— Хорошо, что тут темно и никто не видит двух сумасшедших, вообразивших себя средневековыми кавалерами… А впрочем, в этих щелях, — Кручинин повёл вокруг себя шляпой, указывая на тесно сгрудившиеся дома Старой Риги, — вероятно, так и здоровались.

— Вот уж не думаю, — сказал Грачик. — Немцы, наверно, попросту хлопали друг друга по пузу, самодовольно отрыгивая пивом и кислой капустой. Ну, а что касается латышей, то в те времена им было не до церемоний и шляп с перьями они не носили.

Друзья остановились перед трехэтажным домиком в три окна, прилепившимся к приземистой арке крепостных ворот. Искра, сорвавшаяся с дуги пробежавшего где-то далеко трамвая, молнией осветила угрюмый фасад. Маленькие оконца блеснули пыльными стёклами. От соседнего амбара упала тень балки, высунувшейся до середины улицы. Блок придавал ей вид виселицы, ожидающей приговорённого. Покачивающийся над окованной дверью жестяной фонарь ржаво поскрипывал. Задрав голову, Кручинин вглядывался в едва различимые контуры герба, вытесанного над входом. Грачик потянул приятеля за рукав.

— Брр! — проговорил он, зябко поводя плечами. — В таких местах становится неприютно даже в самую тёплую ночь. Мраком тут веет от каждого камня! Вероятно, люди здесь никогда не улыбались.

— Ого, ещё как хохотали… эти остзейские Гаргантюа.

— Чему они могли радоваться? — Грачик пожал плечами. — Тому, что ещё несколько тюков товара втащили по этому блоку в свой амбар?

— Ты становишься иногда удивительно примитивен, старина, — сокрушённо проворчал Кручинин. — Разве то, что изловили латышского мужика, не снявшего шляпу перед герром бургомистром, и сегодня на Ратушной площади всыпали ему двадцать горячих, не повод для смеха герра фон Шнейдера? А разве не стоит порадоваться тому, что завтра будут вешать батраков, поджегших усадьбу барона фон Икскюль? А уж ежели рижскому купцу Мейеру удалось обсчитать данцигского купца Моллера на тысчонку гульденов при продаже латышского льна, разве не стоит тогда выпить лишний пяток кружек пива? — Кручинин покачал головой. — Нет, братец, были причины для смеха…

Беседуя, друзья все дальше углублялись в узкие проходы Старого города. Дома бюргеров и купцов, лавки, амбары и кирхи, остатки крепостных стен и висящие над всем этим громады Пороховой башни и развалины св. Петра — все темно, мрачно, холодно даже в эту светлую и тёплую осеннюю ночь.

— Когда я хожу по этим проулкам, — говорил Кручинин, — мне бывает жаль, что я так мало знаю о происходившем тут. В те далёкие времена, когда я работал над вопросом о положении личности в уголовном процессе, приходилось много возиться с архивами. Увлекала эволюция обвинительного и розыскного процесса во Франции и в Германии. Сколько сил я ухлопал на то, чтобы понять формальную ценность человеческой личности и её фактическую обесцененность в британском суде! А германское право? Сколько хлопот мне доставляли его параграфы, в сто раз более тёмные, чем эти каменные закоулки. Спрашивается: почему же я ни разу не заглянул вот в эти края, где пытались установить свои церковно-звериные законы ливонцы, где смешивались вердикты папского Рима с проповедями Лютера, где Пётр посадил свой дубище? Почему я ни разу не заглянул в ратушу этого города, в его гильдейский дом, в суд, в пыточную камеру? Ведь это же кусочек нашей истории. И как бы это мне пригодилось.

— Все это так далеко, так чуждо, — небрежно сказал Грачик. — Едва ли в тех мрачных веках можно почерпнуть что-либо практически полезное для нашего времени, глядящего вперёд.

Кручинин поморщился: вот она молодость! Ей ничего не нужно от истории, она ничего не ищет в прошлом, потому что у неё почти нет этого прошлого, она вся в будущем. Старость же любит копаться в прошлом, потому что у неё уже почти нет будущего. А поколение Кручинина? Разве у него ничего нет, кроме прошлого? Оно ищет в прошлом аналогий с настоящим и уроков на будущее! Что до него самого, то в силу своего профессионализма он и прошлое и будущее рассматривает с позиции человека, ищущего примирения… Нет, не примирения между личностью и законом, а их слияния! Людям лёгкой мысли хочется доказать, будто у нас уже не существует противоречий между личностью и обществом. На том основании, что социализм не может отрешиться от интересов личности и социалистическое государство в существе своём представляет прочную гарантию интересов личности, кое-кто хочет поставить знак равенства между интересами индивидуума и коллектива. Уверяют, будто борьба между этими категориями закончена раз и навсегда и наступила гармония. Слух и зрение филистеров с готовностью подхватывают лакированные версии политических концепций, господа «учёные» становятся слепыми и глухими к практике строительства социализма и оказываются, в противоречии с элементарными нормами морали… Морали или права?.. — Кручинин осторожно коснулся рукава шагавшего рядом с ним и погруженного в задумчивость Грачика:

— Как, по-твоему, Грач, из того, что бесспорна общность принципов и предписаний нашего социалистического права и коммунистической морали, можно сделать вывод, будто между нашей моралью и правом стоит знак тождества?

Это было так далеко от сугубо практических предметов, о которых думал сейчас Грачик, что он даже остановился, чтобы переварить вопрос.

— Конечно, нет, — ответил он, наконец, с уверенностью. — Тождества тут нет вследствие самой природы этих двух надстроек.

— А в будущем как будет? Ведь ежели социализм, а уж тем более коммунизм, — это полное слияние интересов личности и общества, то, значит, сливаются воедино моральные нормы, руководящие поведением личности, и правовые нормы, это поведение регулирующие. Ведь так?

— Так.

— Так в чём же разница?

— Экзамен? — Грачик рассмеялся. — Отвечаю по билету: моральные нормы, в отличие от правовых, могут быть преступаемы личностью. Для того и нужно право, чтобы сделать мораль непреступаемой. Может быть, я все это не так выражаю, не теми терминами, какие привычны философскому уху, но смысл кажется мне таким, — сказал Грачик и уверенно закончил: — Смысл ясен!

— Не очень правда, но… продолжай, — Кручинин усмехнулся. Он с интересом слушал рассуждения своего молодого друга, все дальше уходившего от того, что Кручинину хотелось бы услышать. «Может быть, я вижу разрыв там, где сердцу хочется чувствовать гармонию?» — думал Кручинин. — «Попробую спуститься с философских высот на грешную, попросту рассуждающую землю. Разве моим практическим назначением как винтика в машине государственного правосудия не является завязывание узелков, когда рвётся верёвочка, связывающая личность с обществом? Нельзя ли рассматривать эти узелки как сочетание интересов личности с интересами коллектива? Да и всегда ли моя роль сводится к связыванию порвавшейся верёвочки. Ведь часто моя собственная деятельность заключается в развязывании узелков, ошибочно появившихся на верёвочке, связывающей личность с обществом? Социалистическое общество заинтересовано в том, чтобы ни один нарушитель правовых, то есть в существе своём моральных норм, не остался неразоблачённым. Но в такой же мере социалистическое общество заинтересовано и в том, чтобы ни один невинный человек не был ошибочно осуждён, привлечён к ответственности и просто опорочен. Борьба за это — не легка. Сложна и ответственна роль суда в вынесении суждения. Но не сложней ли и ответственней роль расследования? Его целью является собственно разоблачение преступника, раскрытие перед судом всех сложных приёмов и средств нарушения, всех моральных и юридических его сторон…»

Кручинин поймал себя на том, что перестал слушать Грачика. Мысли его текли по собственному руслу размышлений, никогда не надоедавших потому, что он никогда не слышал на них удовлетворительного ответа.