Тульча осталась позади. На гребне возвышенности видны еще валы бывшей турецкой крепости, разрушенной после берлинского договора. Последние следы владычества турок на берегах Дуная. По ним теперь ходят овцы, и фигура чабана долго рисуется, неподвижная в чистом небе.

Становится жарко. Солнце высоко. По степи, не успевшей остыть за ночь, уже тянет опять теплый ветер. Четыре пары подков ровно стучат по твердой дороге. Вдали, колеблясь, пробегают пыльные вихри, падают, встают опять в другом месте, точно это пространство они пробегали невидимками… С отдаленного Дуная, затерявшегося у мглистого горизонта, чуть слышно долетает гудок парохода… От молчаливого волнистого простора Добруджи веет смутными воспоминаниями, точно это встают в убаюканной памяти какие-то сны, которые видели, может быть, еще наши предки…

Все кажется сердцу странно знакомым и еще более странно чужим. Это неуловимое общее впечатление сопровождает меня всюду в моих скитаниях по этим придунайским степям.

Большое село как бы выползает из оврага и, когда мы приближаемся, оно растет и ширится. Овраг разделяет его на две части.

– Каталуй ето, – вяло говорит Лука, указывая кнутом. – На етой вот половине, направо, тальяны живуть…

И через некоторое время прибавляет:

– Откуда взялися – неизвестно… Давно живуть…

За тальянами, в Еникее, живут болгары. Беленькая приветливая «кырчма» отбежала от этого села к самой дороге. Стены ее сверкают на солнце, и в двери видна густая заманчивая тень. Лука приворачивает сюда, разнуздывает лошадей и подвязывает им мешки с овсом. Нам ставят столик в тени, подают вино и кашкавал (простой овечий сыр). Я соблазняюсь зарисовать эту корчму, стоящую в чистом просторе, без садика, без деревца, без тына. Пока я рисую, Лука наливает мутноватое вино и каждый раз чокается с Катрианом. Потом требуют второй графин. Теперь наливает Катриан и чокается первый. Лука рассказывает ему что-то медленно, серьезно, с видом человека, который интересуется предметом, но не может его понять. Катриан – слушатель экспансивный: он весь подался через стол, чмокает губами (выражение крайнего внимания) и порой издает восклицания. Говорят по-румынски, но я улавливаю отдельные фразы. Речь идет о певице, которую Лука хлестнул кнутом. Никто не знает, откуда она, кто ее родители. Привез ее какой-то немец, который давно умер. С тех пор перебывала во многих местах. То появляется, то исчезает. Знает четыре языка: немецкий, румынский, греческий и немного руснацкий. Водится теперь с греками, но сама не гречанка. Кажется, Лука считает ее немного колдуньей и… сам удивляется своей заинтересованности… Катриан презрительно смеется… Закипает какой-то спор, но когда я подхожу к столу, Лука смущенно смолкает… Он показывает мне вдаль, где почти на горизонте виднеется синеватая цепь холмов, покрытых лесом. Она разделена в одном месте перевалом.

– Вот нам куда надо: у этой дял будет лезть, – говорит Лука. – Далеко еще. Поздно выехали. Как бы дощ не застал у балканах…

Опять ровный топот копыт… Долго… Часы… Клонит дремота. Солнце перешло на другую сторону неба. Однообразная равнина начинает волноваться. В одном месте из-за близкого горизонта мелькнула круглая верхушка горы. Мелькнула и скрылась, и потом встала вся от вершины до подошвы огромным курганом. Она будто бы выбежала сюда одна от далеких гор и стала одиноко и сурово со своей тенью, как передовой страж, господствуя над равниной. Стучат копыта, каруца катится, гора растет. Зовут ее Дениз-тепе, – может быть, потурченное название горы Диониса, забредшего далеко на север в страну варваров и здесь одичавшего эллинского бога… По сторонам ее широким кругом, охватывающим гору, виднеются, каждый со своею тенью, меньшие курганы. Движение коляски производит странную иллюзию: кажется, что огромная и грузная гора стоит на месте и только растет к небу, а курганы передвигаются, обходят нас стороной, охватывают, окружают магическим кругом… Это – как будто старый лагерь… Ставки неведомых вождей или маленькие алтари вокруг гигантского жертвенника… От всей группы веет загадочной торжественностью, застывшею старою тайной…

Лука поворачивается ко мне, указывает кнутом и говорит:

– Етыя могилы, господин Владимир, – усё люди поделали… Народы какие-то… А какие народы, я не могу знать… И никто не знает…

Потом, помолчав, прибавляет:

– Теперь от тых народов не осталось, может, ни одного человека… Нигде на усём свете. Только одне могилы…

Есть в этой простой фразе Луки и в его глубоком голосе, когда он ее произносит, что-то особенное… Или это только мне кажется потому, что мы уже въехали в синюю тень Дениз-тепе. Сначала в нее нырнули лошади, потом, зыбью пробежав по их вздрагивающим спинам, она покрыла Луку и легким веянием холодка обдала наши лица, и кругом нас сразу стало холоднее и печальнее. По бокам что-то осторожно шептала сухая степная трава, и чудились какие-то давние времена, и странная ночь, и чуждое небо, и не нынешняя луна и звезды, и неведомые «народы», собравшиеся здесь для неведомых дел. Для войны? Для мира? Для совета?.. И на этих мелких курганах горели огни?.. А на вершине совершалась тайна?.. Лилась жертвенная кровь? Гремели заветы грозного божества?.. И кругом во тьме склонялись тысячи людей, в молитве и ужасе, и по склоненным спинам пробегали трепетные отблески огней… Катриан в наивном удивлении смотрит на куртаны. Он вздыхает, качает головой, и его резкий голос вспугивает обаяние минуты.

– Ах, господин Володя (так он величает меня по болгарской привычке к уменьшительным именам). Какой народ был глупый… Для чего потерял свой труд? Для чего потерял свой капитал?..

Я невольно улыбаюсь. Чем-то удивительно наивным звучит этот возглас. Лука поворачивается, смотрит на Катриава в упор и говорит:

– Тебе не спытали…

– Мене спытали бы, – с той же наивной простотой отвечает Катриан, – я бы не позволял. Это есть одна глупость. Лучше строить школа, народного дворна, театра. Для чего столько земля таскал? Какой надобность столько земля таскать у одно место? Мало гора на свете?..

Вопрос поставлен так ясно и просто, что Лука не находит возражения и глубоко задумывается. Мне чудится, что какие-то смутные симпатии связывают его простую душу с тайной этого места, где давно исчезнувшие поколения оставили после себя эти курганы и смутные тени давно исчезнувшей веры. Но резкий рациональный голос Катриана распугивает смутные ощущения: зачем, в самом деле, таскать столько земли в одно место?..

Ответить Лука не умеет. Он задумчиво покачивает головой и гонит лошадей, чтобы они поскорей унесли его от неразрешимого вопроса…