22

ПАТРИК РОГГЛЬС

Намереваясь побродить на лыжах и к обеду вернуться в Москву, Машенька и Роггльс встретились на вокзале. День был праздничный, пассажиров много, в вагоне электрички пришлось все время стоять. Они сильно продрогли и даже по дороге на дачу, бегая наперегонки, долго не могли согреться.

Белесое, мглистое небо, подсвеченное багровым солнцем, обещало ветер. На даче было холодно и неприветливо. Машенька с ногами забралась в кресло, укрылась пледом и наблюдала за Роггльсом. Укладывая над лучиной и берестой дрова, Патрик рассказывал:

— Еще мальчишкой я жил на юге у папиного брата Эдда. Там у скотоводов я выучился многому, в том числе разжигать сырые дрова. Смотри, они сейчас вспыхнут, точно порох. — И действительно, огонек побежал под дровами, и вскоре их охватило пламя.

Наблюдая за умелыми, ловкими руками Патрика, Машенька откровенно любовалась им, и в то же время ей казалось, что Патрик чем-то взволнован, но пытается это скрыть.

— Да! — вспомнила она. — Дай, пожалуйста, сумочку, я похвастаюсь своими успехами!

Роггльс подал ей сумочку и сел рядом. Машенька достала ролик проявленной пленки и, показывая кадры негатива, поясняла:

— Смотри, Пат, это наш дом. Я фотографировала его от Устинского моста. Это ребята на санках. А это голубь мира, он сел на ствол пушки около Музея Революции, и я успела его поймать в кадр. Получился символический снимок! Вот репродукция портрета, что висит у отца в кабинете.

— Ты, действительно, Машенька, делаешь успехи, — с удовлетворением сказал Роггльс, просматривая негатив. — Когда искреннее перо журналиста подкрепляет острый глаз фотографа, получается правда такой разоблачительной силы, от которой никуда не денешься. Пока ты в совершенстве овладеешь языком, фотокамера будет твоей профессией. Дополняя друг друга, мы будем работать вместе. Ты должна каждый день по нескольку часов заниматься фотографией. У нас, Машенька, остается мало времени, очень мало, — подчеркнул он.

— Я только не понимаю, Пат, почему ты настаиваешь на том, чтобы я работала этой «игрушкой». У моего «Фэдика» больше кадр, и он вернее в работе.

— Научившись работать этой камерой, ты легко овладеешь другой. Кроме того, у «Минокса» есть одно огромное преимущество. Камера меньше твоей пудреницы и легко умещается в сумочке. С такой «игрушкой» можно проникнуть всюду. Фотокорреспондентов у нас много, конкуренция бешеная, с фотокамерой почти никуда нельзя попасть, молодчики из частных агентств оберегают от репортерского глаза все то, что скрывается за «буржуазной моралью» и «частной инициативой». Помнишь, я тебе, Машенька, как-то говорил, что эта камера имеет свою историю?

— Да, помню. Ты обещал рассказать.

— Эта камера была у корреспондента Джо Сендерса. Спрятав «Минокс» под стельку в каблук туфли, Джо прошел рентгеноосмотр и проник в окружную тюрьму Спикенбурга в качестве свидетеля казни гангстера Билли Форбса. Сделав снимок в момент казни, Джо разоблачил подмену. За крупную взятку Форбс оказался на свободе, а вместо него был казнен парень, укравший из кладовки фермера кусок объеденного крысами бекона.

— Какой материал для повести! Гангстер, профессиональный грабитель и убийца, на свободе, а нищий, голодный человек, укравший кусочек свинины, — на электрическом стуле!

— Нет, Машенька, это не тема для моей повести. Мои замыслы шире и значительнее! — сказал Роггльс и, достав блокнот, прочел:

— «…Понятно, что «всю правду» в печати рассказать и нельзя, но как насчет того, чтобы рассказать только правду?» Это писал О'Генри — мой любимый писатель. О'Генри хотел сказать правду о буржуазном обществе устами человека, оказавшегося на необитаемом острове среди океана, без всякой надежды выбраться оттуда. О'Генри не удалось осуществить этот замысел, и мне хочется сделать это за него…

Весь захваченный этой мыслью, взволнованный Роггльс говорил:

— Главарь «МОБА», скажем, Джо Флинт, путешествуя на своей яхте, терпит крушение. Одному Флинту удается спастись на необитаемом острове, без всякой надежды вернуться на континент. Ты, Машенька, знаешь, что такое «МОБ»?

Машенька отрицательно покачала головой.

— На жаргоне, «МОБ» — это шайка, подпольный синдикат тайных гангстерских сообществ. И вот Джо Флинт, — продолжал Роггльс, — главарь «МОБА», отлично понимая, что ему уже больше никогда не выбраться с этого острова, оставшись наедине с совестью, пишет свою историю без прикрас и литературного перманента. Флинт пишет правду о связи синдиката гангстеров с полицией, финансовыми магнатами, церковью и прессой, радио и телевидением, кино и театром. Ты, знаешь, Машенька, я уже кое-что сделал, я написал план и эскизно несколько глав. В следующую нашу встречу я прочту тебе отрывки. Хорошо, моя маленькая, любимая женушка? — Роггльс обнял ее так, что захватило дух, но и эта ласка не могла обмануть ее тревоги.

— Пат, у тебя что-то случилось, и ты от меня это скрываешь! — сказала она, глядя пытливо в его глаза.

— Нет, у меня все в порядке. Дай мне этот негатив, я закажу отпечатки, — сказал Роггльс и, свернув в ролик пленку, сунул ее в карман. — Ты согрелась?

— Вполне. — Машенька соскочила с кресла и размялась после неудобного сидения.

Роггльс принес лыжи с жестким креплением и подготовил их. Машенька сняла шубку, повернув Патрика спиной к себе, надела лыжные брюки, поверх блузки толстый верблюжьего пуха свитер и выбежала с лыжами на крыльцо. В этом спортивном костюме она казалась меньше и по-мальчишески угловатой.

Они шли просекой, затем лесом и вышли к Серебрянке. В летнюю пору, поросшая осокой, Серебрянка и впрямь точно серебряная лента вилась между крутых, обрывистых берегов. Зимою, в воскресный день, сюда стекались лыжники. На берегах Серебрянки было достаточно естественных препятствий для того, чтобы любители слалома могли совершенствовать свою технику.

Под лучами солнца мгла поредела. Мороз слабел. Поднимался ветер. Дышалось легко, и чистый воздух пьянил, словно молодое вино.

Машенька с трудом поспевала за Патриком. Вот она увидела его черный пуловер с вышитой на спине белой яхтой — это был девиз его клуба, — затем Патрик мелькнул среди елок на крутом берегу, что-то крикнул, прыгнул вниз, и Маша потеряла его из вида.

Когда она подошла ближе к обрыву и посмотрела вниз, Патрик уже был далеко. Вздымая облака снежной пыли на крутых поворотах, он быстро спустился на лед, почти не делая никаких усилий, силой разбега вырвался на противоположный пологий склон Серебрянки и, повернув назад, стал быстро приближаться, идя по берегу энергичным, легким шагом. Сложив ладони рупором и дразня ее, он крикнул с противоположного берега:

— Трусишка! Маша, трусишка! Трусишка!!

Слова Патрика хлестнули ее, точно плетью. Упрямо сжав зубы, со слезами обиды на глазах, Маша подошла к самому краю обрыва и, преследуемая криками Патрика, решительно ринулась вниз.

В ушах ее засвистел и завыл ветер. Мелкая снежная пыль резала лицо. Навстречу с головокружительной быстротой ринулись елки, кряжистые сосны и корневища. От стремительного спуска захватывало дух, и в то же время Машенька была полна чувства радости. С нескрываемым торжеством она взглянула на противоположный берег, туда, где стоял, наблюдая за ней, Патрик, но в это мгновение прямо перед ней, неотвратимо близко, оказалась сосна… Маша сделала резкое движение влево, инстинктивно пригнулась в сторону поворота и, потеряв равновесие, упала, зарывшись в снег… Когда прошло первое ощущение испуга и Машенька открыла глаза, Патрик был около нее. Сделав попытку подняться, Машенька почувствовала резкую боль в щиколотке левой ноги. Пытаясь улыбнуться, она сказала:

— Пат, у меня что-то с ногой… Очень больно…

Роггльс снял с ее ног лыжи и помог подняться.

Боль была нестерпимой и, как Машенька ни пыталась овладеть собой, не удержалась и расплакалась. Сбросив лыжи, Роггльс взял ее на руки и стал подниматься наверх.

Нога очень болела, но чувство обиды было сильней. Машенька как бы видела себя со стороны на руках Патрика, беспомощную и смешную в мальчишеском наряде, и сознание этого делало ее положение невыносимо тяжелым и глупым.

Лыжи пришлось зарыть в снег. По дороге на дчу Патрик часто отдыхал. Несмотря на его вежливую улыбку, Машенька это отлично видела, он был обозлен неудаче.

Добрались они не скоро. Дрова в печке прогорели, но в комнате было тепло. Уложив Машеньку на диван, Патрик снял с нее ботинок и шерстяной носок. У щиколотки была небольшая опухоль. Прощупав ногу, Патрик сказал:

— Растяжение связки. Я тебе туго забинтую ногу, и ты сможешь двигаться.

Когда Патрик бинтовал ей ногу, боль стала совсем нестерпимой. Как Машенька ни крепилась, но, увидев на лице Патрика ироническую улыбку, против воли всплакнула опять.

— Со мной это случалось не раз. Это больно, я знаю, но еще никто не умирал от растяжения связки. — В голосе Роггльса Маша услышала покровительственные, откровенно-иронические интонации. — Ты много и часто говоришь о силе характера, — продолжал Патрик. — Где же эта сила? Ревешь, как капризное беби!

Маша отстранила Патрика, сама надела носок и с трудом натянула ботинок. Улыбаясь и украдкой наблюдая за ней, Патрик сел в кресло и открыл дверцу печи. От горячих углей, чуть подернутых пеплом, шла жаркая, сухая волна. Он налил себе рюмку коньяку и, выпив ее, сказал:

— Твое здоровье, Машенька! — Придя в более благодушное настроение, он добавил: — А случилось действительно нечто такое, что решительно меняет все наши планы. В один день две неприятности.

Маша с трудом добралась до кресла и села против Патрика.

— Я тебя, Пат, несколько раз спрашивала, и ты молчал.

— Да, молчал. Я не хотел испортить нашу прогулку.

— Что же случилось?

— Ты знаешь, в конце этого месяца у меня кончается паспорт. Вчера я пошел в посольство разговаривать по поводу тебя. Думаю, что возражений не будет. Вот заявление о предоставлении тебе визы, подпиши его. — Патрик вынул сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Маше.

— Пат, что случилось? — не глядя на заявление и все более тревожась, спросила Маша.

— Они не желают продлить паспорт. Сенатская комиссия требует моего немедленного возвращения на родину.

— Это первая неприятность, к которой мы с тобой, Пат, были подготовлены, а вторая? — овладев собой, спросила она.

— Вторая, это то, что произошло с тобой сегодня.

— Обо мне, Пат, не беспокойся, это пустяк.

— Нет, Машенька, это не пустяк! — перебил ее Роггльс. — Для меня это большая неприятность. Я переоценил твои возможности. Ты слабенькая девочка. У тебя глаза на мокром месте и совсем нет мужества, без которого не может прожить на моей родине ни один честный человек, если он желает остаться самим собой.

Маша почувствовала такую жестокую обиду, какой еще не знала никогда в жизни. Чтобы сдержать себя, она больно закусила губу.

— Ты говорила, — продолжал Роггльс, — что хочешь равной доли в том, что меня ожидает на родине. А меня ожидает не золотистый песок на пляже Альтаира, а жесткая тюремная койка. Не дансинги Марсонвиля, а неравная драка. Я буду бит и не раз, я это знаю, но если каждый кровоподтек будет утверждать новое слово правды, я все перенесу, чего бы мне это ни стоило. Ты намечтала себе много романтического бреда, это свойство юности. Но в том, что нас с тобой ожидает, — мало романтики. Ты так же, как и я, будешь нюхать хлорную известь тюремных уборных и вместе со мной, мечтая о чашке горячего кофе, давить насекомых где-нибудь в вонючих бараках Спикенбурга. И все это во имя того, чтобы сказать правду простому человеку моей страны, — он налил себе рюмку коньяка и, выпив ее залпом, раскрыл нож и занялся апельсином.

— Ты говоришь, Патрик, что я намечтала романтические бредни… Это неверно. Я умею трезво смотреть на вещи, отлично понимаю, что меня ждет на твоей родине, и сознательно иду на это. Плохо то, что ты утратил в меня веру.

— Я не утратил в тебя веру, но… усомнился в тебе…

— Это плохо. Ты должен верить в меня так, как я верю в тебя. Если бы ты дал мне поручение, сказав, что тебя будут истязать, быть может, убьют, но так нужно… Я бы пошла и, не задумываясь, выполнила все то, что ты от меня потребовал, потому что я верю в тебя, Патрик.

— Видишь ли, Машенька, — мягко сказал Роггльс, — я старше тебя на двенадцать лет, это налагает на меня большие обязательства. Прежде чем мы ступим с тобой на землю моих предков, я должен быть уверен в том, что ты приживешься на этой чужой для тебя земле, что тебя не сломит первый же ветер ненастья.

— Испытай меня, Патрик, испытай мое мужество. Ты увидишь, я крепкая. Я Крылова! Мы на ветру не гнемся. — Машенька сказала это так проникновенно, с такой силой убеждения, что Патрик невольно притянул ее к себе и торжественно, словно скрепляя клятву, поцеловал ее в лоб.