Эпизод 4. 31.12.44
Новый год с Лизой. Основание покоится на угольной лопате, положенной на пожелтевшую мраморную плиту ларца неизвестного предназначения, выполненного под немецкую старину. Из обгорелой и покосившейся набок конической курильницы в виде серой мыши наконец-то начал подниматься дымок, кончик ее раскалился и просвечивает сквозь клубы ладана алым огнем, мышь кусается, если слишком близко поднести палец. Должно быть, так выглядят горы на планетах, о которых читал Анатоль, где лава и сила тяжести не такие, как на земле; может быть, они курятся, такими же испарениями распугивая широкозевных драконов и человечков-головастиков с паучьими лапками. Соседка за стеной тоже занята одним из реликтов самого скудного Рождества из всех, какие встречались на ее жизненном пути: она хранила этот подарок целую неделю и вот, отдав ему должное, взяла скроенную по ширине человеческого лица и старательно подрубленную по бокам ватную повязку (перед употреблением намочить!) с целлофановыми окошечками для глаз и с резинками от трусов в качестве завязок и, проводив последним смешком, кидает в печь этот дар соседского мальчугана Анатоля, дар, который «среди дымящихся развалин может спасти человеку жизнь». Она — ответственная за ПВО. Семейство Витровых, как это принято у воспитанных людей, заранее извинилось перед ней, поэтому она уже знала, что независимо от налетов ей так и так предстоит бессонная новогодняя ночь: сегодня Витровы устраивают праздник для занятых в Хозяйстве восточных рабочих; ничего удивительного — они ведь и сами нездешние, тоже прибыли сюда откуда-то с Востока.
Уж этот платочек! Не то брошенный, не то потерянный его хозяйкой. Весь такой воздушный-воздушный, голубенький с белым, и такой душистый — пахнет как мамин платочек после того, как она помоет голову, но этот пахнет чужими молодыми волосами. А еще от него, как от Лизы, пахнет ландышами, словно их много-много — целое море ландышей! Наконец-то Лиза здесь, рядом, в нашей квартире!
В танцевальный шум (танцующих больше десяти человек, всем досталось немного винишка, чуток пива, глоточек шнапса — столько, сколько сумели поднакопить к празднику, но они и этому рады), в сверкающие улыбки изголодавшихся по мирным радостям Людмил и Марусь (они ублажают меня песнями, стишками, заговорами, а мне — мне бы только рядом Лиза; навсегда одна лишь Лиза), в звуки ручного граммофона (на голубом бархатном диске уже в одиннадцать часов начинают повторно крутиться те же пластинки) ввинчивается, крутясь по ржавой резьбе, круглое сиденье фортепьянного стула, покрытое протертой черной кожаной нашлепкой, которая держится на тридцати двух кнопках, ввинчивается, поднявшись до упора, готовое вот-вот сорваться с резьбы, взлететь и шмякнуться в потолок, — это Анатоль старается привлечь к себе внимание.
— Сыграешь нам что-нибудь, Только? — спрашивает канальщик Палько.
Анатоль не знает ничего танцевального и никогда ничего такого не выучит, а учительницу, с которой он занимался только из-под палки, наконец-то забрали в ПВО. Пронзительная боль, точно тебе дергают зуб: это Палько подхватил Лизу; целофанно-прозрачная, легкая, как стрекозка, она всей ландышевой голубизной так и прильнула к нему.
Без четверти двенадцать. Как можно, чтобы тебя, Анатоля Витрова, вот так без долгих разговоров спроваживали в кровать! Но к тебе, уже изолированному от всего остального: от отчаянного — была не была! — веселья остарбайтеров, от родительских приставаний, от всего Хозяйства, подходит Лиза и садится рядом.
И тут к ней папа с вопросом:
— Ну, как поживает наша младшенькая?
Я ревную даже к нему, старику!
— У меня все хорошо! — смеется Лиза легким, беспримесным, как эфир, смехом.
— А что гестапо?
— Отстало.
— Тогда я рад за тебя, Лизочка! (Браво, папа, браво, патриарх! Кто, если не ты, приласкает угнетенных!)
— Позволите мне посидеть с Только? Я тут ему кое-что начала рассказывать, — бессовестно заискивая, просит Лиза-подлиза.
Кафельная печка у меня в комнате зеленая и высокая — под самый потолок. Несильный, спокойный огонь незаметно согревает мою постель. Я люблю, чтобы было побольше подушек. Даже эту грустную Лизу, которая всем своим видом показывает, что ей грустно до слез, от меня увели. Для всех праздник еще продолжается, а для меня в двенадцать уже конец, и это ужасно обидно, но в то же время настолько в порядке вещей, что я даже не стал канючить. Я сгреб все подушки, уткнулся в них лицом и реву.
