Зимний полдень в Лондоне. Сумерки сгущаются стремительно и неслышно, как ходят лифты в тысячах отелей, магазинов и учреждений. Электрический фейерверк – отовсюду подмигивают, бегают, переливаются, сверкают и ослепляют огни, не давая забыть о многообразных благах цивилизации, утверждая преимущества именно этого жилья и успех именно той актрисы, а несколько звезд, безрассудно мелькнувших на небосклоне, кажется, намеренно уклоняются от соперничества и уходят куда-то на высоту. Улицы полны детворы, тут и там мелькают коричневые бумажные пакеты, что свидетельствует о приближении Рождества. Магазинные витрины ломятся от всевозможных безделиц столь неприличного вида, что принять их может, наверное, лишь общее праздничное благодушие, – календари на любой дурной вкус и любую степень внутреннего отторжения, хромированные щипцы для обрезания сигар, наборы зубочисток из слоновой кости, непонятного назначения предметы из модной кожи, светящиеся и, возможно, просвещающие книжицы, искусственные украшения и синтетическая еда – в общем, оргия китча. Люди и деньги перемещаются с лихорадочной быстротой. Даже машины несутся по главным магистралям с особенным шумом и скоростью, так, словно весь город отчаянно вылетает на финишный круг дистанции.

Площадь Вавасур лежит в стороне от эпицентра этого рождественского безумия. Ее благородные особняки XVIII века горделиво возвышаются в темнеющем воздухе, напоминая аристократов, брезгливо отвергающих дух времени с его безвкусицей и оглушительным шумом. Сталкиваясь с холодным высокомерием здешних фасадов, грохот больших улиц понижается тут до шепота. В саду, примыкающем к площади, лениво, по-хозяйски платаны шевелят листьями, похожими на ладони благородных дам в парчовых перчатках, и трава хранит высокий дух старины. Даже собаки, которым выпала честь жить в этом районе избранных, кажется, принюхиваются друг к дружке и к фонарным столбам в изысканной манере дам и кавалеров былых времен. Выглянув из окна своей квартиры номер 28, Найджел Стрейнджуэйс негромко продекламировал несколько строк из Поупа. Он бросил взгляд на свой жилет и с некоторым удивлением отметил, что сшит он не из отборного шелка, а из обычной ткани, произведенной на западе Англии. Еще больше он удивился бы, если б ему сказали, что очень скоро он покинет эту тихую гавань и окажется в гуще самого необычного, самого запутанного и самого драматического за всю его карьеру расследования.

Проучившись какое-то время в Оксфорде, где Демосфену он предпочитал Фрейда, Найджел избрал стезю детектива – единственную, как он любил повторять, профессию, которая дает возможность удерживать хорошие манеры и удовлетворять научное любопытство. Хорошие манеры его тетка, леди Марлинуорт, к которой он нынче был приглашен на чай, воспринимала как должное, а вот насчет научного любопытства у нее имелись некоторые сомнения: было в нем что-то слишком утилитарное, не самое-самое. Смущало – в том, что касается Найджела, – и еще кое-что, например, его привычка расхаживать с чашкой по комнате и ставить ее на любой подвернувшийся под руку предмет мебели.

– Найджел, – сказала она, – столик совсем рядом с тобой, на него чашку поставить удобнее, чем на стул.

Найджел живо переставил злополучную чашку, как велено, и посмотрел на тетку. Она была все такой же хрупкой и полупрозрачной, как эти самые чайные чашки, безупречно вписываясь в отрешенность от реальной действительности всей обстановки. А что, подумалось Найджелу, что, если она вдруг окажется лицом к лицу с чем-то низким и страшным – допустим, убийством? Неужели разлетится на тысячу мелких осколков?

– Давненько мы с тобой не видались, Найджел. Надеюсь, не слишком перерабатываешь? Ведь твоя… э-э… профессия, должно быть, требует много сил и еще больше времени. Впрочем, есть, конечно, и преимущества. Полагаю, ты встречаешься со множеством интересных людей…

– Нет-нет, ничуть не перерабатываю. Собственно, после того дела в Сэдли-Холл ничего достойного упоминания и не было.

Несколько поразмыслив, лорд Марлинуорт отложил сэндвич и слегка побарабанил двумя пальцами по столику из розового дерева. Внешне он сильно напоминал графа из музыкальной комедии, так что, глядя на него, Найджел никогда не мог в какой-то момент тайком не ущипнуть себя.

– Тертум, – продолжал лорд Марлинуорт, – так, если мне не изменяет память, называлось то дело в подготовительной школе. Газеты довольно много писали о нем. Правда, с учителями я не встречаюсь, по крайней мере с собственных школьных времен. Не сомневаюсь, ребята они отличные. Тем не менее не могу не осудить тех изнеженных нравов, что, как я вижу, утверждаются в нашей образовательной системе. «Пожалеешь розгу», знаешь ли, да, пожалеешь розгу… По-моему, кто-то из наших родственников имеет отношение к преподаванию – директор весьма престижной школы – в Винчестере ли?.. Или в Рагби? Из головы вон…

От потока дальнейших воспоминаний лорда Марлинуорта Найджелу пришлось отвлечься, ибо на пороге возник его дядя, сэр Джон Стрейнджуэйс. Сэр Джон был любимым братом отца Найджела и по смерти последнего сделался опекуном племянника. По прошествии нескольких лет они сильно привязались друг к другу. Сэр Джон был мужчиной заметно ниже среднего роста, с густыми усами песочного цвета и мощными руками, а по его костюму всегда можно было подумать, что надел он его только что, наскоро и без всякой охоты, отказавшись от старого рабочего комбинезона садовника. При этом осанка у него была уверенного в себе человека, двигался он стремительно и энергично, как семейный врач или опытный психиатр, что, опять-таки по контрасту, противоречило задумчивому взгляду мечтателя, прозревающего некие отдаленные горизонты. Какие бы умозаключения ни могли последовать из этих противоречивых характеристик, одно уж точно было бы ложным. Сэр Джон не был ни садовником, ни поэтом, ни врачом. А был не кем иным, как заместителем комиссара полиции.

Он уверенно шагнул в комнату, расцеловал леди Марлинуорт, похлопал по спине ее мужа и кивнул Найджелу.

– Элизабет, приветствую! Герберт! А тебя, Найджел, я искал. Звонил домой, и мне сказали, что ты здесь. У меня для тебя есть кое-что. Что, чашку чаю? Спасибо, Элизабет. А я смотрю, ты так и не заимела привычки подавать к чаю коктейли. – Он хитро подмигнул пожилой даме. В некотором смысле сэр Джон был простая душа и никогда не отказывал себе в удовольствии над кем-то подтрунить.

– Коктейли к чаю! Джон, дорогой, что за безумная идея? Мыслимое ли дело! Помню, мой дорогой папочка едва не выставил за дверь одного молодого человека за то, что тот попросил подать ему коктейль до ужина. Разумеется, отцовское шерри было знаменито на всю страну, от чего, правда, лучше оно не становилось. Боюсь, Скотленд-Ярд прививает тебе дурные привычки, Джон.

Пожилая леди приосанилась, втайне довольная тем, что ее сочли способной на юные шалости. Лорд Марлинуорт снова негромко побарабанил пальцами по столу и заговорил тоном человека, который все понимает и готов все простить:

– Да-да, коктейли. Я слышал, кое-какие сорта привозят нам из Америки. Привычка пить коктейли в любое время дня зримо укореняется в определенных сферах общества. Но я всегда удовлетворялся шерри, однако, должен признать, эти американские напитки тоже не так дурны. Tempora mutantur. Мы живем во времена стремительных перемен. В мои молодые годы у человека хватало времени насладиться жизнью, ощутить ее на вкус, как выдержанный коньяк. А сейчас все эти юные умники опрокидывают ее в себя. Ну-ну. Нельзя идти поперек прогресса. – Лорд Марлинуорт откинулся на спинку стула и плавно повел рукой, словно приглашая прогресс продолжить свой путь.

– В Чэтем на Рождество едете? – осведомился сэр Джон.

– Да, завтра утром. Собираемся на машине, а то поезда в это время года набиты до неприличия.

– С новым жильцом Дауэр-Хауса уже повидались?

– Нет, удовольствия встречаться еще не имели, – откликнулась леди Элизабет. – Отзываются о нем, конечно, в самых превосходных степенях, но, по правде говоря, известность этого молодого человека доставляет нам некоторые неудобства. С тех пор как он там поселился, мы только и знаем, что отвечаем на расспросы. Верно, Герберт? У меня фантазия начала иссякать.

– И кто же этот знаменитый юноша? – поинтересовался Найджел.

– Да не такой уж и юноша. А вот знаменитый – это верно. Фергюс О’Брайан, – ответил сэр Джон.

– Ого! – присвистнул Найджел. – Тот самый Фергюс О’Брайан. Легендарный авиатор. Таинственный незнакомец, променявший страшные приключения на уединение сельской Англии? А я и знать не знаю, что местом затворничества он выбрал Даэур-Хаус…

– Если бы ты в последнее время чаще навещал свою тетю, узнал бы раньше, – мягко пожурила его леди Элизабет.

– Да, но как это не попало в газеты? Ведь журналисты, как правило, преследуют его не хуже частного сыщика. А сейчас появилось только сообщение, что он уединился где-то в деревне.

– Им дали команду, – сказал сэр Джон. – И на то были причины. Ладно, друзья мои, – продолжал он, – надеюсь, вы нас извините. Я увожу Найджела в кабинет. Нам надо переброситься парой слов.

Леди Элизабет милостиво выразила согласие, и уже несколько минут спустя Найджел и его дядя удобно уселись в просторные кожаные кресла, и сэр Джон принялся раскуривать вонючую трубку из вишни, давно сделавшуюся настоящим проклятием и кошмаром его сослуживцев.

Удивительный контраст представляла собой эта пара. Сэр Джон сидел в кресле твердо, выпрямившись, в нем он казался еще меньше, чем был, говорил отрывисто, сопровождая слова скупыми жестами, и, если бы не упомянутая задумчивость во взгляде, выглядел бы он сейчас скорее как редкостно смышленый жесткошерстный терьер. Найджел со своими шестью футами роста занимал все кресло, движения его были порывисты и грубоваты, на лоб упала прядь пшеничного цвета волос, а обманчиво-наивное выражение лица придавало ему сходство с переростком – учеником подготовительной школы. Глаза у него были такого же голубого оттенка, как и у дяди, но лишенные его дальнозоркости и какого-либо выражения. И тем не менее между ними наблюдалось некое внутреннее родство. Обоих отличала в разговоре скрытая ироничность, дружелюбие, щедрость на улыбку и та готовая выплеснуться наружу энергия, какую всегда ощущаешь в людях, наделенных жизненной силой, направленной на достижение сознательно поставленных целей.

– Итак, Найджел, – заговорил сэр Джон, – у меня, повторяю, к тебе дело. И как ни странно, оно связано с новым жильцом Дауэр-Хауса. Около недели назад он обратился к нам – переслал полученные им в последнее время письма с угрозами – три, по одному в месяц. Письма напечатаны на машинке. Я посадил за них своего человека, но результата нет. Вот копии. Прочитай внимательно и скажи, не содержится ли в них чего-нибудь особенного – помимо очевидного факта, что некто жаждет крови адресата.

Найджел взял отпечатанные через копирку листы бумаги. Они были пронумерованы – 1,2,3, скорее всего, по порядку получения.

Послание номер один гласило:

– Гм-м, – промычал Найджел, – чистая мелодрама. Автор, кажется, принимает себя за Бога Всемогущего. А стиль, стиль каков!

Сэр Джон подошел к племяннику и присел на ручку кресла.

– Подписи нет, – заметил он. – Адрес на конвертах тоже напечатан на машинке. Штемпель почтового отделения в Кенсингтоне.

Найджел взял второе письмо.

Что, – говорилось в нем, – забеспокоился? Нервишки, оказывается, не такие уж железные? Но я тебя не виню. В любом случае позабочусь о том, чтобы в аду тебя поджидали не слишком долго.

– Ого! – воскликнул Найджел. – Появились зловещие ноты. Ну-с, посмотрим, что у нас в сводке за этот месяц.

Последнее письмо он прочитал вслух:

– Что скажешь? – осведомился сэр Джон, выдержав паузу.

Найджел встряхнулся, еще раз, прищурившись, обежал взглядом лежавшие перед ним бумаги:

– Ничего не понимаю. Что-то есть во всем этом иррациональное. Слишком уж напоминает старомодную мелодраму в духе Ноэла Кауарда. Тебе когда-нибудь встречался убийца, наделенный чувством юмора? А что, эта шутка про короля Венцеслава и впрямь вполне неплоха. Думаю, я мог бы найти общий язык с этаким острословом. Впрочем, надо полагать, все это не розыгрыш?

– Да кто ж знает, вполне возможно. Но О’Брайан, вероятно, сомневается в этом, иначе зачем бы он стал пересылать нам эти письма.

– А кстати, что сам-то доблестный авиатор о них думает?

Сэр Джон вместо ответа извлек из портфеля еще одно письмо, тоже отпечатанное под копирку, и молча протянул его племяннику. В письме говорилось:

– Теперь все ясно. И тут появляюсь я, – задумчиво протянул Найджел. – Что ж, если тебе кажется, что я отвечаю поставленным условиям – разумен, приятен в общении, – с удовольствием поехал бы туда. Если судить по письму, О’Брайан отнюдь не лишен здравого смысла. А мне-то он всегда представлялся безрассудно-отчаянным смельчаком. Ну да вы с ним встречались. Расскажи мне о нем!

– Я предпочту, чтобы ты составил собственное впечатление. – Сэр Джон шумно продул трубку. – Конечно, после недавней аварии он, сам понимаешь, немного не в себе. Выглядит совсем больным; но какой-то внутренний огонь в нем все равно угадывается. Я бы сказал, он никогда не искал публичности. Но, как и у всех великих ирландцев – возьми хоть Мика Коллинза, – в нем есть нечто от плейбоя; то есть я хочу сказать, что это у них, ирландцев, в крови – страсть к романтичности и театру, иначе они не могут. И еще, у него хорошая ирландская память…

– А что, он и правда ирландец? – спросил Найджел. – Наследник Брайана Бору? Или откуда-нибудь из Западной Англии?

– Да никто, кажется, доподлинно того не знает. Как говорится, корни его уходят во мрак неизвестности. В начале войны он внезапно появился в военно-воздушных частях и на прошлое уже не оглядывался. Хотя, наверное, вспомнить было что. Личность, я хочу сказать, незаурядная. В наши времена народные герои, особенно авиаторы, идут по паре за грош: сегодня у всех на устах, завтра забыт. Но это не его случай. Даже учитывая плейбойство и склонность к приключениям, не мог бы он так сильно волновать воображение, если б не выбивался из ряда обычных «героев». Наверняка есть в нем нечто такое, что не дает угаснуть возникшему вокруг него героическому ореолу.

– Ладно, ты же сам говоришь, что предпочел бы, чтобы я составил о нем собственное впечатление, – вздохнул Найджел. – Впрочем, я, как говорится, не против подпитки со стороны, если, конечно, у тебя есть время. А то я как-то подзабыл легендарную биографию этого аса.

– Основные вехи ты, полагаю, знаешь, – сэр Джон усмехнулся. – К концу войны на его счету было шестьдесят четыре немецких самолета. Обычно он охотился в одиночку: забирался высоко в облака и выжидал неприятеля. Немцы были уверены, что он заговорен: атаковал любого, настоящий цирк в небе. Ребята из его эскадрильи и сами стали его побаиваться. А он день за днем поднимался в небо и возвращался на базу с изрешеченным фюзеляжем и полуснесенными стойками. Макалистер как-то сердито сказал мне, что выглядело все так, будто О’Брайан нарочно хотел свести счеты с жизнью, да только никак у него это не получалось; поговаривали, что он, должно быть, продал душу дьяволу. И заметь, ни капли в рот при этом не брал. Затем, уже после войны, он полетел в Австралию на стареньком самолете: один день летел, на другой собирал машину после очередной аварии. Ну и, разумеется, этот его подвиг в Афганистане – в одиночку захватил целый форт! Что еще?.. Фигуры высшего пилотажа по заказу одной кинокомпании: кувыркался между пиками горного хребта… А кульминацией стало спасение одной известной исследовательницы. Джорджия Кавендиш. Он облетел какую-то богом забытую местность в Африке, приземлился там, где приземлиться вообще невозможно, взял ее на борт и вернулся домой. Кажется, это приключение даже его несколько отрезвило. Возможно, сыграла роль авария, случившаяся в самом конце полета. Так или иначе спустя несколько месяцев он решил оставить в покое небо и похоронил себя в деревенском отшельничестве.

– Да, – вздохнул Найджел, – биография красочная, ничего не скажешь.

– Однако в легенду вошли не столько все эти фантастические подвиги, о которых знает любой школьник, сколько как раз то, о чем публике не известно, – то, о чем никогда не писали газеты, но что передавалось изустно: глухие намеки, слухи, едва ли не суеверия; кое-что из этого, конечно, – чистая беллетристика, кое-что преувеличено, но большая часть основана на фактах. И из всех этих историй вырастает мифическая фигура исполинских размеров.

– А если конкретнее?

– Да вот тебе одна маленькая чудная подробность: говорят, успешнее всего он сражался в парусиновых тапочках – всегда держал на борту пару в запасе и надевал, поднявшись на тысячу метров. Не знаю уж, правда ли это или присочинили, но эти тапочки стали такой же легендой, как и подзорная труба Нельсона. Далее – ненависть к штабным; вещь довольно обычная, особенно в кругу боевых офицеров, но он в этом смысле особенно отличался. В самом конце войны, когда О’Брайан стал командиром эскадрильи, один умник из штаба авиакорпуса приказал ему в совершенно неподходящих погодных условиях поднять машины и обстрелять с бреющего полета пулеметные гнезда противника. В общем, знакомое дело – надо же показать, что все трудятся в поте лица и штабные тоже не зря хлеб свой едят. Короче говоря, сбили всех, кроме О’Брайана. Рассказывают, что после этого он все свое свободное время тратил на то, чтоб летать вдоль линии фронта, высматривая штабные автомобили. И заметив, начинал носиться по всей округе, едва не касаясь колесами крыш. Еще, рассказывают, любил сбрасывать самодельные бомбы с каким-то вонючим содержимым на грузовики. На всех страх наводил. А доказать, что это именно он хулиганил, никому не удавалось. Да если и удалось бы, я сомневаюсь, чтоб кто-то осмелился поднять на него руку – общий кумир! Любое начальство всегда было для него – что красная тряпка для быка, плевать он хотел на приказы. Но зашел слишком далеко. Уже война закончилась, его эскадрилью перебросили на восток, и O’Брайану было приказано сбросить бомбу на какую-то деревушку. Его возмутило, отчего это аборигены должны лишиться крова лишь потому, что кто-то из них отказался платить налоги, и велел своим пилотам сбросить бомбы посреди пустыни, после чего эскадрилья прошла на бреющем полете над деревушкой и сбросила на землю коробки с шоколадом. Этого начальство стерпеть не смогло – естественно, О’Брайан взял всю ответственность на себя, – и его вежливо попросили подать в отставку. Вскоре после этого он и совершил тот знаменитый перелет в Австралию.

Сэр Джон замолчал, несколько смущенный необычным для себя многословием.

– Смотрю, и ты попал под его чары, как следует из твоего молчания, – насмешливо покачал головой Найджел.

– Это, черт возьми, еще как следует… Ну да, пожалуй. И ставлю, молодой человек, десять против одного – через пару часов после прибытия в Дауэр-Хаус ты будешь есть у него с руки.

– Боюсь, ты прав. – Найджел поднялся и закружил по комнате неуклюжими страусиными шагами. Это ухоженное, повсюду подбитое кожей, украшенное спортивными трофеями, благоухающее запахами хороших сигар «святилище», самым недобрым событием в жизни которого становится разве что передовая в «Морнинг пост», – как бесконечно далеко оно от жизни, которая только что предстала перед Найджелом, от мира Фергюса О’Брайана, от головокружительных фигур в облаках, от удивительных подвигов и совершенно иных жизненных ценностей, от мира, в котором дороги смерти столь же исхожены и привычны, сколько ковер в кабинете Герберта Марлинуорта. И тем не менее между лордом Марлинуортом и Фергюсом О’Брайаном изначальные различия измерялись не более чем размером незначительно увеличенной шейной железки.

Найджел стряхнул с себя мечтательное томление и повернулся к дяде:

– Хотелось бы уточнить… За чаем ты обмолвился, что есть некие причины, почему прессу следовало заставить попридержать язык насчет нынешнего «убежища» О’Брайана.

– Верно. Видишь ли, помимо летного дела, он занялся в последнее время теорией воздухоплавания и конструкторской работой. Сейчас О’Брайан разрабатывает новую модель самолета, которая, по его словам, станет в авиации новым словом. И ему не хочется, чтобы публика до времени совала нос в это дело.

– Но ведь об этом могут пронюхать другие державы. Разве не следовало бы обеспечить ему полицейскую охрану?

– Полагаю, следовало бы, – с озабоченным видом кивнул сэр Джон. – Но все дело в его ослином упрямстве. Он заявил, что, стоит ему хоть немного почуять присутствие полиции, как он немедленно выбросит все чертежи в огонь. Говорит, что вполне способен сам о себе позаботиться – так оно, скорее всего, и есть, – и к тому же на данном этапе все равно никто и ничего в них не поймет.

– Я подумал… Между этими письмами и его открытием может быть какая-то связь…

– Не исключено. Но не стоит, наверное, спешить с умозаключениями.

– А о его личной жизни что-нибудь известно? Женат, не женат, ну и так далее. И еще. Он не говорил, кого ожидает на рождественский ужин?

– Нет. – Сэр Джон покрутил свои пшеничные усы. – Он не женат, хотя женщинам наверняка нравится. И, повторяю, о его жизни до тысяча девятьсот пятнадцатого года, когда он вынырнул на поверхность, ничего не известно. Это только укрепляет тот образ человека-загадки, что создан газетами.

– Занятно. Вообще-то газетчики носом рыть землю должны, докапываясь до его детства и юности, а у него, наверное, есть причины таиться. Весьма возможно, все эти угрозы – петушок довоенного помета, которому пришла пора прокукарекать.

– Во имя всего святого, Найджел! – Сэр Джон в ужасе воздел руки. – Такие сложные метафоры не для моих лет…

– Ладно, тогда последнее, – ухмыльнулся Найджел. – Деньги. Должно быть, Фергюс О’Брайан человек весьма состоятельный, иначе как бы он мог позволить себе арендовать Дауэр-Хаус. Что-нибудь об источниках его доходов известно?

– Мне – нет. У него было полно возможностей сколотить капитал на своем положении национального кумира номер один. Но насколько я знаю, деньгами он никогда не швырялся. Впрочем, лучше тебе самому его расспросить. Если он действительно озабочен угрозами, ему придется хоть сколько-нибудь открыться тебе.

Сэр Джон поднялся из кресла.

– Ладно, мне пора. Ужинаю нынче с министром внутренних дел. Беспокойный старикашка, он вдруг настоящей фобией начал страдать – боится, что коммунисты ему под кровать бомбу подложат. Надо ему знать, что индивидуальным террором они не занимаются. Хотя я не против, чтобы его взорвали. Ужин – в его представлении это вареная баранина и бутылка бордо.

Он взял Найджела под руку и повел его к двери.

– Загляну к Герберту и Элизабет, надо попросить, чтобы они никому не проговорились, что ты там вроде как Шерлоком-младшим выступишь. А О’Брайану я телеграфирую, что ты приезжаешь двадцать второго. Поезд от Паддингтона отходит в одиннадцать сорок пять, так что к чаю будешь на месте.

– Вижу, все-то ты рассчитал, старый заговорщик, – тепло улыбнулся Найджел. – Спасибо за работу и за рассказ.

Остановившись у двери в гостиную, сэр Джон крепко стиснул локоть племянника и негромко проговорил:

– Присмотри за ним, ладно? Чувствую, следовало бы мне настоять на охране. Если что случится и о письмах станет известно, нелегко нам придется. И, разумеется, сразу дай знать, если за ними и впрямь что-то стоит реальное. В таком случае я должен буду просто пренебречь его пожеланиями. Счастливо, малыш.