Пока Найджел и Бликли ехали тем вечером в Тавистон, солнце, что раньше растопило выпавший ночью снег, пронзало закатными лучами клочья тумана, ползущие, подобно плотному шерстяному вязанию, по склонам холмов. Более романтического сравнения Найджелу в голову не приходило. Дорога, то убегая вверх, то устремляясь вниз, вилась вкруг холмов, так что они то разрезали чистый воздух, глядя на нечто подобное озерцам пара, то ныряли в самую туманную глубину, откуда был виден разве что капот машины, на которой они ехали. Констебль, сидевший за рулем, вел авто в полной отрешенности и всякий раз, выбираясь из белесых глубин и убеждаясь, что не сбился с дороги, явственно бормотал слова поздравления, адресованные себе. Тем же вечером они, Найджел и Бликли, собирались вернуться назад, ибо последний полагал необходимым оставаться на месте событий. Если, конечно, удастся пробиться сквозь толщу тумана, который ближе к ночи наверняка сгустится. Но никакой туман, думал Найджел, – даже тот вселенский туман, что изначально покрывал землю, когда она покоилась в мировом пространстве, – не мог соперничать с совершенно непроницаемой пеленой, что застилала сейчас его сознание.

Серия признаний, которые они с Бликли только что выслушали, была подобна вспышке магния в темной комнате, она лишь ослепила глаза. Каждый новый след вел в своем направлении и обрывался на середине. Вот уже в пятый раз Найджел, призывая себя к хладнокровию, принимался распутывать паутину противоречий. Лючия Трейл отвергла обвинения Кавендиша: да, признала она, он заходил к ней в спальню после обеда, но у них была просто дружеская беседа. Необычное место для пустой болтовни, подумал Найджел, однако же всякое бывает. Лючия категорически отрицала и то, что была минувшей ночью в садовом домике, и дошла в своих отрицаниях до грани истерики, так что Бликли пришлось передать ее на попечение Джорджии Кавендиш, облегчив при этом свою совесть официального лица указанием одному из своих людей проследить за тем, чтобы она не попыталась скрыться из дома. Нотт-Сломан, столкнувшись с обвинением Кавендиша в соучастии в шантаже, сначала взорвался, пригрозил различными мерами, от физического воздействия до судебных преследований, но затем успокоился и великодушно заявил, что готов все забыть, поскольку бедный старина Эдвард определенно не в себе и не отвечает за свои слова. Бедный старина Эдвард, однако же, настаивал на своем утверждении, хотя и не мог привести ни одного убедительного довода, объясняющего соучастие Нотт-Сломана и Лючии в якобы имевшем место шантаже. Расходились они с Кавендишем и в показаниях относительно того, как долго не было первого в бильярдной.

Это заставило совершенно запутавшегося в подобных противоречиях Найджела вернуться к Беллами и к тому, кто на него напал. Возможности нападения были у всех гостей дома, кроме Филиппа Старлинга. Лючия могла совершить его между двумя сорока пятью, когда Джорджия оставила ее одну в холле, и тем временем, когда Кавендиш зашел к ней в спальню; выпадала лишь одна минута (или этих минут было пять?), в течение которой Нотт-Сломан оставался в холле; впрочем, они могли действовать на пару, Нотт-Сломан орудует тупым инструментом, Лючия караулит. У Джорджии нет свидетеля, который мог бы подтвердить, где она была между примерно тремя часами и временем, когда было обнаружено тело. Ее брат мог незаметно выскользнуть из бильярдной вслед за Нотт-Сломаном, хотя это маловероятно, ибо он не знал, как долго того не будет; при этом Кавендиш вполне мог напасть на Беллами уже после того, как ушел от Лючии. Сам же Нотт-Сломан, даже оставляя в стороне его возможное сообщничество с Лючией, мог сделать то же самое после того, как Джорджия ушла из кабинета, и до того, как он пошел на почту. Представляется более вероятным, что преступление – дело рук мужчины. Место раны заставляет думать, что нанес ее кто-то довольно рослый, хотя твердой уверенности в этом нет. Точно так же нельзя исключить, что отволокла несчастного в буфетную женщина. Это мог сделать практически любой, включая миссис Грант.

Это что касается возможностей. Теперь – знакомство с расположением комнат и иных помещений. О’Брайан арендовал Дауэр-Хаус всего несколько месяцев назад, и никто из его нынешних гостей раньше здесь не был. Всем, кроме миссис Грант, приходится действовать вслепую. Исходя из общих соображений, можно предположить, что женщине проще, чем мужчине, сориентироваться в кухонных помещениях и привычках миссис Грант, и потому проще узнать, где находятся кочерга и печь для сжигания мусора. С другой стороны, поскольку преступление, скорее всего, планировалось заранее, никто не мешал и мужчине своевременно выяснить такого рода подробности. Дальше – время нападения. Найджел рассуждал так: нападавший, скорее всего дождавшись, пока Беллами пройдет через вращающуюся дверь на кухню, не мешкая следует туда же, хватает кочергу и прячется за дверью, чтобы перехватить Беллами на обратном пути. Впрочем, единственное, что пока не вызывает сомнений, так это орудие преступления – кочерга. Бликли допросил Нелли по возвращении ее из деревни, и та, сначала возмущенно, а затем со слезами, поклялась ему, что никогда не сунет кочергу в мусорку, хотя бы потому, что миссис Грант, эта старая мегера, шкуру с нее сдерет, если даже просто прикоснуться к ее кочерге. Найджелу представлялось, что, логически рассуждая, главной подозреваемой должна считаться миссис Грант, хотя зачем ей понадобилось убивать Беллами, совершенно непонятно. Кухарка-кальвинистка раскраивает череп отставному солдату. Полный бред. Можно представить себе, что кальвинист из принципа отвергает всех людей иной веры, но не настолько же, чтобы хвататься за кочергу.

Это вернуло Найджела к вопросу о мотиве. В принципе разумно было бы предположить, что на Беллами напали, потому что он знал о завещании нечто такое, что кому-то хотелось сохранить втайне. Показательно, что нападение произошло вскоре после того, как суперинтендант начал выказывать подозрительный интерес к завещанию. Если бы Беллами представлял для убийцы угрозу по какой-либо иной причине, он расправился бы с ним в ту же ночь, что и с О’Брайаном, и не стал бы ждать пятнадцать или около того часов, давая возможность предпринять любые шаги и нападая на человека при свете дня, что гораздо более рискованно. Правда, все это не так уж и убедительно. Беллами мог обнаружить нечто опасное для убийцы утром; например, что-то связанное с чертежами самолетного двигателя, то ли с запутанными любовными связями, что еще больше осложняет поиск мотива. Далее, разве так уж невозможно предположить, что нападение на Беллами никак не связано с убийством О’Брайана? При мысли о том, что, возможно, придется двигаться двумя параллельными курсами, Найджел не сдержал стона.

– Да, задачка, – вздохнул Бликли. – Но ведь еще и двенадцати часов не прошло, как мы принялись за работу. Времени у нас много.

– Знаете, – отвечал Найджел, – я все больше и больше прихожу к мысли, что мы не докопаемся до сути, пока не узнаем об О’Брайане гораздо больше, чем знаем сейчас. Это он, а не убийца, представляет собой загадку. Полагаю, на этом мне и надо сосредоточиться. Нам ничего не известно, например, о его родителях, или о том, чем он занимался до войны, или о происхождении его денег.

– Все это мы выясним, сэр, все выясним. Не сразу, но точно выясним. Как только доберемся до управления, разошлю запросы; особенно интересует, кто его поверенный, если, конечно, таковой есть. Но больше всего, мистер Стрейнджуэйс, меня беспокоит то, что у нас, собственно, нет твердых оснований для расследования убийства. Мы с вами знаем, что оно было. Но начальству нужно нечто большее, чем наши умозаключения и сплетни. Взять хоть эти следы на снегу. Скажите, какое жюри присяжных поверит, будто они оставлены кем-то, кто шел спиной? Нам скажут, что мы начитались детективов. Без твердых доказательств того, что, когда пошел снег, мистер О’Брайан был в садовом домике, нам просто не с чем идти в суд.

Добравшись до управления, суперинтендант начал просматривать последние сообщения, прежде всего результаты вскрытия. Оно лишь подтвердило первоначальное заключение врача: смерть наступила от выстрела в сердце, а полицейский эксперт удостоверил, что пуля была выпущена из пистолета, найденного в садовом домике. Патологоанатомическое исследование показало также, что О’Брайан страдал от заболевания, которое года через два должно было свести его в могилу. Врачу не удалось точнее установить время убийства, хотя в неофициальном порядке он высказал предположение, что смерть наступила где-то между полуночью и двумя часами утра. Вместе с тем он признал, что его первоначальные соображения относительно царапин на кисти руки, возможно, не соответствуют действительности, и согласился, что они вполне могли появиться в результате попыток отнять у кого-то пистолет. Отпечатки пальцев на стволе соответствуют отпечаткам пальцев О’Брайана; остальные – из тех, что обнаружились в домике, – принадлежат соответственно Беллами, Найджелу и Кавендишу.

Констебль, посланный расспросить жителей деревни, докладывал, что в ночь под Рождество в доме приходского священника появился какой-то оборванец; его накормили и напоили, но на ночлег он, как ни странно, не попросился. Потом, около одиннадцати вчера его видели на окраине деревни направляющимся в сторону Тавистона, из чего следует, что он не мог миновать ворот Чэтемского парка. Пастор утверждает, что бродяга был несколько не в себе; выпив изрядное количество хозяйского портвейна, он невнятно заговорил о том, что знает, как можно раздобыть кое-что, стоящее немалых денег. Дойдя до этого места отчета, Бликли навострил уши и распорядился привести к нему этого типа, как только его найдут. Никого из деревенских, как удалось установить констеблю, в тот вечер в окрестностях парка не было. Правда, он узнал, что некий господин, по описанию напоминающий Нотт-Сломана, заходил в середине дня на почту, где купил марки. Начальница почтового отделения, исполняющая в английской деревне те же функции, что в африканских джунглях исполняет тамтам, то есть разносчицы новостей, заметила, что карман пальто у него весьма оттопыривается; позднее, сортируя почту, она наткнулась на объемистый толстый конверт, надписанный незнакомым почерком. Наделенная столь цепким взглядом, а также неравнодушным характером и духом гражданственности, каковой в последнее время значительно поднял авторитет почтовой службы в глазах местного населения, эта дама заметила даже имя и адрес получателя письма. Оно предназначалось Сирилу Нотт-Сломану, эсквайру, клуб «Физ-энд-Фролик», Сев. Кингстон, с пометкой: «вручить в собственные руки».

Бликли и Найджел одномоментно подумали об одном и том же. Бликли потянулся к телефону, набрал номер Нового Скотленд-Ярда и попросил завтра же утром, перед тем как доставить конверт по адресу, проверить его на предмет содержания каких-либо выкладок или расчетов.

– Он ведь понимал, мистер Стрейнджуэйс, что, едва заподозрив убийство, мы самым тщательным образом обыщем весь дом, и, естественно, стремился как можно быстрее избавиться от того, что могло бы вызвать подозрения, – сказал он, повесив трубку.

– Скажу больше. Нотт-Сломан пошел на почту еще до того, как стало известно, что мы подозреваем – только подозреваем, – что имело место убийство. И с чего бы это ему торопиться, если только он сам не знал, что это было действительно убийство и обыски могут начаться в любой момент? А откуда ему знать про убийство, если только…

– Нет слов, сэр, безупречная логика. Но не слишком ли рискованно отправлять такие вещи по почте?

– Так ведь мы еще не знаем, что содержится в этой посылке. Возможно, это всего лишь расшитая накидка для канарейки его тетушки Амелии. Но следует иметь в виду, что, когда Нотт-Сломан отправлял письмо, у него не было никаких причин думать, будто нам что-либо известно о разработках О’Брайана и возможных попытках их похищения; а раз так, то с чего бы нам копаться во всем, что он посылает по почте?

– Но если убийца – он, то и письма с угрозами должны были быть написаны им же. Он должен был допускать, что О’Брайан обратится в полицию, а там его наверняка спросят о возможных причинах этих угроз; таким образом, факт, что О’Брайан занимается этими разработками, перестанет быть тайной.

– Не думаю, что, если бы его действительно интересовали чертежи, он стал бы писать такие письма. Это было бы чистым безумием, ведь О’Брайан бы сразу насторожился, пусть даже прямой связи между его работой и письмами нет. Не верю я и в то, что, если бы целью были все те же разработки, кто-то стал заранее обдумывать возможность убийства. А вот другая возможность есть: О’Брайан поймал его на месте преступления, крадущим бумаги, выхватил пистолет, каким-то образом позволил Нотт-Сломану приблизиться к себе и в ходе последующей борьбы был застрелен.

– Что ж, не исключено, – согласился Бликли. – Ладно, через пять минут меня ждет главный констебль. Если вам угодно присоединиться…

Главный констебль приветствовал их сердечной улыбкой и облаком сигарного дыма. Это был крупный, небрежно одетый, мощно сложенный мужчина с обликом типичного сельского сквайра: густые светлые усы пожелтели от никотина; ногти давно не чищены; но при этом исходила от него некая по-отцовски спокойная сила и уверенность в себе, передававшаяся и другим. Подчиненные любили его, ибо он никогда не пытался их запугать или унизить, как никогда не угодничал перед старшими по званию. Вскоре посетители расселись по местам с сигарами во рту и напитками под рукой.

– Благодарю вас обоих, что мне позволено участвовать в этом деле, – сказал Найджел.

– Да бог с вами, Стрейнджуэйс, о чем вы? Вы и так в нем давно участвуете, как говорится, с самого первого этажа. Без вас мы бы так далеко не продвинулись. Хотя не скрою, я связался с заместителем комиссара – просто чтобы убедиться, что вы действительно племянник своего дядюшки, и compos mentis, и не болеете никакими болезнями, например, ящуром, и так далее. А? – Майор Стенли раскатисто рассмеялся и сделал большой глоток виски с содовой. – А теперь, Бликли, будь добр, просвети меня, что к чему.

Суперинтендант подкрутил усы («Интересно, он их на ночь снимает и в гипсовую форму кладет?» – смутно подумалось Найджелу) и пустился в детальное описание расследования. Он сосредоточился на проверенных фактах, отвлекаясь на версии только в тех случаях, когда это требовалось для объяснения тех или иных его действий. Но и из толкования фактов было, в общем, ясно, к чему сводятся его подозрения.

– Что ж… – хмыкнул майор Стенли, когда суперинтендант закончил доклад, – вижу, Бликли, тебе по душе кроссворды. Но так или иначе работу проделали вы оба отличную. Не вижу, в каких еще направлениях мы могли бы теперь двигаться. Но по порядку. Насколько я понимаю, главные наши подозреваемые – мисс Трейл и этот, как его… Нотт-Сломан, ну и где-то поблизости маячит еще Эдвард Кавендиш. Беда, однако, в том, что у нас пока нет достаточных доказательств, что это убийство. Бликли доложил мне по телефону, Стрейнджуэйс, почему вас не устраивает версия самоубийства, и должен признать, ваши доводы в высшей степени разумны. Обратите внимание, я на вашей стороне, но они, эти доводы, слишком разумны, чтобы их могло переварить обычное жюри присяжных. Все, что умеют эти ребята, так это взять след, пахнущий чем-то вроде аниса. Что с них возьмешь – деревенщина, лавочники. Однако же… гм… гм… так на чем я остановился? Ах да. Даже если отвлечься от того, что у нас нет достаточных оснований утверждать, что имело место убийство, все равно, мне кажется, нам нечего пока предпринять. Да, записка мисс Трейл производит на первый взгляд убийственное впечатление – смотрю, веселая компания собралась в Дауэр-Хаусе, Стрейнджуэйс, сплошь плуты да мошенники, – но адвокат защиты всегда скажет: «Неужели вы думаете, что женщина, решившая от кого-то избавиться, будет писать записку, которая, если ее вовремя не уничтожить, выдает ее с головой? Кто, собственно, мешал ей условиться о встрече изустно?»

– Так вот о записке, – вмешался Найджел, приглаживая свои песочного цвета волосы. – Я вижу два варианта. Один: О’Брайан получил ее до ужина, и разговор, случайным свидетелем которого я оказался, был его ответом – помните, он сказал: «только не сегодня ночью», – и в этом случае он машинально сложил ее и засунул под оконную раму. Но это не кажется мне вероятным: любой мог найти этот клочок бумаги, а О’Брайан не такой человек, чтобы даже невольно подставить женщину под удар. И вторая возможность: он положил записку в карман; убийца нашел ее и перепрятал, но так, чтобы она легко попалась на глаза, в надежде – если заподозрят, что О’Брайан был убит, – что ее найдут и тогда тень падет на Лючию. Уф! Как вам такой ход мысли? У меня даже во рту пересохло. Извините, что перебил вас, Стенли.

– Ничего страшного. Полагаю, Стрейнджуэйс, второе ваше предположение вполне основательно: но даже если оно не подтвердится, очевидно, что сейчас еще рано предпринимать какие-либо шаги в отношении мисс Трейл. Что скажете, Бликли?

– Согласен, сэр.

– Тогда дальше. Во всем, что касается мотивов, у нас есть немало чего против Эдварда Кавендиша, но, улик, увы, никаких. Между прочим, какой у него размер обуви? – лениво осведомился главный констебль, почти полностью окутывая себя облаком сигарного дыма.

– Тот же, что и у О’Брайана. У Нотт-Сломана на размер меньше. У Старлинга – на полтора, у дам, конечно, еще меньше, – отчеканил Бликли не без некоторого шика. – У мистера О’Брайана были для его роста большие руки и ноги.

– Ух ты! – оживленно подхватил майор Стенли. – Вы зря времени не теряли. Стало быть, надеть его туфли и оставить следы на снегу мог любой. Давайте пока на них, на туфлях, и сосредоточимся. Попытаемся понять, кто мог принести их назад в эту хибару, и так далее. Нельзя же расхаживать с ними в руках на глазах у всех. Таким образом наследить, надев туфли О’Брайана, было бы затруднительно. А если так, то тот, кого мы ищем, это, скорее всего, Кавендиш. За ним – этот самый Нотт-Сломан; возможно, Брайан поймал его копающимся в его чертежах, а может, и в том, что говорил Кавендиш про шантаж, что-то есть: не исключено, что Нотт-Сломан с мисс Трейл пробовали шантажировать О’Брайана; тот решает покончить с ним либо как следует припугнуть, угрожает пистолетом, но Нотт-Сломан бросается на него, и эта штука разряжается. Впрочем, мне не хотелось бы навязывать вам свои предположения. Вот о чем я думаю, – выпейте еще стаканчик, Бликли, – поскольку большинство людей, замешанных в этом деле, не местные, может, стоит обратиться в Ярд? Я вовсе не ставлю под сомнение вашу компетенцию, но мне кажется, такой кусок нам в одиночку не разжевать, а ведь газеты поднимут шум – это их последний шанс нажиться на легенде О’Брайана.

Казалось, у суперинтенданта это предложение вызвало скорее облегчение, нежели обиду, и все сошлись на том, что майор Стенли немедленно свяжется с заместителем комиссара. Бликли и Найджел вышли из кабинета. Суперинтенданту надо было зайти домой, взять кое-что из вещей на ночь. Пока он занимался этим, Найджел разговорился с миссис Бликли, дамой, фигура которой более всего напоминала большую пирамиду. Она водрузила на стол массивный, под стать ей самой, чайник, и обрушила на Найджела поток устрашающих статистических сведений, связанных с автомобильными авариями в густом тумане. Появился суперинтендант в цивильной одежде, и она сказала своим густым, грудным голосом:

– Бликли, ты что, идиот? Разве это одежда для такой погоды? Я как раз рассказывала мистеру Стренджу про того малого, что перевернулся в районе Фулишэм-Корнер – это всего месяц назад было, и туман такой же, как сегодня. Играть с судьбой – вот как я это называю, тем более что я только что купила на распродаже две штуки фланели, хочу сшить тебе пару новых ночных рубах. Поддержите меня, мистер Стрендж.

– Ладно, мама, довольно. Не нуди. Дорогу эту я знаю как свои пять пальцев, – прервал ее Бликли. Он звучно чмокнул матушку в щеку и пошагал к машине. Констебль, который привез их сюда, остался в управлении – на обратном пути Бликли сам вызвался сесть за руль. Туман, естественно, заметно сгустился, хотя на некоторых участках дороги видимость была более или менее приличной. Найджел сидел, словно в трансе, рассеянно поглядывая на деревья и зеленые изгороди, которые, казалось, возникали перед ними ниоткуда, как духи из заклинаний фокусника. Свет передних фар покачивался и рассеивался в тумане невысокими, из-за слабого напора воды, фонтанчиками. Время от времени серую массу, сгустившуюся впереди машины, перерезали тусклые желтые лучи, и Бликли подавался в сторону, пропуская встречные машины. Через некоторое время они съехали с главной дороги и начали подъем. Здесь туман несколько рассеялся и ехать можно было побыстрее, хотя повороты Бликли срезал, ориентируясь скорее на чутье, нежели на расчет. Найджел машину не водил и потому мог позволить себе закрыть глаза, не думая о риске езды в таких условиях. Он устал как собака, но заснуть ему было не суждено. Сдавленное ругательство суперинтенданта и визг тормозов заставили его очнуться. Тусклый свет фар выхватил чье-то тело, лежащее на дороге возле обочины.

– О господи, – прошептал Найджел, – только не это. Еще один труп – это уж чересчур.

К счастью, его молитва была услышана. Не успел Бликли выскочить из машины и склониться над телом, как оно зашевелилось, отделилось по частям от земли и материализовалось в бродягу. Он переступил с ноги на ногу, поморгал и воскликнул – хрипло, однако с безупречно аристократическим акцентом:

– Зевс-громовержец! Божественная Юнона!

Затем потер веки и, сообразив, откуда исходит свет, заговорил:

– Прошу прощения, джентльмены, мне почудилось было, что я на родном севере, со своей собачьей упряжкой. Позвольте представиться: Альберт Бленкинсоп. Боюсь, вы застали меня не в лучший момент. Как сказал бы поэт, non sum qualis eram.

Он с учтивостью приподнял котелок, ничуть не посрамленный тем, что поля остались у него в руках, а тулья продолжала сидеть на голове.

Бликли таращился на него так, словно выигрывал приз на ирландском тотализаторе. Найджел схватил его за руку и прошептал:

– Оставьте его мне! – И, повернувшись к бродяге, спросил: – Может, подбросить вас куда-нибудь? Хотя не знаю, по пути ли нам.

– Ваш путь – это мой путь, старина, – и Альберт Бленкинсоп сделал жест, равно учтивый и величественный.

Найджел препроводил этого невероятно оборванного человека вместе с его тряпьем в машину. Альберт Бленкинсоп откинулся на спинку сиденья, нашарил в глубинах своих лохмотьев сигару и закурил. Затем, со вздохом удовлетворения, небрежно повел рукой:

– Как я уже сказал, мне приходилось видеть лучшие дни. Я из тех, кого зовут насмешкою судьбы. Случалось, время и сама жизнь позволяли мне сделать глоток из кубка благоденствия, но затем лишь, чтобы после его отнять. Горькие слова, скажете вы, но это чистая правда. Сейчас вы видите меня в положении печальном. А ведь, возможно, вас это удивит, но я человек богатый. Да, в эту самую минуту я мог бы взять вас с собой в Москву, где в одном из банков у меня хранится сто тысяч рублей. Я оказался в этом городе, когда там началась революция. Мне удалось помочь бежать одному из великих князей, чье имя должно остаться тайной. Сто тысяч рублей – знак его благодарности – старая русская аристократия была щедра, пусть, по меркам нашей цивилизации, все они – варвары. К сожалению, большевикам стало известно о роли, которую я сыграл в этом деле, и если бы меня вовремя не предупредила одна очаровательная юная дама – тамошняя танцовщица из кордебалета, по уши в меня влюбленная, – то сейчас я бы не имел удовольствия с вами разговаривать. А так я уехал из страны с несколькими рублями в кармане, поддельным паспортом и фотографией царя с его автографом, которую мне удалось спрятать в подошве ботинка. Боюсь наскучить вам воспоминаниями старого человека. Подобного рода эпизоды – дело в моей жизни обычное. Я привел только один пример того, что с начала и до конца оставался игрушкой в руках судьбы.

Бродяга вздохнул и погрузился в нирвану.

– Да, тяжко все для вас обернулось, – мрачно заметил Найджел. Альберт Бленкинсоп резко повернулся к нему и поскреб пуговицу его пальто.

– Что ж, можно и так сказать. Но, в конце концов, что такое деньги?

– Ну, – осторожно проговорил Найджел, – во всяком случае, деньги это не все. – Ответ получился правильный. Альберт Бленкинсоп вновь откинулся на спинку сиденья и энергично рубанул ладонью по воздуху.

– Это абсолютно верно, – сказал он. – Стоило мне только что вас увидеть, как я сказал себе: «Не знаю, кто этот молодой человек, да и знать не хочу. Может, выпускник Итона, а может, Убийца-Саквояжник. Альберту Бленкинсопу нет до этого дела. Но что я сразу понял, так это что человек мне встретился славный. А физиономист я недурной. Да, время от времени на всем протяжении своей пестрой жизни я задавался одним и тем же вопросом: «Что такое, в конце концов, деньги?» И неизменно приходил к тому ответу, который вы только что так точно сформулировали: «Деньги – это не все». А хотите, я скажу вам, что в жизни самое важное?

– Да, было бы весьма интересно…

– Романтика. Жизнь без романтики – это что «Гамлет» без принца Датского. Позвольте подтвердить это небольшим примером из жизни. Пять лет назад я вращался в мире театра. Ко мне на пробу пришла одна молодая девушка. Не провела она у меня и двух минут, как я сказал себе: эта девушка далеко пойдет. Я вложил в нее, в это божественное создание, все, что у меня было, до последнего цента. Театр был у нее в крови. Нет нужды оговаривать, что мы влюбились друг в друга: несколько месяцев чистого рая, а потом она исчезла с моего горизонта. На днях я прогуливался по Шефтсбери-авеню, и в глаза мне бросилось ее имя – светящиеся огромные буквы. Я послал ей визитку, так, на правах старого знакомого. Ответ гласил: «Мисс Икс выражает сожаление, но ей никогда не приходилось слышать о мистере Бленкинсопе». Неблагодарность, скажете вы. Но молодые слишком резки в суждениях. Мне вся эта история видится иначе. Для меня эти электрические буквы на Шефтсбери-авеню складываются в одно слово – романтика.

Суперинтендант выказывал все более явные признаки раздражения, и Найджел подумал, что пора бы вернуть Альберта Бленкинсопа на грешную землю.

– И каковы ваши ближайшие планы?

Бленкинсоп порывисто повернулся к нему:

– Честно говоря, подумываю, как бы заполучить приличную сумму денег, если только…

При этих словах Бликли издал горловой звук, как будто предшествующий некоему официальному заявлению. Что не помешало бродяге, поморгав и несколько раз со значением кивнув в его сторону, спросить Найджела театральным шепотом:

– Извините, старина, а ваш друг вполне заслуживает доверия?

– О да, я бы сказал, да. Хотя, когда выпивает, не поручился бы.

– Ясно. Видите ли, дело обстоит следующим образом. Один мой добрый знакомый, весьма значительная фигура в ученом мире – по понятным причинам я не могу назвать сейчас его имени, – открыл (голос Бленкинсопа понизился до свистящего шепота) в Беркшире залежи железной руды. Вы удивлены? Я и сам удивился. Понятно, дорогой мой друг, что это золотая жила, поистине золотая жила. Он приглашает меня принять участие в ее разработке. Вот туда я и направляюсь. Беда, однако, в том, что сейчас я довольно-таки стеснен в средствах. Мне нужен капитал. Короче говоря, если у вас есть лишняя сотня фунтов, это будет для вас очень выгодное вложение, озолотитесь.

Даже по спине было видно, что Бликли глубоко разочарован.

– Боюсь, такой суммы у меня нет, – покачал головой Найджел. – Если бы вас удовлетворили десять шиллингов…

Альберт Бленкинсоп ничуть не пал духом. Банкноту он принял с видом благодарным и независимым.

– Рождество, боюсь, вы не лучшим образом встретили, – сочувственно заметил Найджел.

– Отчего же, не жалуюсь. Поужинал с пастором в одной старинной деревушке неподалеку отсюда – славный малый, хотя, как мне показалось, не особенно силен в манихейских ересях. Кстати, в тех же краях у моего друга лорда Марлинуорта дом.

– Как же, как же, это мой дядя. Я сейчас гощу в Дауэр-Хаусе.

– Правда? Поистине мир тесен. Я подумывал, не навестить ли его светлость вчера вечером, но когда углубился в парк, услышал, как часы бьют двенадцать, и решил, что для светского визита это поздновато.

– Жаль, что вас не было вблизи Дауэр-Хауса, верно, Бликли? Мы тут с другом, – вдохновился Найджел, – поспорили на предмет того, заходил ли кто-нибудь в садовый домик до половины первого. Если да и если у вас есть доказательства этого, я побеждаю и, наверное, должен буду поделиться с вами какой-то частью выигрыша.

Столь очевидная подсказка свидетелю заставила Бликли поморщиться, как от боли.

– Что ж, есть вероятность, я могу оказаться полезным. Я действительно оказался вчера вечером неподалеку от чего-то, напоминающего хибару. Это было незадолго до полуночи. Помнится, как раз начинался снег, и я еще подумал: в такую погоду любая крыша хороша. Но, к сожалению, в хибаре уже кто-то был.

– Ах, вот как, – с деланым равнодушием уронил Найджел. – Может быть, это как раз тот, о ком мы поспорили с другом…

– Это был невысокий худощавый малый. Если судить по манерам, военный. Голубые глаза, обветренное лицо. Кажется, он что-то искал. Возможно даже, что клад. Да, наверное, так оно и было, потому что через несколько минут он вышел, а сразу после этого появился еще один тип – коротышка с бледным лицом и черной бородой. Я подумал, что пора бы мне удалиться. Мое присутствие могло бы быть превратно истолковано. К счастью, недалеко от ворот в парк я наткнулся на какой-то сарай. Мы, старые бродяги, привыкли к суровым условиям, но я, со своим опытом жизни в Заполярье, знаю, как это опасно – спать на снегу.

– А этот первый малый… он вернулся в домик?

– Сказать не могу. Я заглядывал в окно с черного входа, а он вышел через передний и растворился в темноте.

– Ну что ж, я выиграл пари, и вот вам ваша доля. – Найджел протянул Альберту Бленкинсопу еще одну банкноту и передал его в не столь милосердные руки Бликли, который, судя по цвету его шеи, достиг к тому времени точки кипения и, если не закрыть клапан, вот-вот взорвется.