Однажды в кабинете адвоката Ледру собралось несколько близких ему человек. Среди них — знаменитый френолог Фоссати и Видок. Знакомы они не были, больше того, никогда не виделись. Не раскрывая имени Видока, хозяин предложил френологу обследовать его голову. Ученый приступил к изучению черепа, медленно и внимательно начал пальпировать его. Закончив, произнес, что никогда не встречал такой головы: прекрасный, широкий лоб, превосходны все пропорции, можно сказать, четко просматриваются три качества пациента — отважного льва, тонкого дипломата и нежной сестры милосердия.

С такой характеристикой Видока согласились бы, пожалуй, многие из знавших его. Среди них и Бенжамен Аппер, известный филантроп и редактор «Журналь де призен» — издания, посвященного положению в тюрьмах и проблемах с заключенными. В его доме, где Видок частый гость, он познакомился со многими выдающимися людьми эпохи. Повстречал он здесь и знаменитого палача Сансона.

Во время обеда Видок сел по одну от него сторону, по другую — хозяин.

— Известно ли вам, — обратился Видок к гостю, — что мне частенько в прошлом приходилось обеспечивать вас работой, когда я был шефом Сюртэ?

— Да, господин Видок, это правда!

По просьбе гостей Сансон рассказал о себе. Предки его были ассенизаторами и живодерами, отец унаследовал должность от деда, тоже палача. Так уж повелось, что их дело переходило по наследству. Отцы, дядья, братья, племянники — все были палачами или их помощниками. Точно так же было и в других местах. В Нормандии на этом поприще приобрели известность семьи Ферей и Жуэн; в Шампани — Делюре; «хозяевами» Лотарингии были кланы Барре, Роши и Эрманы; в Берри и Турени — Дефурно, Брошары и Дубло. В Париже вот уже семь поколений с 1688 года, как члены семьи Сансонов являются городскими палачами. Дед его Шарль-Анри казнил самого Людовика XVI.

Как ни странно, но всем им удавалось уцелеть в самые смутные времена, когда кровь лилась рекой. Видно, без них нельзя было обойтись. Жалованья за свою работу они обычно не получали, жили за городскими стенами. Платили же им так: палач обладал правом брать себе небольшую часть от всех продуктов, привезенных на рынок. Но торговцы не хотели, чтобы к продуктам прикасалась нечистая рука, поэтому они предпочитали освобождаться от этой повинности с помощью денежной контрибуции. Со временем обычай этот, правда, исчез и город стал платить своим палачам деньгами.

Отец, передавая свое ремесло, наказывал, чтобы он жил спокойно и незаметно, и тогда никто не будет иметь права вмешиваться в его дела.

— «Кроме тех, кому тебе предстоит отсечь голову», — должен был добавить ваш отец, — заметил Видок.

— Господин Видок, оставьте шутки, ведь моими устами говорит история.

— К сожалению, это так! — согласился тот. И, перехватив инициативу, пустился в собственные воспоминания. Все слушали затаив дыхание. Апперу казалось, что личность этого человека излучает какое-то необыкновенное притяжение, воздействует, как магнетизм. Наверное, и все остальные почувствовали то же самое.

— Не слишком ли мрачной стала наша беседа, — прервался Видок и рассказал один курьезный случай.

Как-то он позировал никому не известному художнику. Портрет вышел плохой, лишенный какого-либо сходства. Он не захотел принять эту работу, выполненную карандашом. Тем не менее предложил небольшую компенсацию за труд. Художник, видимо мнивший себя гением, отказался от столь малого вознаграждения, явно намереваясь сорвать куш покрупнее. Он подает в суд, и Видока обязывают выплатить 50 франков.

— Значит ли это, если я выплачу деньги, что портрет принадлежит мне? — спрашиваю я.

— Рисунок карандашом, — поправляет судья.

— Превосходно, — восклицаю я, — согласен. Теперь можно внизу написать, что рисунок был признан похожим на оригинал вашим судебным решением… — Все покатились от хохота.

Шли годы, и хотя Видок был в прекрасной форме, треволнения, и особенно последнее заключение в тюрьме Консьержери, где он провел более года в ожидании суда, стоили ему не только здоровья, но и состояния. Он лишился своих клиентов, доходы его упали, если совсем не прекратились.

Немало денег уходило на жалованье сотрудникам бюро, на адвокатов и прочее. Одним словом, в один прекрасный день он узнал, что находится на грани разорения. Не могли помочь и гонорары за книги, которые Видок писал. Всего их вышло у него двенадцать, в частности такие, как «Подлинные парижские тайны», «Размышления о необходимых средствах для сокращения преступности и рецидивизма» и др. Почти все они вызывали бурю негодования, так как задевали многих, и прежде всего сильных мира сего.

В Лондоне, куда он приехал после выхода там его книги, Видок посещает тюрьмы, ведет переговоры о создании организации «Всемирное расследование» — нечто вроде будущего Интерпола. Устраивает выставку в театре, где идет драма под названием «Видок». На выставке представлены привезенные им экспонаты: личные его вещи и одежда, а также оружие, принадлежащее знаменитым ворам и бандитам. Он выступает с лекциями, выходит специальная брошюра с его портретом.

В этот момент умирает его третья жена. Пресса, словно сорвавшись с цепи, обвиняет его в ее смерти, вернее, в том, что она будто бы покончила жизнь самоубийством. Видок вынужден через газеты объясняться. Он говорит, что супруга долгое время страдала от опухоли и, чтобы облегчить ужасную боль, выпила чуть больше лекарства, чем нужно. И это была истинная правда.

Настает день, когда он полностью разорен, — это случилось во время революции 1848 года. С приходом к власти Наполеона III Видок отходит от дел и удаляется в свое поместье. В возрасте семидесяти четырех лет можно почить на лаврах, оставаться наедине со своими воспоминаниями и теми небольшими средствами, которые уцелели после кораблекрушения. Власти оставили его в покое, он больше не страшен им. Сам же Видок испытывает «болезненное ощущение», словно после поставленных ему пиявок. «Лучше бы они высосали всю мою кровь до последней капли! Смерть — это сон бедняка!» — восклицает он в тоске. И решает написать президенту, напоминает о своих заслугах. Ответа не последовало. Спустя два года вновь принимается хлопотать о пенсии. Результат тот же — считают, что он вполне обеспеченный гражданин.

Вместо роскошных апартаментов, как бывало раньше, он ютится в комнате на бульваре Бомарше, да и то принадлежащей его другу. Он оказывается за «чертой бедности». Только тогда власти смилостивились и назначили ему «ежемесячное вспоможение» в размере ста франков.

В начале 1854 года он переезжает на улицу Сент-Пьер-Попенкур. Три года спустя ему восемьдесят два года, и он уже не может подняться, отказывают ноги, тело бьется в судорогах. Доктора безнадежно машут рукой. Придя в себя, он говорит врачу: «Мне хотелось бы почувствовать землю под ногами…» Его пытаются отговорить, но он упрямо настаивает. «Разве нельзя, как Геракл, восстановить силы, прикоснувшись к земле?» Вот и он хочет в последний раз в жизни рискнуть — вдруг миф о греческом герое обернется для него правдой. Приносят корзину земли и рассыпают ее перед кроватью умирающего. Его поднимают, ноги упираются в пол, лицо преображается, он просит отпустить его и падает на пол.

Более десяти дней длится агония. Видок мужественно заканчивает свою жизнь, как и жил, не зная страха, рискуя и надеясь.

Говорят, в предсмертном бреду од шептал о том, что мог бы стать Клебером, Мюратом, добиться маршальского жезла, но слишком любил женщин и дуэли. Если бы не они…