МИРНЫЕ СЛОВА
Седьмые сутки льет дождь. Окопы и землянки сильно затоплены, солдаты сидят на нарах, поджав ноги, и проклинают все и всех на свете. И бога, и войну, и завхозов.
Почему завхозов? А так, когда плохо — всегда ругают завхозов.
— Злыдни, — говорит Горкин беззлобно. — Махорку — и ту мокрую возят. Как ее жидкую курить? А?
Варакушкин деликатно советует:
— Вы ее, сержант, на шею вешайте. Под рубаху. Высохнет.
Горкин всматривается в солдата — «Не шутит ли?» — и ворчит:
— А хлеб и портянки — туда же?
Варакушкин смущается:
— Нет, зачем же?..
— Молодежь нынче балованная пошла, — зевая говорит Кунах. — Мы, когда от немцев текли, — что курили? Немыслимые табаки.
Шота Мгеладзе, любитель острого слова, полагая, что Кунах собирается рассказать байку, подстрекает приятеля:
— Какие же это вы табаки курили, Макар?
— На всякий вкус, парень. Запиши рецепты. Может, когда и пригодится.
Волжанин выдерживает паузу и загибает один палец.
— Возьмем, к примеру, «Сказки Н-ского леса». Что это? А всего-навсего листья. Рвешь, сушишь, крошишь, набиваешь в козью ножку — и дыми, пока не стошнит.
— Тьфу, гадость какая!
— Не по нутру, значит? Тогда другой сорт есть — «Трассирующий». За добрый вкус не поручусь, а треску и огня от него вдоволь. Почему, говоришь? Потому как состав в нем сильно сложный. На щепоть табака — полфунта хлебной крошки, соли да пыли. Все, что в солдатском кармане есть. И это негоже? Ну и народ! Вот вам — иной табак: «Легковой, шоферский». Полведра воды и пачка махорки. Замешал, взболтал — и лей на древесную стружку. А то еще «Кавалерийский» — из кизяка. Ничего, курили...
Все молчат, прислушиваются к хныканью дождя, дымят самокрутками.
Молоденький боец Морозков прикладывает ладонь к уху, глаза его напряжены.
— Ты чего? — интересуется Мгеладзе.
— Самолет, вроде бы...
— Ха, самолет!.. — усмехается грузин. — Радар ему живо отходную споет.
Солдаты вслушиваются в незнакомое слово, поворачиваются к Смолину.
— Что за машина такая, Александр Романович?
— Умница.
— Работает-то как?
— В конечном счете, ничего сверхъестественного. В пространство запускаются ультракороткие волны, а затем радар ловит их отражение от предметов. Вот так и действует, как летучая мышь...
— Что? — удивляется Мгеладзе. — Причем тут мышь?
Солдаты придвигаются к взводному. Кажется, будет над чем посмеяться.
— Нет, я вполне серьезно, ребята.
— Растолкуйте, — просит Кунах.
— Ну, что ж, можно и растолковать, — соглашается Смолин. — Представьте себе теплый летний вечер. Сумерки. Небыстро летит майский жучишко, трещит крылышками, ищет пропитание. И вдруг — черная тень. Мелькнула — и нет ее. Нет и жука.
— Летучая мышь съела? — догадывается кто-то.
— Она.
— Глазища у нее, надо полагать, острые...
— Нет, никудышные. Маленькие. Слепенькие.
Варакушкин пожимает плечами.
— Ночь темная, и жук темный. Как мышь видит?
— Она и не видит почти. Слышит.
Смолин набивает трубку махоркой, удобнее устраивается на жестких нарах.
— Человеку кажется: и волк и паук, и рыба — все живое — и видит, и слышит жизнь, как мы, люди. Нет. У них свой, не наш мир.
Иван Максимович Катенев, старый солдат, егерь мирного времени, согласно кивает головой.
— Верно подмечено.
— Возьмем звуки, — продолжает рассказ Смолин. — В жизни их великое множество, да мы-то знаем не все. Есть особые свистки для собак. Дуешь, а ничего не слышно. Но пес мчится к тебе во все ноги.. Выходит, ухватил сигнал.
— Слыхивал. Ультразвуковые свистки, — подтверждает Катенев.
— Они самые.
С блиндажного потолка на головы солдат сыплется песок. Смолин замолкает, прислушивается.
Варакушкин ворчит:
— И чего ему не сидится, немцу? Такой дождина, а он из пушек палит, дьявол. От страха, что ли?.. Продолжайте, Александр Романович.
— Не скучно? — осведомляется Смолин.
Кунах отрицательно крутит головой.
— На войне мирные слова — первое удовольствие.
— Ну, коли так — ладно. Комара знаете?
Все ухмыляются: еще бы не знать эту пакость!
Смолин тоже усмехается, почесывая шею, до сих пор не отошедшую от укусов.
— А ведь тоже — жизнь, своя, особая. Слух не наш, совсем иной. И свидания комары по-своему назначают, весьма толково.
— Депеши шлют, — иронизирует Мгеладзе. — По радио в любви клянутся.
Смолин смеется.
— Почти угадал, Шота. Комарихи на лету посылают вперед волнишки. Мужчина-комар имеет антенну и принимает сигналы дам.
Все ухмыляются, покачивают головами.
— Мне теперь легче будет, когда они меня жрать станут, — сообщает грузин.
Варакушкин напоминает:
— Вы о летучей мыши хотели...
— Вот теперь можно и о ней. Все знают — мышь летает быстро и точно, даже в июне, с мышатами.
— С мышатами?
— С мышатами. Прилепятся они к соска́м, вкогтятся в мамкин мех и полетывают в теплоте и в темноте.
— Как же так? — сомневается Варакушкин. — Глазишки у мыши, вы говорите, совсем слабенькие. Отчего ж не стукается в ночи о трубы, ветки, провода?
— Оттого и не бьется, что радар есть. Летит — и через малые доли секунды отправляет вперед ультразвуковые волны. А в перерывы между сигналами ловит их отражения от предметов, «слышит» препятствия и успевает обойти их.
Горкин вздыхает.
— В жизни столько тайн и загадок, так много неведомых красок и звуков! Господи, хоть бы дожить до победы, покопаться в природе... Кто знает, доживем ли? Я вот о чем иногда, думаю. Убьют меня или помру я после войны — и минут многие тысячи лет. И снова приду я в этот мир, может, птицей, может, деревом, а на земле — новые люди, иные поколения. Но все равно — над ними синь неба и тьма неба ночью. И тоже будут целовать девчонок, и станет сиять им на севере яркая Полярная Звезда.
Смолин весело глядит на своего отделенного и заслоняет губы ладонью, чтоб не обидеть товарища усмешкой.
Но Горкин все-таки замечает ее.
— Что такое, старшина?
— Ты полагаешь, Андрей, эту звезду к небу навек привинтили?
Сержант пожимает плечами.
— Не пойму, о чем речь...
— Полярная Звезда честно служит нам службу, показывая север. Но ведь она медленно и неприметно передвигается. Полторы тысячи лет поработает еще за компас — и уйдет. А в десятитысячном году вместо нее будет показывать север звезда Денеб, главная в созвездии Лебедя. И опять не навечно. Через тринадцать тысяч шестьсот лет после нас станет полярной одна из самых ярких звезд нашего неба — Вега. Впрочем, ей это не в новинку. За тринадцать тысяч лет до нас она уже была на этом месте.
— Нам теперь не о звездах думать надо бы, а о «мессерах», — ворчит Кунах. — Летают стервы, как молнии.
Смолину не хочется возвращаться к войне, к ее моторам и грохоту, к ее смертям и ранам. И он старается отклонить разговор в прежнее, мирное русло.
— Где же — как молнии? Ворона — и та быстрее по воздуху носится.
— Хм-м, — вступает в разговор Намоконов. — Не лучшая шутка, однако.
— И не шутка вовсе. Конечно, не о прямой скорости речь. Птице никак не угнаться за истребителем. Но если расстояние, что пролетают «мессер», пернатые и насекомые за одно время, сравнить с длиной их тел, вот тогда можно очень удивиться. Стриж, допустим, мчится впятеро быстрей истребителя. Маленькая пичуга успевает за час одолеть расстояние почти в девять тысяч раз большее, чем длина ее тельца. Еще резвее движется шмель.
— Как же у них получается? — недоумевает Горкин. — Летят-то, вроде бы, тихо.
— Как? Тельце легкое, крылья большие. И машут ими непостижимо быстро. Тот же комар четыреста, а то и пятьсот, даже шестьсот раз в секунду крылышками действует. А пропеллер лишь тридцать раз оборачивается за тот миг.
— Хорошо вы все это знаете, товарищ старшина, — искренне хвалит Варакушкин. — Не иначе до войны учителем были.
— Нет, Алеша. Я книги любил читать. И про птиц, и про звезды, и про рыб.
— Ушицы бы теперь похлебать! — мечтает Горкин. — Превосходная рыбка у нас в Донце водится!
— В Донце! — сдерживает улыбку старшина. — Кончим войну — поедем на юг Урала. Там — рыбка!
Волжанин Кунах не может скрыть иронии:
— Какая-такая там, в ваших лужах, рыбка?
— Лужи! Скажет тоже! Только во сне могут присниться озера, подобные нашим! Ах, господи! Залезешь, бывало, на скалу да поглядишь вниз: то оно синее, то голубое, а то зеленое. А спустись к воде — и увидишь все до дна, и сидят на донном песке валуны из мрамора и гранита. А по закоулкам озерным бродят длинномордые щуки, — красота необыкновенная. Метр длины, пуд веса.
Кунах откровенно смеется.
— Зазнаешься, волжанин! — сердится Смолин. — Встречали и поболее щук: и на два, и на три пуда. А сиг, карп, лещ! Ты, небось, лишь в книгах о них читал!
Макар опять ухмыляется и не отвечает.
Зато включается в разговор Мгеладзе. Он крутит свои усишки и заявляет с полной уверенностью:
— Зачем спорить? Пустой крик. Черноморский бычок и скумбрия, старшина! Это — рыба!
— Эка хватил! — морщится Кунах. — В твоем бычке — ладонь росту, да и та — две трети голова!
— Голова — невредная штука, — сверкает глазами южанин. — Ее многим не хватает, товарищ ефрейтор!
Кунаху лень отбиваться — и он молчит.
Но Шота уже разошелся — и его не удержать.
— Нет, ты никогда не был в Грузии, — торжественно восклицает он, — и ты не знаешь моря, и бешенства цветов, и деревьев, ты не знаешь, когда приходит весна! Ты — темная личность, и мне жалко тебя, Макар!
...А дождь льет и льет, и никто во вселенной не знает, когда наконец прекратится эта вакханалия озверевшей воды.
Сырые шинели не просыхают на солдатах, и один этот запах, кислый дух прелого сукна, способен свести с ума, вызвать перебои сердца.
Смолин внимательно осматривает бойцов, вздыхает, негромко приказывает:
— Выходи строиться!
Все с удивлением смотрят на взводного: «Какой еще строй в такую погоду?!»
Солдаты спускаются с нар и хлюпают к выходу.
Дождь хлещет по лицам, по черным от влаги плащ-палаткам, по облинявшим кирзовым сапогам.
— Что такое? Куда идем? — шепотом справляется Мгеладзе у Горкина.
— Ничего особенного, — отвечает отделенный. — Учиться идем. Чем лучше воевать будем, тем скорей война кончится.
Андрей разводит короткие руки и пожимает плечами, всем своим видом показывая, что ему, как и всем, несладко под этим проливным дождем.
— Надо — так надо, Шота, чтоб черти на том свете с Гитлера не слезали!
