Осенний день девяносто третьего, Вена. Мариахильферштрасе. Вечер, час пик. В трамваях давка. Просто не повернуться.

А если я на поезд опоздаю? До Западного вокзала еще три остановки. Ехать минут десять. Самое разумное было бы выйти и на вокзал пешком. Но с этим тяжеленным чемоданом, у которого, ко всему прочему, еще и ручка оторвалась, так что приходится тащить его на плече… Не понимаю, как я его до трамвайной остановки-то доволок. А сколько еще там переть от остановки до вокзала…

Конечно, можно было бы и взять такси. Но мне явно хотелось помучиться. Стресс мне не повредит. Так легче будет расстаться с Веной. А ведь я часто мечтал уехать из Вены, ждал-не дождался, когда наступит этот светлый день. Когда мечты сбываются, можно и побрюзжать немного из-за мелких неприятностей.

Даже мама, которая всегда сдерживалась, не позволяла себе вспылить и редко проявляла свои чувства, тут вдруг раскричалась и все повторяла, что я гублю свою жизнь просто так, ни за грош. Мол, теряю все, чего добился в последние годы.

Отец подхватил — я, мол, забыл, что я еврей. И в Вене-то еврею среди антисемитов жить несладко. А про австрийскую провинцию и говорить нечего, там такое творится, что в Вене и не снилось. В столице хоть какой-то налет космополитизма. А потом, я же иммигрант, так называемый натурализованный австриец, по большому счету — иностранец, пришлый, а такому можно жить только в большом городе. А еще бросаю их, стариков-родителей, и это после всего, что они для меня сделали. В любом случае, я поступаю глупо, необдуманно, к тому же в Зальцбурге я пока даже не нашел работу!

Тут я возражаю, что мог бы в Зальцбурге какое-то время вести хозяйство, что окончательно приводит маму в ужас:

— Господи, и думать не смей! Как у тебя язык поворачивается! Не хватало еще так опуститься! Тут тебе и конец придет! Посмотри, что с твоим отцом сталось. Он же который год сидит без работы.

— Я же буду не только мыть посуду и подметать пол, — защищаюсь я.

— Тебе в этом медвежьем углу некуда будет себя деть, станешь только маяться без толку, — презрительно отмахнулся отец. — Работу не найдешь, помрешь там со скуки. Тебя подруга, что ли, содержать будет? Позор! Это же шаг назад! На фоне Вены — шаг назад!

Разумеется, я их позицию вполне понимал. В России обосноваться в одной из столиц считалось неслыханной удачей. Ну, как же — снабжение лучше, чем в остальной стране. Москвич или ленинградец, по советским меркам, питался деликатесами, о которых среднестатистический провинциал не смел и мечтать. Только в столице колхозник, сбежавший из деревни, мог рассчитывать на сносно оплачиваемую работу. Только в Москве или в Ленинграде молодой ученый мог сделать карьеру, начинающий художник — добиться признания, интеллектуал — найти круг единомышленников. Но въезд в столицы был строго ограничен. Москва для ростовчанина или сибиряка была столь же сказочной и недоступной, как Германия или Франция для африканца.

Я пытался втолковать им, что в эпоху стремительно сокращающихся расстояний и расширяюшихся коммуникаций границы между городом и деревней, столицей и провинцией быстро стираются. Но родители и слушать не желали. «Это в теории, — повторяли они. — А на деле все не так просто. Большой город все равно большой город, а маленький — маленький. Тут и компьютер со скоростным экспрессом не помогут».

Чего-то подобного я уже вдоволь наслушался от друзей и знакомых, они хором уверяли, что меня ждет в провинции серость и скука. Больше всех всполошилась Рита. Сама она, правда, не бывала в Зальцбурге, но знакомых уроженцев Зальцбурга у нее хоть отбавляй, и уж она-то о Зальцбурге наслышана. Такого ей порассказывали, волосы дыбом встают!

Несколько лет назад Рита поссорилась со мной и с родителями и с тех пор исключила нас из круга близких друзей. Понизила в ранге и отныне числила среди приятелей. И вот теперь из приятелей разжаловала меня в знакомые.

— Господи, да что ты все провинцию-то ругаешь? — недоумевал я. — Далась она тебе! Ты же почти не выходишь из дому! Отгородилась от мира…

— Почему это «отгородилась»? — запальчиво возражала Рита. — Мне так жить нравится. У меня есть книги, есть телевизор, есть газеты, есть радио. Вот недавно передачу смотрела о Равенне. Так знаешь, там показывали мозаики во всех деталях, во всех подробностях. Ну, вот поехала бы я туда, пару минут постояла бы в церкви и не разглядела бы почти ничего. Ну, и зачем мне твой «внешний мир»?

Но самое ужасное в провинции — это люди, предрекали мне. Один знакомый, уроженец тирольского Ваттенса, так мне это объяснял: «В Вене все люди разные: с разным происхождением, с разным образованием, с разными интересами. Знаешь, как разноцветный ковер, в который какие только нити ни вплетены. А в каком-нибудь провинциальном городке вроде Ваттенса все серое…»

А если взять тележку? Да, так, кажется, будет полегче… Теперь уж как-нибудь дотащусь. Хорошо бы место в общем вагоне найти, там попросторнее…

— Осторожно! Поезд отправляется!

Проехали Хюттельдорф. Скоро поедем по холмистому Венскому лесу. Мне эта часть Австрии нравится, еще и потому, что здесь нет высоких гор, которые черными мрачными громадами вскоре вырастут на горизонте.

— Вена и ее окрестности — самое прекрасное, что есть в Австрии! — восторгалась моя знакомая, которая, окончив гимназию, немедленно перебралась в Вену из городка Лустенау в Форарльберге. Вена не только сама по себе красивая, она потому такая привлекательная, что это настоящий Ноев ковчег, кого только нет…

— Да, не случайно из венцев получились такие хорошие нацисты… Ведь если среди твоих предков кого только нет…

— А что, обязательно все видеть в мрачном свете? — горячится она. — Чуть что, сразу о нацистах и о Холокосте. Ты что, от своего прошлого не можешь освободиться? Живи полной жизнью, встряхнись!

Я невольно представляю себе, как я встряхиваюсь, взлетаю в воздух, и мое прошлое, как тяжкий груз, остается где-то далеко внизу, на земле.

Впрочем, в моем переезде в Зальцбург явно есть и положительные стороны. С этим городом для меня не связаны воспоминания о детстве, об эмиграции. В Вене улицы иногда оживают, превращаются в каких-то диковинных чудовищ, открывают пасть — ам! — проглатывают время, и я вдруг вновь оказываюсь ребенком во враждебном окружении, среди людей, язык которых я не понимаю и которые думают не так, как я. То вдруг давным-давно снесенные дома вырастают из-под земли, то мимо проплывут какие-то призраки из прошлого. Вот так ищу знакомое, привычное, и каждый раз мной овладевает какое-то странное смятение, причем всякий раз, когда я этого меньше всего ожидаю. Пусть же Зальцбург станет для меня мирным, успокоительным фоном, без всякого прошлого, безгласной декорацией из камней, гор и лесов.

Мимо все быстрее пролетают однообразные поля, маленькие деревеньки, смущенно сбившиеся в стайку вокруг церкви со шпилем. Череда холмов неожиданно сползает куда-то вбок, рельеф разглаживается. Я засыпаю.

«Дамы и господа, через несколько минут мы прибываем на главный вокзал города Линца. Лейдиз энт джентльмен, ви вилл шоортли биэррайвинг ет Линц».

«Где ж твой дом, как не в Вене? — приставали ко мне друзья. — Ты даже говоришь на венском диалекте как венец!» Но я невольно вспоминаю один случай из моих студенческих времен.

Дело было в Вене. В трамвай зашел какой-то иностранец, очень смуглый. По-немецки он говорил с сильным акцентом. Вступил в отчаянную схватку с автоматом для продажи билетов, но автомат ему билет упорно не продавал. Тогда он обратился к водителю. Тот принялся объяснять: «Сперва нажмите на кнопку и только потом опускайте монеты в прорезь…» Трамвай стоял, пассажиры роптали, ведь было это утром, в час пик, когда все едут на работу. Какой-то тип стал ругать иностранцев: они, мол, даже общественным транспортом не умеют пользоваться. Раньше я в таких случаях молчал и не вмешивался. Но тогда у меня лопнуло терпение, я с руганью накинулся на типа, поносившего иностранцев, и обозвал его расистом. Мой противник в долгу не остался, разгорелась перепалка, и вдруг мой оппонент потянул меня за рукав и произнес: «Слушайте, мы же оба венцы, неужели мы будем из-за какого-то пришлого ссориться?»

Родители не уставали повторять, что вот, если бы я переселился в Париж, Амстердам или Монреаль, они не сказали бы ни слова. Но в Зальцбург-то зачем? Отношения отношениями, но стоит ли ради них уезжать из Вены — подумать только, из Вены! — и бросать хорошую работу. А потом, испокон веков женщина переезжала к мужчине, а не наоборот. Лучшие годы жизни растрачу попусту, в скучном маленьком городишке.

— Знаешь поговорку, — в который раз напоминала мама, — вино в бокалах надо пить, пока оно играет! Пока живется, надо жить, двух жизней не бывает!

Я эту поговорку в последние годы и сам часто вспоминал. Особенно когда каждое утро ездил на работу и каждый вечер возвращался с работы на трамвае линии «J». Каждый день трясся мимо одних и тех же серых зданий, каждый день видел одних и тех же столь же серых личностей, которые гордо заявляли, что они-де работают в этой фирме кто с семьдесят четвертого, кто с шестьдесят седьмого, кто с пятьдесят пятого года. Одна старушенция из отдела логистики изо дня в день ездила на работу тем же трамваем, что и я, и так — с пятьдесят восьмого! И будет ездить еще три года, что остались ей до пенсии, если ее, конечно, не хватит удар или не случится еще что-нибудь. И тут перед моим внутренним взором предстало кошмарное видение: в две тысячи тридцатом году я по-прежнему каждый день езжу на работу на том же трамвае. От страха я решил поскорей отправиться в отдел кадров и не затягивать с увольнением.

Но на самом деле я завидовал этой старушенции. Ну, что трамвай, трамвай — дело десятое, и что дома серые — тоже наплевать, да и люди тоже в общем-то серые, кто я такой, черт возьми, чтобы считать себя кем-то лучшим. У нее хоть было прочное место в жизни, ее не мучили сомнения. А вот я нет-нет, да и возвращался к своим юношеским фантазиям, вспоминал, как хотел уехать в Канаду или в Австралию.

В этих огромных прекрасных странах, мечтал я, все будет по-другому. Живущие там антисемиты — это всего-навсего дети антисемитов, ну, или, в самом крайнем случае, убийц, на совести которых — две-три жизни, не больше. Не то, что здесь, где антисемиты — дети антисемитов и военных преступников, у которых на совести — тысячи и тысячи. И потом, там люди по праву могут гордиться своей историей, поскольку замалчивается всего каких-нибудь семьдесят ее процентов, но уж не девяносто, как у нас, в Австрии.

За день до отъезда отец позвонил мне на работу. Он плакал. Он что-то повторял, но так невнятно, что я разобрал всего два слова:

— Не уезжай!

— Вечером поговорим, — торопливо пробормотал я. — Мне сейчас некогда. Надо попрощаться с коллегами, зайти к шефу. Я сейчас не могу…

Я пытался еще что-то объяснить, но он уже бросил трубку. Я подождал минутку, потом набрал наш номер, но ответа не было.

Вечером, по дороге к родителям, я купил коробку конфет, букет цветов и пачку любимого отцовского чая. Но, как ни странно, застал дома одну маму.

— Ничего не понимаю! Как ни придешь — он всегда дома. За последние пятнадцать лет ни разу такого не было, чтобы я его дома не застал!

Она испытующе посмотрела на меня и осведомилась, уж не поссорились ли мы.

— Кажется, он тебе сегодня хотел позвонить. Или нет?

— Чего нам ссориться-то?

— Ты себе и представить не можешь, как он расстраивается из-за твоего Зальцбурга. Только об этом и говорит. Прихожу домой усталая, а он меня уже поджидает и начинает свой нескончаемый монолог… Бывает, он хоть уходит иногда, и я по-настоящему радуюсь. Даже очень радуюсь. Пусть хоть до полуночи шляется по улицам, если ему так хочется, — сказала мама ироничным тоном, но все-таки озабоченно поглядывая на часы.

— Сегодня утром он просто места себе не находил от отчаяния. Не спал всю ночь. И все из-за тебя.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга и ждали.

— Если бы у него друзья или знакомые были, я бы хоть позвонить кому-нибудь могла, — наконец нарушила молчание мама.

И вдруг я понял, где искать отца.

— Пойду поищу его, — сказал я маме.

Мама заявила, что я совсем спятил. Я, мол, и в детстве не умел логически рассуждать, все мечтал да фантазировал. Где же я его в огромном городе буду искать? Вена же не Зальцбург…

Но я не дослушал и выбежал из квартиры.

Несколько минут я ждал трамвая. Потом плюнул и побежал на следующую остановку. Там тоже долго не выдержал и рванул до следующей. В конце концов я поймал такси. И поехал в Аугартен — я знал, что отец любит этот уголок Вены и часто там гуляет, хотя родители давным-давно переселились в другой район.

Я обежал весь парк, но отца не нашел. Я вспоминал, как мы с ним гуляли здесь в детстве. Входили со стороны переулка Васнергассе, потом шли к круглой башне, на которой в войну стояли зенитки, потом через весь парк к фарфоровой мануфактуре, потом обратно на площадь Гаусса, потом через весь квартал, по Йегерштрассе и площади Валленштейна до церкви святой Бригитты, а оттуда уже домой. Может, он и сейчас там гуляет?

— Я буду навещать его по крайней мере три раза в месяц! — объявил я самому себе на площади Гаусса.

— Я взрослый, у меня своя жизнь, я не позволю себя шантажировать! — решил я на Йегерштрассе.

— Только бы с ним ничего не случилось! — умолял я неизвестно кого на площади Валленштейна.

— Я к ним только через полгода приеду, пусть знает! — поклялся я на площади святой Бригитты.

Я в отчаянии смотрел и туда, и сюда. Нет, отца так и нет. В маленьком сквере перед церковью святой Бригитты без сил опустился на скамейку, но немедленно вспомнил, как отец плакал в телефонную трубку, снова вскочил и бросился к дому, в котором мы жили двадцать лет назад.

— Ну, что, вот я здесь. Ты же этого хотел. Ну, что, доволен? — в ярости заорал я. — Я-то думал, идиот, мирный прощальный вечер, в семейном кругу… Но нет же!

На меня стали оглядываться прохожие: я кричал по-русски. Каждый раз, оказавшись в Бригиттенау, я автоматически перехожу на русский.

Свернул на Раушерштрассе. Вот и трамвайная остановка. Здесь мы всегда садились на пятый трамвай, когда ехали на вокзал. Напротив нашего бывшего дома — телефонная будка. Я бросился к ней и набрал родительский номер.

— Алло, — раздался в трубке голос отца.

— Ну, слава Богу! — Я мигом забыл все мудрые, примирительные речи, которые собирался перед ним произнести. — Где, черт побери, тебя носило? — набросился я на него вместо этого.

— А чего ты кричишь-то? — совершенно спокойно ответил он. — Я гулял, и все. Просто гулял в Аугартене.

Я трясусь в поезде уже третий час, неумолимо приближаясь к Зальцбургу, и с каждой минутой мне делается все более не по себе. Разве мои друзья не были правы? Они же мне желали добра! Я же с самого начала знал, что они правы! И чего это мне взбрело в голову… Ну кто в здравом уме станет добровольно переселяться из Вены в Зальцбург?

Да, теперь буду влачить жалкое существование, провинциальное: ни тебе театров, ни тебе кино, ни тебе выставок, ни тебе книжных магазинов и библиотек, ни тебе интересных, оригинальных знакомых… И тут я невольно рассмеялся. Надо же, превратился в настоящего австрийца, точнее говоря, в венца. Надо же, пришлось уехать из Вены, чтобы понять, что я заразился всеми предрассудками венцев: самодовольством, высокомерием, эгоизмом и нарциссизмом. Рисуюсь сам перед собой и над собой же иронизирую, как настоящий венец, презираю «провинцию», как настоящий венец, испытываю комплекс неполноценности перед остальным Западом и тоскую по собственному прекрасному прошлому, тоже как настоящий венец. Постойте, да это же все сплошь типичные австрийские клише, вот так вся Австрия ругает Вену! Да, здорово, что я ими тоже заразился и потихоньку начинаю в них верить, вот, глядишь, поживу в Зальцбурге и почем зря стану клясть венское самомнение. А восхвалять буду красоту гор, здоровую жизнь на лоне природы, буду повторять, какие в провинции сердечные люди, не то, что неотличимые друг от друга холодные высокомерные столичные жители. Вот заразился этими банальными представлениями и только теперь понял, что стал австрийцем.

Поезд, то и дело петляя, едет сквозь густой сосновый лес между Валлерзее и Зальцбургом. Потом приходит черед лугам, заводским корпусам и торговым центрам, потом они сменяются безликими одноквартирными домиками. Больше похоже на сельскую местность, чем на город. На финишной прямой, приближаясь к зальцбургскому вокзалу, мы проезжаем под первой автострадой, возведенной на земле Австрии. На одной из несущих опор я успеваю различить бетонный барельеф — имперского орла. Рядом красуется дата — тысяча девятьсот тридцать девятый год. Орел сжимает в лапах венок, и, хотя свастику внутри венка кое-как сбили, она до сих пор угадывается.

Я выхожу на платформу и вдыхаю полной грудью. С тяжеленным чемоданом кое-как ковыляю вниз по ступенькам, через зал ожидания, мимо бездомных («Сударь мой дорогой, извиняйте, нельзя ли у вас спросить…»), вон из здания, на стоянку такси, на привокзальную площадь, которая, как и многие другие привокзальные площади в Австрии, носит название Южно-Тирольская. Вдруг я вспоминаю, как отец язвил насчет тирольской шляпы, и в следующее мгновение вижу магазин австрийской национальной одежды. Я ставлю чемодан на землю, захожу в магазин и покупаю первую попавшуюся зеленую шляпу с перышком. Холлори-Оллари-Хо-Хо! Ю-Ху!