Водка и Красная армия

Общая культура Рабоче-крестьянской Красной армии долгие годы оставляла желать лучшего. Расхристанные, в шинелях нараспашку, в сдвинутых на затылок фуражках и грязных – в серую неряшливую гармошку – сапогах или в обмотках, жующие и плюющие семечки пьяные красноармейцы глядят наглыми глазами со старых фотографий, таращатся из кадров кинохроники.

Известный историк В.В. Похлебкин утверждал, что красные выиграли в Гражданской войне, так как водку не пили, им не разрешали комиссары, а пили чай. Идеология была превыше всего, а уж тем более превыше водки.

Но так ли это? Вот, к примеру, интересное свидетельство.

«За станцией, перед винными складами, день и ночь ревмя ревела, буйствовала пьяная многотысячная толпа. Солдаты, казаки и вольные недуром ломились в ворота, лезли через кирпичные стены. Во дворе упившиеся не падали – падать было некуда – стояли, подпирая друг друга, качаясь, как гурт скота. Некоторые умудрялись и все-таки падали; их затаптывали насмерть.

В самом помещении пьяные гудели и кишели, будто раки в корзине. Колебался свет стеариновых свечей, на стенах под сетками поблескивали термометры и фильтры. В бродильных чанах спирт-сырец отливал синеватым огнем. Черпали котелками, пригоршнями, картузами, сапогами, а иные, припав, пили, прямо как лошади на водопое. В спирту плавали упущенные шапки, варежки, окурки. На дне самого большого чана был отчетливо виден драгун лейб-гвардии Преображенского полка в шинели, в сапогах со шпорами и с вещевым мешком, перекинутым через голову.

У одного бака выломали медный кран, живительная влага хлынула на цементный пол.

Кругом блаженный смех, объятья, ругань, слезы…

Во дворе жаждущие ревели, подобно львам, с боем ломились в двери, в окна.

– Выходи, кто сыт… Сам нажрался, другому дай!

– Сидят, ровно в гостях.

– Допусти свинью до дерьма, обожрется…

В распахнутом окне третьего этажа стоял, раскачиваясь, старик в рваном полушубке и без шапки. В каждой руке он держал по бутылке – целовал их, прижимал к груди и вопил:

– Вот когда я тебя достал, желанная… Вот оно како с соком…

Старик упал на головы стоящих во дворе, сломал спинной хребеток, но бутылок из рук не выпустил до последнего издыхания.

Из подвального люка вылез хохочущий и мокрый, как мышь, весь в спирте солдат. Грязны у него были только уши да шея, а объеденная спиртом морда была сияюща и красна, будто кусок сырой говядины. Из карманов он вытаскивал бутылки, отшибал у них горлышки, раздавал бутылки направо-налево и визгливо, словно его резали, верещал:

– Пей… Пей… За всех пленных и нас, военных… Хватай на все хвосты, ломай на все корки… Ээ, солдат, солдат, солдатина…

Водку у него расхватали и, жалеючи, стали выталкивать со двора вон.

– Землячок, отойди куда в сторонку, просохни, затопчут…

– Я… Я не пьян.

– А ну, переплюнь через губу!

– Я… я, хе-хе-хе, не умею.

Вытолкали его из давки, и он пошел, выписывая ногами мыслете и подпевая с дребезгом:

Тут драка, там драка: куда летит оторванная штанина, куда – рукав, куда – красная сопля… Сгоряча – под дождем и снегом – шли в реку купаться, тонули. Многих на рельсах подавило. Пьяные, разогнав администрацию и служащих, захватили вокзал и держали его в своих руках трое суток.

Ночью над винными складами взлетел сверкающий серебристый столб пламени… В здании – взрывы, вопли пьяных, яростный и мятежный пляс раскованного огня.

Огромная толпа окружила лютое пожарище и ждала, все сгорит или нет. Один казак не вытерпел и ринулся вперед.

– Куда лезешь? – ухватили его за полы черкески. – Сгоришь…

– Богу я не нужен, а черту не поддамся… Пусти, не сгорю, не березовый! – Оставив в руках держателей черкеску, он кинулся в огонь. Только его и видели…»

Такие вот свидетельства оставили очевидцы.

Распад распропагандированной царской армии, из которой будет потом собираться армия красная, шел на всем протяжении упраздненной фронтовой линии – в Прибалтике, Белоруссии, Украине.

«И повалили полки за полками с турецкого фронта, – писал А.С. Серафимович в романе «Железный поток». – Повалила казацкая конница, шли плотно батальоны пластунов-кубанцев, шли иногородние пехотные полки, погромыхивала конная артиллерия – и все это непрерывающимся потоком к себе на Кубань, в родные станицы, со своим оружием, с припасами, с военным снаряжением, с обозами. А по дороге разбивали водочные заводы, склады, опивались, тонули, горели живьем в выпущенном море спирта, уцелевшие валили к себе в станицы и хутора…»

Зерна большевистских плодов просвещения упали на благодатную почву всеобщей растерянности. Тут же «налетели рабочие из городов, матросы с потопленных кораблей, и от них все вдруг стало ясно, отчетливо: помещики, буржуи, атаманы, царское разжигание ненависти между казаками и иногородними, между всеми народами Кавказа… Заварилась каша весела в марте восемнадцатого года; стали расхлебывать ее, до слез горячую…»

И вот тогда-то «пошли лететь головы с офицеров, и полезли они в мешки и в воду». А ведь еще в 1917-м, если и шел брат на брата, а сосед на соседа, то, как зачастую бывает в России, – под винными парами – и не с шашкой наголо или наганом, а порой – просто – с кулаками или дрекольем.

«Остервенело наваливаются казаки, близко, совсем близко мелькает их цепь, уже заняли окраину садов, мелькают из-за деревьев, из-за плетней, из-за кустов. Залегли шагов с десяток, между цепями. Стихло – берегут солдаты патроны: караулят друг друга. Крутят носами: чуют – несет из казачьей цепи густым сивушным перегаром. Завистливо тянут раздувшиеся ноздри:

– Нажрались, собаки… Эх, кабы достать!..

И вдруг не то возбужденно-радостный, не то по-звериному злобный голос из казачьей цепи:

– Бачь! Та це ж ты, Хвомка!! Ах ты, мать твою крый, боже!..

И сейчас же из-за дерева воззрился говяжьими глазами молодой гололицый казачишка, весь вылез, хоть стреляй в него.

А из солдатской цепи также весь вылез такой же гололицый Хвомка:

– Це ты, Ванька?! Ах ты, мать твою, байстрюк скаженний!..

…Давно ли мальчишками носились вместе верхами на хворостинках, ловили раков в сверкающей Кубани, без конца купались. Давно ли вместе спи-валы с дивчатами ридны украински писни, вместе шли на службу, вместе, окруженные рвущимися в дыму осколками, смертельно бились с турками.

А теперь?

А теперь казачишка закричал:

– Шо ж ты тут робишь, лахудра вонюча?! Спизнался с проклятущими большевиками, бандит голопузый?!

– Хто?! Я бандит?! А ты що ж, куркуль поганый… Батько твий мало драл с народу шкуру с живово и с мертвово… И ты такий же павук!..

– Хто?! Я – павук?! Ось тоби!! – откинул винтовку, размахнулся-рраз!

Сразу у Хвомки нос стал с здоровую грушу. Размахнулся Хвомка-рраз!

– На, собака!

Окривел казак.

Ухватили друг дружку за душу – и ну молотить!

Заревели быками казаки, кинулись с говяжьими глазами в кулаки, и весь сад задохся сивушным духом. Точно охваченные заразой, выскочили солдаты и пошли работать кулаками, о винтовках помину нет, – как не было их.

Ох, и дрались же!.. В морду, в переносье, в кадык, в челюсть, с выдохом, с хрустом, с гаком – и нестерпимый, не слыханный дотоле матерный рев над ворочавшейся живой кучей.

Казачьи офицеры, командиры солдат, надрываясь от хриплого мата, бегали с револьверами, тщетно стараясь разделить и заставить взяться за оружие, не смея стрелять, – на громадном расстоянии ворочался невиданный человеческий клубок своих и чужих и несло нестерпимым сивушным перегаром.

– A-а, с…сволочи!.. – кричали солдаты. – Нажрались, так вам море по колено… мать, мать, мать!..

– Хиба ж вам, свиньям, цию святую воду травить… мать, мать, мать!.. – кричали казаки.

И опять кидались. Исступленно зажимали в горячих объятиях – носы раздавливали, и опять без конца били кулаками, куда и как попало…»

А потом со смехом подбивали итог невиданного кулачного боя:

«– Я его у самую у сапатку я-ак кокну, – он так ноги и задрав.

– А я сгреб, зажал голову промеж ног и давать молотить по ж…, а он, сволочь, ка-ак тяпнет за…

– Го-го-го!.. ха-ха-ха!.. – зареготали ряды.

– Як же ж ты до жинки теперь?

Весело рассказывают, и никак никто не вспомнит, как же это случилось, что вместо того, чтобы колоть и убивать, они в диком восторге упоения лупили по морде один другого кулаками.

Ведут четырех захваченных в станице казаков и допрашивают их на ходу. У них померкшие глаза, лица в синяках, кровоподтеках, и это сближает их с солдатами.

– Що ж вы, кобылятины вам у зад, вздумали по морде? Чи у вас оружия нэма?

– Та що ж, як выпилы, – виновато ссутулились казаки.

У солдат заблестели глаза.

– Дэ ж вы узялы?

– Та ахвицеры, як прийшлы до блищей станицы, найшлы у земли закопани в саду двадцать пять бочонкив, мабуть, с Армавиру привезлы наши, як завод с горилкой громилы, тай закопалы. Ахвицеры построили нас тай кажуть: «Колы возьмете станицу, то горилки дадим». А мы кажем: «Та вы дайте зараз, тоди мы их разнесем, як кур». Ну, воны дали кажному по дви бутылки, мы выпилы…».

Выпив, они и «кинулысь», а винтовки им «мешають»…

Вот я и думаю теперь – а не совершил ли Николай Александрович Романов роковую ошибку, введя сухой закон в пьющей стране? Не будь его, может, окончился бы страшный 1917-й не кровавой кашей, а – вот такой гигантской кулачной дракой. И диким потом похмельем, пусть и с разрывающей голову болью, но болью ведь, а не пулей.

Кстати, тех четырех казаков, что взяли в плен после кулачного боя, жалеть большевики не стали, заставили «рыть себе общую могилу».

А потом – расстреляли. Все по закону жанра: раз висит в первом акте ружье на стене, значит, должно выстрелить во втором.

И – выстрелило. Пулей Гражданской войны в сердце народа.

Вот образ типичного чекиста-расстрелыцика (.Ю. Власов. Огненный крест):

«Уже несколько дней Флор Федорович почти не спит. Охрип, усох, глаза запали. Он медленно, неживыми руками расстегивает портупею. Она тяжестью маузера выскальзывает из рук, но он ловит ее и швыряет за спину, на кровать. Увесист маузер – так и утоп в одеяле.

…Флор задерживает взгляд на тумбочке. Сейчас он очухается, рванет стакан первача – и очухается…

Сгорбленно, тяжело подошел к тумбочке, присел на корточки. Достал бутыль. Так, с корточек, зубами откупорил (это уже от усталости). Выпрямился, налил стакан. Подошел к зеркалу, чокнулся со своим отражением. Выпил. Укусил себя за рукав. Душегрейка мягкая, набила рот. Помотал башкой, крякнул: горлодер!

…По дороге к кровати поставил на стол бутыль, стакан. Садится на кровать, первач еще не ударил в голову. Опять замер, ну последние силы истратил на ходьбу за стаканом.

Лампочка вполнакала мерцает над столом. В углах – ночь, за окном – ночь. И вообще, если ли на свете хоть одна душа, которой он был бы нужен?.. Волком вой!..»

Нарком Ежов, палач и садист, стал на чекистской работе алкоголиком и наркоманом. Тяжелая была работа, нечеловеческая.

…Никакие ограничения и запреты, никакие монополии и общества трезвости не сняли с русского человека многовековой тяги к спиртному, рожденной всем укладом русской жизни.

Первая Конная вошла в историю не только лихими кавалерийскими атаками, но и буйными попойками, справиться с последствиями которых не могли самые строгие комиссары.

Еще и потому, что и Ворошилов («первый красный офицер»), и Буденный (который «нас скорее в бой»), прославились не только конными рейдами против белых, но и своей необузданной тягой к выпивке, о чем есть немало свидетельств очевидцев.

Писатель Исаак Бабель, честно воевавший в рядах Первой Конной, описавший ее быт своим правдивым словом, еще и потому впал в немилость сразу двух красных маршалов, что помимо всего прочего написал и о страшном пороке пьянства, буквально разъевшем ряды революционных конников.

А следом за немилостью – и пуля, глядишь, поспела.

Натура «нового советского человека», бывшая плоть от плоти русского народа в смысле потребления водки, не поддавалась даже малейшей корректировке. Да и новые советские командиры, не гнушаясь спиртным, подавали пример своим подчиненным.

Печальна судьба видного участника Гражданской войны А.А. Фадеева.

Он застрелился днем 13 мая 1956 года на своей даче в Переделкино. Сын вошел в его комнату, чтобы пригласить к обеду, и увидел его лежащим на диване. На полу – лужа крови и пистолет. Приехал черный «ЗИС» с чекистами, и один из них засунул в карман плаща посмертную фадеевскую записку: «В ЦК КПСС…». Что в ней было, никто не знает. Все свалили на его болезнь – алкоголизм. В газете «Правда» опубликовали медицинское заключение: «А.А. Фадеев в течение многих лет страдал тяжелым прогрессирующим недугом – алкоголизмом. За последние три года приступы болезни участились… Он неоднократно лечился в больнице и санатории (в 1954 году – 4 месяца, в 1955 году – 5 с половиной и в 1956 году – 2 с половиной месяца).

13 мая в состоянии депрессии, вызванной очередным приступом недуга, А.А. Фадеев покончил жизнь самоубийством…»

Писатель Тендряков вообще написал о его смерти прямо: «Фадеев – алкоголик, запойный пьяница, в «очередном приступе недуга», то есть по пьянке, покончил с собой…»

Говорили, Фадеев покончил с собой из-за сталинских расстрельных списков. Он должен был их подписывать, как руководитель Союза писателей СССР. А в списках было много друзей, прошедших Гражданскую войну.

Накануне самоубийства Фадеев гостил у поэта Либединского, пил чай и перечислял фамилии погибших совсем недавно литераторов: Есенин, Маяковский, Бабель, Мандельштам. Его друг Борис Горбатов умер, правда, от инфаркта, но перед этим арестовали его отца, жену, и сам он со дня на день ждал звонка в дверь.

Гроб с телом Фадеева был установлен в Колонном зале Дома союзов, где не так давно прощались со Сталиным. Писатель Тендряков удивлялся: «Редчайшие покойники удостаиваются такой чести. Из Колонного зала обычно один путь – на Красную площадь, если не в сам Мавзолей, то уж рядышком – под Кремлевскую стену. Обычай нарушен – обозвав алкоголиком, оказав редкий почет, Фадеева везут хоронить на Новодевичье кладбище, где обычно и хоронят писателей такого ранга…»

Белогвардейская пуля Фадеева не достала. Достала его пуля из собственного револьвера. Еще одна, запоздалая жертва Гражданской войны…