Навстречу, ло дороге, огибающей Дениз-тепе, ползет воз и скоро тоже ныряет в тень.

Это кочевая телега цыгана. Он идет впереди один. Под навесом телеги – его нехитрый скарб и, вероятно, семья. Далеко не доезжая до нас, он торопливо сворачивает с дороги, останавливает лошадь. Я с удивлением вижу, что он вытолкнул из-под навеса черного лохматого цыганенка, а другого, поменьше, взял за шиворот и волокет к дороге, по которой мы должны, проехать. Тут он швыряет ребенка на шоссе и кидается сам на землю. Все трое лежат почти на середине дороги…

Лука замедлил бег лошадей и сворачивает в сторону. Лошади осторожно пробираются краем, прижимаясь друг к другу, колеса сухо шуршат по щебнях… Навстречу вам с земли глядят с странным выражением три пары цыганских глаз, точно в рамке из матовых черных лохматых волос… Паровнявшись с ними, Лука тихо замахивается кнутом и покрывает всех ласково-шутливым ударом. Цыганы, точно по команде приподнимаются на колени и начинают порывисто кланяться вслед нашей тихо удаляющейся каруце. А сбоку таинственно, серьезно и одобрительно смотрит на эту картину загадочная гора Дениз, окруженная своими курганами…

– Что это такое? – спрашиваю я с удивлением у Катриана. – Они просят милостыни?

Катриан пожимает плечами:

– Ну штиу (не знаю), – говорит он. – Че аста (что это), Лукаш?

Лука стыдливо вытягивает лошадей кнутом и говорит после короткого молчания;

– Ето Янку… мой цыган…

– Зачем же он ложится на дорогу?

Лука некоторое время молчит, думает о чем-то.

– Такой у него обычай… – говорит он затем серьезно. – Моду себе такую узял. Как мене заводить, так сейчас и ляжеть. И детей покладеть на шлях… Значить; поезжай, Лука, через мене, через моих детенков. Топчи копытами, ничего.

– Но зачем же?

– Так…

Он опять застенчиво смолкает.

Но потом, соображая, что мы в недоумении, говорит как-то неохотно и вяло:

– Ты, Катриан, знаешь, где тут за горою Европа Дунай ровняла и дорогу строила?..

– Знаю.

– Ну, выкопали они тут фоеу (канаву) и шанец насыпали. А потом сверху, может, от Железных ворот, а то от Семендрии вода по Дунаю пошла и покрьша усё ето место, и шанец, и фоеу, геть усё… Ничего не видно. Ну, а етой цыган не знал. Он кочуеть далеко: пойдеть себе степами на Констанцу, в Туречину залезеть, пропадаеть долго… Поехали етым местом, задумал коней купать… Отпрег, повел у воду. Думает себе, дурной, что тут мелко. Дошел до етой фоеы – бух у воду с головою, давай уже тонуть… Когда бы не глупый был, то не выпустил бы повода. Лошади бы его выволокли. А он дурной: боится коней втопить, отпустил…

Лука усмехается и качает головой…

– Ну? – живо понукает Катриан.

– Так и утоп бы собака. Да на тую пору мене чорт принес: еду себе над Дунаем из Сарыкоя; вижу, что-то у воде чернеется. Покажется и мыркнет опять. А по берегу цыганчата эти самые бегають, лопочуть, руки кверху задымають. Когда вижу: лошади над шанцом показались. Тут уже я догадался. Соскочил сейчас, орчики от каруцы отчепил, дышло вынял да с дышлом у воду.

– Так и вытащил цыгана? – смеясь, спрашивает Катриан.

– Сам было утоп, – серьезно отвечает Лука. – Цыган мой уж одурел: я ему дышло у нос, а он того понятия уже не имееть, чтобы ухватить руками… Что тут делать у такой беде? А сам я плавать тоже не умею. Ну, побежал на берег, схватил буланка, вожжу ему за шею подвязал – да у воду. Спрыгнул с коня у фосу, хлеснул его, сам левою рукою за вожжу держусь, другою цыгана ухватил за чуприну… Он, дурной, мене на днотянеть, буланка на месте бьется, аж вода кипить, по берегу цыганчата бегають, кричать…

Он усмехнулся.

– Совсем было пропал с проклятым цыганом. Надо бы кинуть, а мене уж зло взяло. Пущай же я его, дурного, вытащу, а то и сам пропаду, когда мне, может, такая смерть написана… Ну, все-таки выволок нас буланый до шанца, – руку мне вожжой всю ободрал. Взял я етого цыгана на руки, донес до берега, положил лицом у низ, вытряс из его воду. Может, с ведро. Душа вернулась. Вот он с тех самых пор все мне и кланяется… Еду я, он на дорогу ляжеть. У городе встренеть, руки цалуеть… Цыган, цыган, а душа такая же. «Я твой человек». А на что ты мне, дурной, сдался?..

– Ты есть алтруист, – говорит Катриан серьезно. – Omul brav (храбрый человек). Тебе треба у нашего клуба писаться…

– Не понимаю я, чего ты говоришь. – Лука пожимает плечами и переводит разговор на другую тему. – Тут вот могылочка будеть, так в ей хохол с Херсонщины усё клад шукаеть… Вот и теперь тут…

Дениз-тепе назади. Теперь гора повернулась к нам освещенной стороной и в ровном косом свете кажется далекой. В тени чуть заметным пятнышком маячит цыганский воз… По мере движения нашей каруцы странно передвигается цепь курганов; последние из них подбежали к нашей дороге, как бы загораживая выход из магического круга…

Один подошел вплоть. В его бока врезалась канава. Из ямы, точно ком земли среди других комьев, видна лысая голова с седыми усами. Живые глаза провожают нас внимательно, подозрительно и враждебно. Лука кланяется с обычным серьезным видом. Катриан громко смеется.

– Nebun (сумасшедший), – говорит он бесцеремонно. – С малого труда хочет большой дохода… С малого труда не надо большой дохода… Правда, господин Володя?

«Балканчики» все ближе. Над ними мутные тучи тихо клубятся, громоздясь друг на друга, но как будто не решаясь покинуть гряду, чтобы двинуться к долине. Над нами и за нами еще светло и весело. Вьется жаворонок, рассыпается где-то невидимой трелью и, как черная грудочка земли, падает в сухую траву. Высоко пролетают ласточки, искрещивая воздух зигзагами. Вверху, освещенный солнцем, парит степной орел.

Лука и Катриан давно уже ведут о чем-то беседу по-румынски. Беседа деловая. Начал ее Лука: «Аскульта, Катриане», – сказал он, слегка повернувшись, и затем медленно, как будто сконфуженно стал ему говорить что-то о функционере, который приходил к нему и о чем-то его просил…

Катриан сначала смеялся, потом заговорил так быстро, что я перестал улавливать смысл его румынской речи; он привставал к Луке, опять кидался в сидение и даже стучал кулаком по ладони.

Наконец редкие реплики Луки совсем стихли. Он ехал молча и наклонив голову набок, не то изучая побежку лошадей, не то раздумывая. Потом заговорил по-русски, обращаясь уже ко мне:

– Вот, господин Владимир… Мы тут с Катрианом майструем удвох над одным делом…

– Каким?

– Хочем так сделать, чтоб одного человека оставить без хлеба.

Я невольно улыбаюсь. Катриан лукаво подмигивает на Луку. А Лука продолжает своим медлительно-вдумчивым голосом:

– Видите… Какой тут марахвет вышел. Приходять раз ко мне у двор помощник перчептора (по-вашему – сборщик) и два епистаты. Значит, по-вашему сказать, жандармы. Усе пьяные. Вышла к ним тут теща моя, старая женщина. «Что вам надобно?» – Подавай подать… Слыхали? – Ну, она ему отвечает: «Что ты у бабы подать пытаешь? Умный ты или дурак?» Он ее – бить… Выбежала жена…

Он поворачивается ко мне. Глаза его сверкают жалостью и гневом.

– Вы ее видали: больная. Он и ее, – подумайте, господин Владимир, – ногою вот сюда, под грудки… А меня не было. Я с отцом и братом на гармане был. Ворочаюсь до дому: жена моя лежить на постели. С этых пор вот опять до доктора вожу…

– Hotz, tilhar, bЭrokrat! – гневно сверкая глазами, произносит Катриан.

– Ну, правда, – поясняет мне Лука. – Тильга́р, гоц – значится разбойник. И верно, что разбой… А у меня, сказать вам, и подать давно заплачена… Оны, значить, хотели с етых женщин на вино себе выманить… Что, господин Владимир, у вас так бываеть, у России?

– Случается тоже…

– Что тогда делают у вас люди?

– Что ж… жалуются, конечно…

– Ну, так… И вы то же самое говорите. А у нас, господин Владимир, прежде, при турчине, был другой обычай… При турчине-то взял бы я себе добрый атаган… нож, значить, или пушку, по-вашему рушницу, и пошел бы на дорогу дожидаться. Когда бы он пошел дорогою, то уже кому бы бог дал. Или ему, или мне. Кому, значить, какое счастье. Мне бы бог помог, я бы ему голову разбил. А если бы ему бог дал, то он бы меня уклал на шляху. До кого бы, значыть, смерть пришла, то от смерти никому нельзя убежать… Ни одному человеку… При турчине у прежнее время оно так было…

– Глупый народ был, – категорически отрезывает Катриан. – Феодальный време рушница действовал. Буржуазный време – закон!

– Ну, – мотает головой Лука. – Прежде так было. Отец у меня, конечно, человек старинный. Такая, говорит, видно, твоя доля, а что покинуть этое дело нельзя… Ну… пошел я к доктору. Прощай, говорю, домну докторе. Чи увидимся, чи, может, уже не увидимся, я не знаю. Ну, он роспытал мене. – «Хочешь ты, дурной, мене послухать?» – Я завсегда, говорю, должен тебе послухать. – «Так покинь ты этые турецкие глупости. Не надобно… Лучше я тебе одного человека пошлю… Он тебе даст пораду…» И прислал вот его, Катриана.

Он тычет, повернувшись, ручкой бича по направлению к Катриану и продолжает:

– А он, Катриан, вот какой человек, вы его еще, может, не знаете. Башмачник, чеботарь, черная кость. Худородный, как все одно я, или другой. А никого не стыдится. И имеет силу…

Катриан самодовольно улыбается.

– Помнишь Костю? – говорит он.

– Я не об этом, – говорит Лука, – что ты Костю свалил. Мене не свалишь. У тебя сила большая, а короткая… А я, господин Владимир, вот о чем: приходить, например, у ресторацию или у градину (сад), где сидить сам прехвект. Здоровкается за руку. Запалюеть цигарку, сажается себе на стул…

– Ты смотришь на префект как на один бог, – говорит Катриан. – А я не смотрю на его, как на один бог. Затово, что он народный слуга. Пишись, глупый царан, у нашего клуба, будешь понимать все.

Лука задумчиво стегает лошадь и, оставив восклицание Катриана без ответа, продолжает:

– Пришел Катриан ко мне в дом, распытал. Аштяп (подожди), говорить. Ты покаместь не мешайся в этое дело. Мы будем у газету писать. Потом, когда уже газета не поможеть, напишем петицу…Газета – бумага, а он у мене бабу бил. Я ему, тилгару, кишки выпущу, как он ее под грудки вдарил.

Катриан иронически усмехается.

– А как он тебе кишки выпустить? А? Или посадят тебе у пенитенциар… Бабе лучше будет?

– Вот! – подтверждает Лука. – Это правда опять. Давай, говорить, мы у етых людей кусок хлеба из роту вырвем. Это им будеть лучше атагана и рушницы. Теперь он получает себе шестьдесят левов каждый месяц… А мы у его отберем…

Лука качает головой, как бы удивляясь, и продолжает:

– Написал у газету. Пришла газета из Бухарештов до нас. Люди читали, – газета, газета!.. Ну, а дальше что? – «Аштяп, – говорить, значит: погоди. – Не твое дело. Ты только побожись на образ, что без меня не будешь с ним мириться никак». Ну, я побожился. Почему побожился? Я их в то время живыми бы у землю рад закопать…

Катриан при упоминании о клятве на образ лукаво улыбается и подмигивает на Луку…

– Ну, хорошо, – продолжает Лука. – Прийшла газета, кличуть мене у прехвектуру. И он там, перчептор и епистаты с ним. Стоять, чисто овечки. «Правда у газете написана?» – А как же! – «Били они?» – Били. И сейчас баба больная. – «Как же вы, – говорит функционар, – можете прийти к проприетару в дом и бить его кукону? Это не дозволяется никак… За этое дело ответите строго». Ну, и что вы думаете: пройшло дня, может, три или четыре – приходить ко мне этой перчептор. Бух у ноги… «Ярта ме пентру думние зеу»… Значить: прости ты мене для бога.

Голос Луки становится жалобным.

– Прости, говорить. Не помни этого дела… Ноги целуеть. Потому что, видите вы, господин Владимир, – у него тоже баба и два дитенка. Чем им кормиться?.. А?..

– Ну, и что же, вы простили?

Лука некоторое время молчит. Катриан сидит, сдвинув брови. Потом Лука говорит с особенной медлительностью.

– Я вам правду скажу: хотел попуститься. Жалко. И жена просила. Ну, нельзя: присягал. А он, Катриан, не позволяет никак…

Катриан делает резкое движение и говорит:

– Вот, господин Володя, смотрите вы на этого народа: из рушница хотел стрелять, атаганом хотел резать, голова хотел разбивать, – теперь хочет отпускать вовсе…

И, привстав, с гневно сверкающими глазами, он спрашивает у Луки:

– Он тольки у тебя в доме бабу бил?

– Это правда, господин Владимир, – смиренно отвечает Лука, – у других тоже бил. Мужики из дому – они у дом. Которые бабы испугаются, дадут лева три, а то четыре – они идуть дальше… А которая не дасть – бить…

– За эта причина нельзя простить, – отчеканивает Катриан, обмусливая скрученную папиросу. – Asta afacere cetacenesca (это общественное дело). Когда ты увидишь одна змия, – убий его!.. Убий, чтобы не укусил другому… – заканчивает он тоном глубокого бесповоротного убеждения.

Бледное лицо социалиста покраснело от волнения. Лука молчит сконфуженно и покорно.