ОБ ОГНЯХ-ПОЖАРИЩАХ, О ДРУЗЬЯХ-ТОВАРИЩАХ
Шестнадцатая армия немцев на рассвете пошла в наступление. Рев и визг разрывающихся снарядов, зловещий лязг танковых траков, нытье фугасных бомб — все смешалось над лесами, болотами, окопами фронта.
Разведку подняли по тревоге, но оставили в резерве. Немцы штурмовали не впервые, надеясь вырваться из окружения, но отчаянные попытки осажденных не приносили им успеха.
И на этот раз шестнадцатую армию постигла неудача. Она не смогла продвинуться ни на одном из направлений, и к вечеру лишь артиллерия продолжала вести бой, методически постреливая по нашим укреплениям.
Ночь прошла спокойно. Утром изредка перебранивались станковые пулеметы, визжали мины, щелкали винтовочные выстрелы.
Маленький круглый Горкин, на лице которого даже фронтовая грязь не смогла уничтожить яблочного румянца, сдернул с сучка закопченное полотенце и пошел к ручью.
Швед, не поднимаясь, долго расчесывал короткие волосы — тянул время, норовя еще немного полежать на камышовых метелках.
Намоконов приладил к брустверу окопа осколок зеркальца и неторопливо скребся темной от времени бритвой.
И только Васька Тляш со страхом поглядывал на окопы пехотинцев.
Тляш никогда не понимал и, вероятно, не смог бы понять ни Смолина, ни остальных разведчиков. Нередко, в бою, видя их невозмутимые лица, Васька раздражался. Ему казалось: невозмутимость — от глупости, от смирения перед смертью.
В трудные часы немецких атак, когда разведку все-таки посылали в окопы, Васька старался оказаться вблизи санитаров. Он мечтал о легком ранении, нет, даже не о легком, а о таком, которое, оставив ему жизнь, надолго, а еще лучше — навсегда, вывело бы его из боевого строя.
В самые опасные, по его понятиям, моменты перестрелок он с ненавистью смотрел на старшину, начинавшего вдруг свертывать козью ножку и совавшего — чтоб не мешал! — автомат под мышку.
И сейчас, вслушиваясь в звуки перестрелки, Тляш напряженно глядел из-под мохнатых бровей на Смолина, пытаясь как-нибудь обнаружить признаки страха и — значит — признаки опасности.
Однако взводный был невозмутим: шутил, покрикивал на солдат, роняя будничные фразы и дымя табаком.
И Тляш даже не подозревал, что именно в эти минуты старшина был весь в напряжении и у него посасывало под ложечкой: взводный отлично понимал, что затишье временное, что немцы будут атаковать до тех пор, пока не прорвутся или не положат армию в болотах и лесах фронта.
Как всякий человек, Смолин опасался ран и смерти. Но он научился давить в себе боязнь, загонять ее на дно души, прятать за шуткой, немного грубоватой и ленивой. Опасность выучила его не вздохам, не трусости, а умению мгновенно напрягать волю и силы до конца. То, что со стороны могло показаться легким и простым делом, случаем или удачей, требовало характера, знаний, постоянного каторжного труда.
Три месяца назад, в последних числах июля — с тех пор прошла, кажется, вечность! — Смолин страшился почти всего. Тогда, увидев впервые лицом к лицу уродливую, обидно-будничную морду смерти, боец упал духом. Он вздрагивал от каждого пушечного выстрела, не зная, свой это или чужой; жался к земле от свиста свинца, не понимая: раз просвистел, значит, уже не его свинец! Он бледнел, увидев цепи врагов в атаке, хотя им, немцам, бегущим в рост по равнине, было ближе к могиле, чем ему, Смолину, укрытому толщей окопа.
В те дни старшине не хватало махорки, он курил самокрутки одну за другой, почти ничего не ел и вскоре понял: слабеет и теряет власть над собой.
Как-то, в немыслимо-тяжелые минуты немецкой бомбежки под Псковом, он попросил спичку у товарища по окопу и, взглянув на бойца, вздрогнул от неожиданности. Сосед, скуластый и узкоглазый крепыш, спокойно, как показалось Смолину, покопался в карманах, достал коробок и, передавая его, спросил:
— Черные нитки найдутся, нет? Погляди.
— Есть, — торопливо зажигая спичку, пробормотал Смолин.
Потом, жадно высасывая папиросу, осведомился:
— Зачем нитки, Намоконов? В такое-то время.
— Хлястик на шинелке оторвался, гром его побей. Пришить.
Старшина пристально взглянул в ледяные, почти бесстрастные глаза северянина и сомкнул брови на переносице. Нет, не мог ошибиться: Намоконов, и верно, спокоен, спокоен сейчас, в минуты смертельной грозы, может, в последние минуты своей жизни. И занимается черт-те чем, пришивает какой-то хлястик обязательными черными нитками.
Ночью, мучаясь без сна, старшина то и дело думал об этом — и как-то счастливо, нежданно и, вероятно, точно нашел отгадку. Он сразу повеселел, ожил, почти уверился, что, пожалуй, и выдюжит на этой войне.
Как же сразу было не понять такой простой вещи?! Сколько раз слышал: трусу — первая пуля. Слышал и не верил, как не верят этой солдатской истине многие люди, не знающие войны. А ведь очень верные слова! Человек, который постоянно боится смерти, не хозяин себе. Воля его — кисель, глаза мутны, слух ловит лишь удары собственного сердца, бьющего дробь, вместо того, чтобы ловить звуки войны и поступать в соответствии с их значением. И если убрать случайность, то такому трусу и в самом деле первая пуля и первый штык.
И еще. Если бомбят, а ты забился в щель и не дышишь — что может тебя ожидать? Воткнется фугаска в окоп и... известно, что бывает, когда рвется металл. А почему бы немцу не положить бомбу прямо на тебя — ты же ничем не мешаешь ему!
Совсем не то, когда ты на пулю отвечаешь двумя, и на лай пушки — ревом своей, и наглость — за наглость, и удар — за удар. Вот тогда он и сам скиснет, враг! Вот тогда ему самому небо с овчинку покажется, будь он проклят!
И сейчас, поторапливая солдат, Смолин с противоречивым чувством посматривает на огромного сгорбленного Тляша. Васька, разумеется, трус и очень мешает взводу жить и воевать. Но вдруг выпрямится? Может, медленнее, чем другие, выжимает из себя страх? А какой бы разведчик первостатейный стал, справься он с этой липкой заразой! Здоровенный же, черт!
К ночи все всплески боя заглохли, и в лесу, над болотами, над Ловатью стало так тихо, что даже уши заломило от этого беззвучия.
— Неблагодарная скотина этот фон Буш, — усмехается Швед. — Мы дарим ему от всего чистого сердца кольцо, а он отпихивает его, как та капризная невеста. У него, я извиняюсь, низкие манеры биндюжника.
Арон дергает за шинель Андрея Горкина, спрашивает, ухмыляясь:
— Слушай, отделенный, что такое «кругом шестнадцать»? Не знаешь, темный ты человек! А между прочим, в этом разбираются даже дети.
Андрей расплывается в улыбке, понимая, что готовится шутка и подталкивает к ней Арона:
— Ну-ну, говори, ежели самому известно!
— А то нет! — тянет Швед, посмеиваясь над нетерпением разведчиков. — Шестнадцатая армия немцев в окружении — вот что оно такое!
Все хохочут и потому, что по душе эта немудреная шутка, и потому, что на передовой тихо и можно будет, небось, поспать ночью. Даже Васька Тляш раскрывает рот в беззвучном смехе, не забывая, правда, прислушиваться к тишине фронта.
Утром старшина собирает разведчиков, дотошно осматривает их и под конец сообщает:
— Отправляемся в глубокую засаду, вы знаете об этом. Нужен «язык» из тыла, из штаба. Я не хочу зря тратить слова, — работа опасна, можем не вернуться. Пойдут добровольцы. Кто?
— Намоконов пойдет, — раскуривая трубку, говорит Иван.
— Смешной вопрос, — обиженно бормочет Швед. — Ты плохо думаешь за меня, взводный.
Отказывается один Тляш. Он даже не виляет словами, можно не идти — не идет.
Смолин начал готовить людей к засаде. Он разбил взвод на три группы: захвата во главе со Шведом; обеспечения, которой должен был командовать Намоконов; и группу разграждения под началом Андрея Горкина.
Трое суток, отведенных на подготовку операции, прошли в нелегких трудах, и руки солдат потрескались от болотной воды и ветра, а глаза резало от постоянного напряжения и бессонницы.
По ночам Смолин и наблюдатели-слухачи подползали почти вплотную к позициям врага, слушали его шепот, ржание его лошадей, тихий гул моторов. Рекогносцировка, инженерная разведка предмостной полосы, занятия с людьми, проверка оружия и боеприпасов, подгонка обмундирования и снаряжения, уточнение сигналов почти не оставляли Смолину времени ни на сон, ни на отдых.
Наконец все было готово. Старшина построил взвод и медленно пошел вдоль его фронта, придирчиво осматривая солдат.
Двадцать семь разведчиков и приданные им саперы и автоматчики застыли в строю. Смолин читал по лицам людей их характеры, их выдержку, их опыт и умение держать нервы в кулаке. Скуластая физиономия Намоконова была непроницаема, казалось, эвенк дремлет или щурится от солнца. На тонком, нервном лице Шведа медленно ходили желваки, он чему-то иногда усмехался, будто вспоминал соленую одесскую байку.
Невысокий и пухлый Горкин переминался с ноги на ногу и тихонько вздыхал, точно сожалел, что ради проформы приходится с запозданием начинать дело.
Заметно волновался Варакушкин. Он держал почти в обнимку большие саперные ножницы и автомат, и пальцы его рук вздрагивали от напряжения. Со лба новобранца на переносицу стекал пот, и Алеша подергивал головой, сбивая его на землю.
Взвод был всесторонне вооружен. Два ручных пулемета, двадцать семь автоматов, двадцать семь ножей, восемьдесят противопехотных и две противотанковые гранаты.
Убедившись, что оружие и снаряжение не гремят на людях и не отражают солнечных лучей, взводный подал команду «вольно!».
Еще раз обведя взглядом строй, он внезапно предложил щеголеватому и вспыльчивому разведчику Мгеладзе выйти из ряда.
— Пройдись перед шеренгой, — сказал старшина, — прогуляйся, Шота, и пусть люди изругают тебя.
— Зачем?! — побагровел Мгеладзе. — Может, взводный думает: я не умею ходить?
— Умеешь, но пошагай перед строем. И не кипятись.
Мгеладзе выполнил приказ, и все услышали скрип его новых сапог. Его новых кирзовых сапог, добытых с величайшим трудом в полковой каптерке.
— Замени на старую, разношенную обувь, — распорядился взводный. — Скрип может выдать нас там, в тылу врага. Кровь — слишком большая плата за неосторожность.
Отправив солдата в каптерку, Смолин велел всем вывернуть карманы галифе и гимнастерок. Закончив осмотр, удовлетворенно покачал головой: ни писем, ни газет, ни документов. Так же тщательно обследовал шинели и пилотки бойцов — иной хозяйственный пехотинец не прочь написать на подкладке обмундирования свою фамилию, а то и номер части. Но и здесь все было в порядке.
— Двадцать четыре часа на отдых, — заключил взводный. — Можете бить баклуши и спать в запас.
И взвод исправно выполнил эту команду.
Впрочем, дремали не все.
Намоконов и Горкин дважды проползали вдоль проволочных заграждений немцев, выбирая место, в котором предстояло вырезать проход и пропустить разведку в чужой тыл. Сержанты пластались в темноте, не спускали глаз с кольев и проволоки, готовые в любое мгновение замереть и слиться с болотом или ударить втихую, ножами, наткнувшихся на них врагов.
Каждое движение, каждый шаг требовали величайшей осторожности, сообразительности, напряжения. Не только разведка, но и вся 180-я дивизия отлично знала, что нервы у противника натянуты. Исчезла, испарилась, канула, в прошлое наглая лихость захватчиков, с какой они вели себя еще совсем недавно! Враг, постоянно терзаемый нашей разведкой, ночными рейдами истребителей и саперов, теперь не уставал проклинать эти ужасные болота. Офицеры твердили солдатам о бдительности, о постоянной настороженности, о неусыпном наблюдении за армией Советов. Еще вчера они, эти обер-лейтенанты и гауптманы, болтали о глиняном советском колоссе, разбитом вдребезги ударами германских войск. Сегодня они требуют не спускать глаз с красных, не верить тишине, не полагаться ни на дьявола, ни на бога.
И полки Морозова и Миссана посмеивались, читая захваченные у немцев приказы, каждую строку которых распирал страх.
Даже проволока, колючая проволока врага, свидетельствовала о том же — о боязни поработителей и захватчиков, завязших в изнурительней позиционной войне на русских фронтах.
То там, то здесь на проржавевших колючках можно было заметить всяческие «побрякушки» — пустые консервные банки, жестяные коробочки, бутылки. Нередко между ними висели настороженные гранаты и мины, осветительные ракеты натяжного действия. Вся эта сигнализация и тайная огневая защита должны были, по мысли противника, уберечь его от внезапных нападений «красных чертей». Немцы слишком поздно поняли, что Союз Советских Социалистических Республик — отнюдь не Голландия и даже не Франция. Маршем по его земле не пройдешь.
И командование врага вынуждено было срочно менять тактику и учиться у русских приемам сложной позиционной войны.
Намоконов вспомнил о недавнем случае. Он и Горкин возвращались к своим окопам по одной из болотных троп. Немцы были рядом, и разведчики внезапно услышали тихое чавканье топи. Спустившись за кусты, в трясину, они пропустили мимо себя черную фигуру немца. Разведчик врага ушел в ночь, к русским позициям.
Когда все стихло, сержанты выбрались на тропу, стали совещаться.
Горкин огорченно вздыхал.
— Надо было его взять. Не пускать к нашим.
— Нельзя. Мог закричать. До фрицев рукой подать.
— Что ж станем делать?
— Пошли к своим. Возьмем, когда потопает обратно.
— А вдруг — другой тропой?
— Однако, нет. Ночь. И троп мало.
Они быстро направились к себе и вблизи передовой спрятались в камыши.
Лазутчик появился через час. Он подталкивал в спину спотыкавшегося парня со скрученными руками и забитым тряпкою ртом.
Когда немец поравнялся с зарослями, в которых прятались разведчики, Намоконов внезапно вырос перед ним, одним ударом в живот сбил его с ног, стянул сыромятным шнуром руки, забил кляпом рот.
— Веди, — кивнул он Горкину на немца.
Разрезав путы на своем солдате, сказал, усмехаясь:
— Однако, и нам зевать нельзя, парень. Война!
И теперь, вспоминая об этом случае, Намоконов напряженно вслушивался в шорохи ночи, время от времени оборачиваясь, чтобы не потерять из виду Горкина.
Вернувшись в свои окопы, доложили Смолину о том, что задание выполнено, и легли спать.
Пробудившись в полдень, увидели, что весь взвод бодрствует и занимается делами вместо того, чтобы безмятежно отдыхать. Солдаты изучали по картам-бланковкам путь, каким предстояло идти под Старую Руссу, район засады и подходы к нему.
Смолина не оказалось на месте. Еще на рассвете он отправился на хорошо оборудованный наблюдательный пункт артиллеристов и торчал теперь там, прильнув к монокуляру перископической буссоли. Старшину интересовало расположение пулеметов и минометов противника, по которым били русские пушки.
Наконец наступила ночь. Последние минуты перед выходом в долгий и опасный рейд. Смолин выстроил взвод, еще раз осмотрел людей и приказал начать движение.
Над болотами тяжело слоится густой, грузный воздух. Низко висят тучи.
Посты боевого охранения предупреждены еще с вечера. Они молча пропускают разведку через передовую. Ночь поглощает, растворяет взвод в непроглядной своей черноте.
В таком мраке легко сбиться с тропинки, потерять направление, угодить в топь. Поэтому группа разграждения, ушедшая вперед, тянет за собой длинную веревку, на которую ориентируется взвод. Боковые дозоры идут по параллельным тропам, изредка вскрикивая ночными птицами.
Посреди болота, на сравнительно сухом месте, один из бойцов обеспечивающей группы отрывается от своих и уходит влево.
Проволочные заграждения немцев тянутся по заросшим травою подошвам высоток, и люди Горкина с саперами немедля начинают вырезать проход. Это нелегкая и непростая работа, если иметь в виду, что противник рядом и тоже не лыком шит. Саперы и разведчики там, у себя в тылу, изрезали, вероятно, многие версты проволоки, вырабатывая умение быстро и бесшумно перегрызать металл. И теперь, в сотне шагов от врага, они работают слаженно, с той высокой готовностью, которая помогает выполнять самое тяжкое дело почти автоматически.
Главное заключается в том, чтобы избежать щелчка. Именно поэтому саперы взяли с собой не штыковые, а рычажные ножницы, позволяющие действовать с самым малым шумом. Надкусывали проволоку ближе к кольям и наискось, а не поперек. Основную работу выполнял сам командир группы разграждения. В тот момент, когда Горкин сжимал рукоятки ножниц, Мгеладзе, помогавший ему, поддерживал и натягивал нить.
Надкусив проволоку, сержант чуть отодвигался в сторону, и на его месте оказывался Шота. Сломав нить, он осторожно разводил ее концы в стороны.
Работавший рядом с ним Варакушкин, прежде чем перегрызть проволоку, накидывал на нее тряпку, припасенную загодя. Это тоже заглушало щелчок.
Наконец проход прорезан. Можно по одному вползать в узкий коридорчик между кольями и, стараясь слиться с кустами, ползти по глинистой жесткой почве в стыке между двумя немецкими полками.
Но в этот миг над головой взлетает холодная и, как мерещится разведчикам, чудовищно яркая ракета. Все прижимаются к земле и замирают.
Где-то левее уныло и деревянно кричат в ночь немцы:
— Рус — сдавайсь! Эргебт ойхь!
Но вот ракета, роняя последние капли огня, затухает. Все ждут сигнала Смолина. Однако взводный почему-то медлит.
Бойцы лежат минуту, пять, десять... Внезапно впереди и слева от взвода, за высотками, разрывается противопехотная граната. И тотчас раздается треск автомата, затем гремят нестройные залпы винтовок, неуверенные очереди пулемета.
— Вперед! — тихо приказывает Смолин.
Взводный лежит у проволоки, пропуская своих людей, одного за другим, и думает о бойце, которого, может статься, послал на верную смерть. Макар Кунах, волжанин, спокойный и малословный парень, — жив ли он еще? Это Макар недавно уполз влево, прикрывая разведку от возможных нападений с фланга. Вероятно, его обнаружили немцы, завязался бой. И теперь Кунах мается там, во тьме, под огнем винтовок и пулемета, один, без товарищей и поддержки. А может, ему удалось уползти, и он спешит догнать своих, стремящихся поскорей пройти через стык полков?
Группа обеспечения распластана у прохода, пальцы солдат застыли на спусковых крючках автоматов, на рукоятках гранат и ножей. Пока не исчезнет в коридоре последний боец захвата, люди Намоконова не тронутся с места, обеспечивая безопасность товарищей.
Но вот трижды проквакала лягушка. Значит, Горкин и Швед выбрались в рощицу, в тыл немцев.
— Пошли! — командует Намоконов и вдруг замирает. Рядом слышится какой-то шорох. Иван вытягивает нож из чехла.
В темноте вырастает черная фигура. Северянин скорее догадывается, чем убеждается: это Кунах.
— Спасибо, друг, — шепчет эвенк в ухо волжанину. — Ты — тунда-ахэ, Макар.
Пролежав несколько минут без движения, бойцы убеждаются, что все спокойно, и устремляются в проход.
Смолин поджидает своих, с удовольствием слушая, как потрескивают выстрелы немцев, напуганных Кунахом.
Всю ночь движется разведка в глубь территории, занятой врагом. Люди часто замирают, подолгу прислушиваются к звукам ночи и, только убедившись, что им ничто не грозит, продолжают движение.
Поэтому за час удается одолеть два-три километра.
Все сильно устали, но каждый понимает — теперь не до отдыха, надо как можно быстрее оторваться от возможного преследования, замести следы.
Перед самым рассветом разведка останавливается на лесной опушке, за которой темнеет поле. Смолин накрывается палаткой, придвигает фонарик к карте, ориентирует компас. Взвод выполнил часть задачи совершенно точно, он — в нужном районе.
До грунтовой дороги, на одном из участков которой намечено устроить засаду, совсем близко. Но продолжать путь рискованно: через полчаса будет светло.
Старшина решает назначить привал. Он возвращает людей по своим следам за версту от остановки. Если враг наблюдал за взводом или заметил его, этот несложный маневр с возвращением временно запутает немцев.
Все немедленно валятся на лужайку и засыпают.
Взводный проверяет, бодрствуют ли посты, и, убедившись, что они честно несут свой крест, проходит к дороге.
Неподалеку от нее, прямо на север, должна быть небольшая деревня. Если там нет противника, кто-нибудь из разведчиков наведается туда днем и поговорит с местными жителями.
Вскоре Смолин действительно замечает редкие огоньки села. Старшина ложится в кювет и надолго застывает без движения, вглядываясь в смутные очертания домов, ловя звуки, доносящиеся оттуда.
Затем возвращается на бивак.
Разведчик не зря выбрал для привала эту поляну. До взвода здесь уже, судя по следам, стояла какая-то немецкая часть. Трава сильно вытоптана, кругом валяются обрывки газет, пустые консервные банки.
Врагу, если он вздумает преследовать русских, трудно будет обнаружить их отпечатки на замусоренной траве.
Подобрав с земли несколько старых газет и помятых конвертов, старшина ложится рядом с Ароном — и тотчас засыпает.
В полдень открывает глаза, вскакивает на ноги и осматривает поляну. Почти все бойцы уже проснулись и расправляются с консервами, завтракая и обедая одновременно. Смолин приказывает засыпать землей опустевшие банки и отправляется к дороге. Вскоре бесшумно спрыгивает в яму, где прячется Варакушкин.
Молодой солдат молча кивает командиру и продолжает красными воспаленными глазами наблюдать за деревней. Отсюда хорошо видна ее южная околица.
Разведчики долго молчат.
Наконец Варакушкин спрашивает:
— Зачем остановились тут? Село близко. Опасно.
Смолин косится на новобранца и добродушно усмехается.
— В чужом тылу рискованно везде. Поверь, здесь не хуже, чем в любом другом месте. И тут многое можно узнать.
— Многое?
— Многое. В деревню совсем недавно вошел артдивизион. Полагаю, на отдых. Эти сведения не помешают нам.
Варакушкин недоверчиво смотрит на командира и качает головой.
— Тебя как зовут? — спрашивает взводный. — Прости, забыл. Совсем мало воюем вместе.
— Алеша.
— Я вижу, Алексей, ты не поверил мне?
Солдат в смущении молчит. Поборов робость, признается:
— Не поверил, товарищ старшина. Как можно узнать, что там — дивизион? А может, вовсе никого нет?
Смолин нежно и печально оглядывает славного мальчишку, пришедшего на войну, небось, со школьной скамьи, пожимает плечами.
— А разве не видно?
— Нет.
— Мы подошли сюда ночью, незадолго до света, Алеша. В такую пору деревня спит глубоко, должна спать. Но ведь не спала, сам заметил, чай. Лаяли собаки, ржали лошади, шумели моторы машин. Значит, немцы. Они появились в селе совсем недавно. Почему? Видишь ли, псы брешут по-разному. Это — свой, особый язык, и за ним интересно понаблюдать, коли есть время. Собаки голосили исступленно: для них «гости» были чужие люди, к которым они не успели привыкнуть. Несколько раз сюда доносился визг дворняжек: немцы просто били надоевших им псов.
Варакушкин сконфуженно качает головой.
— Теперь и сам вспоминаю, товарищ старшина: до самой зорьки в трех или четырех домах горел свет, и еще больше были видны отблески костров. Только я думал: местные жители жгут. А еще из труб вылетали искры. Там, наверное, и вправду немцы. Но почему ж — артдивизион? Ни одной пушки не видно.
— Это посложней загадка, однако и к ней есть ключ. Ты заметил пламя, а больше ничего не увидел. Искры и дым летели не от костров, Алеша. И не из сельских труб. Это топились полевые воинские кухни... Вот те и раз! Как же «непонятно»? Ты обязан знать, что дым кухонь ниже и слабее дыма костров. Старослужащим известно: одна такая кухня кормит роту, или эскадрон, или батарею...
Смолин замолкает и прислушивается. Где-то, за ближними домами деревни, раздается треск мотора.
Старшина приподнимает голову над краем ямы и вглядывается в околицу. Вскоре видит, как оттуда на дорогу выезжает мотоциклист.
Через минуту немец проносится мимо ямы, в которой плашмя лежат разведчики.
Проходят считанные секунды, и он исчезает за выступом рощи.
Варакушкин вздыхает.
— Ушел. А хорошо бы его, черта, ссадить с седла... Сам в руки лез...
— Не нужен он нам, да и ни к чему это, — сухо возражает старшина.
— Вы хотели — об артдивизионе... — напоминает солдат.
— Да, так вот... Надо было решить, кто в деревне: пехота, кавалерия, пушкари? Я пришел к выводу: пушкари.
Ты заметил — мы остановились на большой поляне, вблизи опушки. Незадолго до нас там стояли немцы, Ветер даже не успел размести остатки костров. Они еще теплы.
По площади вытоптанной травы, по числу костров видно: стояло около батальона солдат. Но это был не батальон, не пехота. Отдыхали артиллеристы. Нет, я не нашел ни письма, ни обрывка документа, из которых можно сделать такой вывод. Дело в другом.
Разгадка — в отпечатках, оставленных врагом. Это были, разумеется, немцы, а не испанцы, не итальянцы, не бельгийцы. Достаточно взглянуть на клочки газет, на пачки из-под сигарет. Да и без бумажек понятно. Германские сапоги имеют свою отличку: на каблуках — подковки, на подошвах — шипы. Ступня у сапог широкая, а носок круглый.
Разобравшись во всем этом, надо было решить — та ли это часть, которая находится сейчас в деревне, и что за часть?
Я проверил: следы ведут в деревню. Немцы сначала остановились здесь, а потом, наверно, послали квартирьеров в село и перебрались туда.
Я достаточно долго рассматривал оттиски колес и подков. Это был, несомненно, дивизион артиллерии. Следы простых военных повозок и следы пушек и зарядных ящиков имеют небольшую разницу. У первых они уже. Чем больше калибр орудия, тем шире стоят колеса и тем внушительней обод.
— Вы ж глядели на землю почти в темноте, Александр Романович. Так и ошибиться недолго.
— Можно и просчитаться, конечно. Но я перепроверил себя. Разные следы оставляют не только колеса, но и сами кони. Артиллерийская лошадь тянет большой груз — ее подковы шире и больше, чем у коня кавалериста. Да и форма подков неодинакова: у орудийного коня они покруглее, поразмашистей.
Вот теперь тебе тоже, небось, все ясно: в деревне артиллеристы, а дым от трех полевых кухонь говорит: три батареи. Значит, дивизион.
Варакушкин вздыхает, огорченно качает головой.
— Все-таки не веришь? — удивляется Смолин.
— Нет, отчего же... Верно объяснили. А я, товарищ старшина, так никогда не смогу, конечно...
— Сможешь. Должен суметь. А не то убьют, Алеша. Война...
Быстро кончается хмурый осенний день. Как только темнеет, Смолин высылает дозоры, а затем вся разведка снимается с бивака.
Задолго до рассвета взвод выходит в заданный квадрат.
Место это вполне подходит для засады. Лес глубокой дугой охватывает ровную поляну, через которую бежит грунтовая, но достаточно гладкая дорога. Рядом с опушкой протекает ручей, перекрытый узким мостом.
В десятке верст отсюда, в уцелевшем доме отдыха, разместилась ставка немецкого корпуса. Дорога, к которой вышли разведчики, одна из трех, по которым штаб поддерживает связь с частями на передовой. Здесь можно захватить крупную птицу, какого-нибудь важного курьера с планшетом, набитым документами. Ради этого стоило пробиваться через линию фронта, рисковать головой.
Подходы к мосту хорошо просматриваются из леса. Немцам, попавшим на лужайку, трудно будет уйти из-под огня засады. К тому же — у взвода превосходные пути отхода на юг по лесной чаще.
Весь день ушел на подготовку к операции. Наблюдатели, выделенные Намоконовым, устроились в кронах деревьев, старательно замаскировались. Остальные бойцы группы обеспечения окопались за крупными камнями и кустами по всему полукругу опушки. Если засаду обнаружат и придется вести огневой бой, разведка сумеет постоять за себя. Оба ручных пулемета — у моста: здесь, по замыслу Смолина, должны произойти главные события.
Дорога, против ожидания, оказалась далеко не оживленной. Возможно, это объяснялось некоторым затишьем на фронте, а может, и тем обстоятельством, что на Северо-Западе, на коммуникациях немцев, действовали отряды партизан, сильно осложнявших передвижения врага.
За день через мост прошли на юг небольшой обоз и взвод пехоты. Несколько раз в обоих направлениях проехали телеги, на которых болтали и лузгали семечки солдаты в довольно помятом обмундировании. Это была мелкая сошка, не стоило палить из пушки по воробьям.
Разведка продолжала выжидать и не спускала глаз с дороги.'
Смолин с удовлетворением, даже с гордостью убеждался: здесь, под носом у врага, люди держат себя спокойно и хладнокровно, даже молодые бойцы ничем не выдавали своего напряжения и вполне естественной робости.
Несмотря на то, что план засады был обсужден до мелочей еще там, «дома», Смолин в середине ночи собрал командиров групп.
Глубокая засада сильно отличается от налетов на передовой. Там боевые порядки противников сближены, и у разведчиков всегда есть возможность, выполнив задачу, вернуться к своим. Здесь не то. До своих далеко.
Взводный дал возможность всем высказать мнение.
Швед молчал несколько секунд, взвешивая возможности, и предложил:
— Разрушить мост. Снять настил. Пока будут чинить, устроим головомойку.
Намоконов возразил:
— Однако, плохо. А вдруг — рота, батальон? И дело не сделаем, и сами не уйдем.
Был забракован также план захвата пленных с помощью завалов, замаскированных ям и канав поперек дороги. По тем же причинам.
Тогда Андрей Горкин достал из вещевого мешка моток электрического провода, взвесил его на руке, передал взводному.
— Это понадежней будет, Александр Романович. Провод можно быстро надеть, или напротив, снять, если появится какой-нибудь плюгавый обозник.
Все поддержали отделенного.
В тихой темноте Кунах и Варакушкин осторожно вбили по краям дороги два кола с рогульками, на которые удобно было набросить петли провода.
Перед самым утром, еще раз предупредив наблюдателей на деревьях о сигналах, Смолин ушел к мосту.
Не успел он еще как следует замаскироваться в придорожном кювете, как раздался условный сигнал — крик сороки. Кто-то двигался с севера на юг, в сторону фронта.
Вскоре разведчики услышали отдаленный шум мотора.
Варакушкин и Кунах, по знаку Смолина, закрепили шнур на метровой высоте и тотчас исчезли в чаще.
Через минуту стало ясно: медленно, ощупывая фарой выбоины дороги, тащится мотоциклист.
И все-таки провод сорвал его с седла так сильно, что он пролетел несколько метров и без движения распластался на холодной траве.
Машина свалилась набок, колеса ее продолжали вращаться.
Мгеладзе кинулся к мотоциклу, выключил мотор.
Пленного оттащили в лес, заткнули рот кляпом, связали руки. Немец вскоре пришел в себя и еле слышно мычал.
К величайшему огорчению разведчиков, он оказался рядовым батальона жандармерии, и в его карманах и в планшете не нашлось ни документов, ни карт, ни приказов.
— К тете на блины ехал, — усмехнулся Швед и сплюнул. — Сейчас я с ним покалякаю.
Он кое-как задал немцу вопросы, но тот продолжал лишь крутить головой.
— Да вытащи ты ему тряпку из пасти! — сердито посоветовал Смолин.
То ли пленник не понимал вопросов Шведа, заданных на ломаном немецком языке, то ли перепугался до смерти, но ни одного путного ответа от него получить не удалось.
— Оставь, — посоветовал взводный. — У себя разберемся.
Арон снова заткнул жандарму рот ветошью, и разведчики отвели его в глубь леса.
— Остаемся здесь, — сказал Смолин, когда Швед спросил, что он предполагает делать. — Надо взять офицера. Хорошо бы — штабного. Скажи своим людям, чтоб не дремали.
Шло время. Наблюдатели молчали. Ни скрипа телеги, ни звука мотора, ни человеческого голоса.
Швед подполз к Смолину, положил ему руку на плечо.
— Поспал бы немного, Саша. Ты отдыхал меньше всех.
— Спасибо, Арон. Не дремлется... — .он помолчал. — Я полагал, на этой дороге будет гуще движение. Это ведь — основная коммуникация «Мертвой головы».
— Ничего. Нам немного надо.
— Да, конечно.
Внезапно Швед спросил:
— А чего эта дивизия придумала себе такую кличку? Нас попугать или что?
— Долгий разговор, сержант.
— Все равно баклуши бьем.
— Ну, ладно. Может, в сон не так клонить станет. Поболтаем.
— Ты ж толковал: не дремлется.
Старшина рассмеялся.
— Так это ж я минуту назад говорил!
— Тогда давай — про «Мертвую голову».
— Видишь ли, был такой прусский король Фридрих II, большой любитель совать свой нос в чужие дела. В огромной его армии, половину которой составляли наемники, главной ударной силой были кавалерийские полки. Так вот, самые отпетые из них назывались «Гусарами смерти» или «Гусарами мертвой головы». Из тех корешков и выросла эта самая «Мертвая голова». Впрочем, именно при Фридрихе русские вошли в Берлин.
— Ну, что ж, взводный, я так понимаю, — усмехнулся Швед, — наши старики дали нам неплохой пример. И мы не осрамимся.
— Не осрамимся, Арон.
— А откуда она к нам пожаловала, «Мертвая голова»?
— Все, что знаю, — от пленных. Сколотили ее два года назад из охранных отрядов фашистской партии. Командир — группенфюрер генерал-лейтенант фон Эйке. Близок к Гитлеру. Полки этого фона брали Бельгию и Францию, и, коли пленные не врут, вонзились в Европу, как нож в масло. 25 июня «Мертвая голова» перешла нашу границу, а уже через месяц с небольшим потеряла семь тысяч человек. Офицеры выбиты почти начисто.
— Для начала — неплохо, Саша. Помнишь, мы с тобой месяц назад ходили в тыл «Мертвой головы»? К Щечково и Мануйлово.
— Помню. И что же?
— Там, под деревнями, три кладбища. На крестах каски «СС». Я посчитал ряды. Две тысячи пятьсот крестов, Саша.
— В дивизии еще немало головорезов, сержант.
— Ну, значит, и на нашу долю достанутся.
— Достанутся.
Товарищи замолчали.
Близился рассвет. Смолин лежал в кустах, всеми силами отгоняя сон. Плечи давила усталость, склеивались веки.
И все же он мгновенно привел себя в состояние полной готовности, как только услышал резкий крик сороки, донесшийся с севера.
Намоконов приподнялся на локтях, долгим взглядом посмотрел на дорогу, прислушался. Этого ему показалось мало, и он приложил ухо к земле.
— Люди. Много людей.
Смолин тотчас приказал разведке оттянуться в глубь леса.
Прошло около получаса. На северный край поляны в унылом, каком-то лохматом строю выходила колонна. Резко прокричал команду офицер, и роту, будто ножом, разрезало на куски. Три взвода зашагали в разные стороны, застучали ботинками, деревянно замахали руками.
Разведчики, решившие сначала, что немцы что-то заподозрили и теперь шли облавой, удивленно взирали на манипуляции врага.
Швед зашептал на ухо Смолину:
— Они — не фрицы, старшина. Офицер вякает несуразное. Погляди, какой у него дурацкий колпак на башке.
На ротном, действительно, красовался пунцовый бутафорский берет, и казалось, что здесь, в лесу, шагают и дергают руками персонажи оперетки.
Офицер, видимо, разрешил взводам отдохнуть. Они распались на кучки, закурили. Невысокий тощий солдат отбился от своих и ушел в лес.
Смолин мгновенно принял решение, о котором впоследствии, пожалуй, жалел.
— Швед!
— Да?
— В лес. Возьми этого. Тихо.
Разведчик исчез за деревьями.
Время тянулось томительно долго. Взводы продолжали заниматься.
Только теперь Смолин отчетливо понял, что поступил, мягко говоря, неосмотрительно. Офицер перед уходом может хватиться пропавшего солдата, объявит тревогу и тогда... Тогда придется отбиваться, стрелять... Да... глупо.
Рота, кажется, закончив занятия, построилась. Смолин не спускал глаз с серо-зеленого квадрата. Всполошатся или нет? Старшине даже показалось, что в строю произошла заминка, но тут же прозвучала команда — и подразделение двинулось на север.
Вероятно, солдаты ничего не сказали офицеру, чтоб не выдавать провинившегося. Ну, слава богу!
Вскоре наблюдатели сообщили: враг скрылся из вида.
И тогда к разведчикам вышел Швед. Он подталкивал одной рукой тощего пленного, а в другой держал нож.
Солдат шел запинаясь, часто вздрагивал, испуганно оглядывался на разведчика.
Намоконов быстро связал захваченного и стал доставать из кармана кляп.
— Погоди, — остановил его Швед. — Потолкую...
Пленный, очевидно, поняв, что его не собираются немедля убивать, повеселел. Повернувшись к Шведу, что-то сказал ему по-немецки.
«Господа, я есть красный!» — ухмыляясь, перевел отделенный.
Разведчики хмуро заулыбались.
— Вы все — красные, когда в плену, — пробормотал Арон и состроил свирепую физиономию.
Впрочем, пленный проявил достаточную сообразительность и тотчас же поправился:
— Нет, я голубой, господа.
— Зеленый ты, а не голубой, — кинул Горкин. — От страха ты, сукин сын, зеленый.
Пленный оказался капралом испанской «Голубой дивизии». На рукаве капрала был нашит пестрый знак с надписью «Эспанья».
Он тут же сообщил разведчикам, что дивизию сформировали несколько месяцев назад по приказу военного министра Варела. Командир — Муньос Грандес. Девятнадцать тысяч штыков. Но большевики могут не бояться этих штыков, утверждал капрал, так как немцы дали слово, что полки воевать не будут. Им поручат всего лишь полицейскую службу.
Лицо Шведа налилось кровью, и он в сердцах ткнул капрала в бок.
— В листовках сказано: в вашей паршивой дивизии — одни добровольцы!
Капрал страшно удивился и пожал плечами. Он не доброволец, он — просто бедный человек. А дивизия, как-никак, платит тысячу песет или восемьдесят немецких марок в месяц. Это — большая помощь его семье.
Арон выудил из кармана документы пленного.
— Ты служил раньше у итальянцев в «Голубых стрелах». Душил Испанию. Тоже — для семьи?
— Кляп — и в лес! Пусть сидит рядом с немцем, — мрачно распорядился Смолин. — И не спускать с них глаз.
Дальше оставаться в районе засады было рискованно. Испанцы могли хватиться капрала, да и отсутствие немца-мотоциклиста вызовет тревогу в жандармерии.
И все же Смолин не хотел уходить. Несмотря на то, что разведка захватила двух пленных, задачу она не выполнила.
Взводный решил рискнуть: остаться на месте до вечера. Может быть, все-таки повезет, удастся взять офицера. Как только наступит темнота, они уйдут на юг, к линии фронта.
Все заняли свои места.
Чаще, чем раньше, раздавались сигналы наблюдателей. Проехало несколько крытых повозок. Затем появилась легковая машина, но вслед за ней двигалась моторизованная пехота, и машину тоже пришлось пропустить.
День быстро клонился к вечеру. Смолин хмуро вглядывался в деревья, где сидели слухачи. Тихо.
Но вот на одном из деревьев снова прозвучал крик сороки. Разведчик сообщал, что к мосту движется подразделение пехоты.
Может быть, впервые за все время операции Смолину стало не по себе. Он был убежден: испанцы обнаружили исчезновение капрала, вернулись — и боя не миновать.
Но все, к удаче, оказалось не так. Три взвода немцев, не дойдя до моста, свернули с дороги, разбрелись и стали срезать крупные ветки берез.
Разведчики ничего не понимали: вениками для бани запасаются, что ли?!
Вскоре все выяснилось. Рота, очистив ветки от зелени, принялась вбивать в землю рогульки и колышки, пристраивала к ним винтовки, целилась в лес, но не стреляла.
Смолин весело посмотрел на Шведа. Тот кивнул: «Ночная учебная стрельба, взводный!»
Это было редкое везение! Раз немцы должны палить, может стрелять и разведка. Огонь никого не удивит и не встревожит, кроме самой роты, разумеется. Правда, немцев втрое больше, но взвод нападет внезапно, ударит всеми огневыми средствами в упор — и можно надеяться на успех. Риск? Что ж, на войне не рискуют только мертвые.
Стемнело. Еле слышно прозвучал в траве стрекот позднего кузнечика. И тотчас же три фигуры оторвались от опушки и поползли к мосту. Швед, Горкин и Макар Кунах проскользнули под настил и слились со сваями. Многое теперь зависело от этой группы захвата.
Смолин лежал за деревом, пытаясь по голосу, по огню сигареты нащупать офицера. Тяжелая морщина взбухла на лбу старшины.
Здесь, в тылу врага, где самый малый промах мог кончиться муками и смертью, — он был не только воин, не только отвечал за себя и рисковал собой, — он был тут и верховная власть, и бог, и судья, и отец своих людей.
Два связных лежали рядом со взводным. Решив, что пора действовать, Смолин что-то сказал одному из них, и солдат бесшумно исчез в темноте.
Громко прокричал воробьиный сыч: «Дьюууб... дьюууб...» Вжимаясь в землю, мертво стиснув ложа автоматов и рукояти гранат, двинулась вперед группа нападения. Сжав челюсти, почти не дыша.
Все ближе, ближе немцы. Сто метров... сорок... двадцать... Но Смолин ползет, и за ним ползут его друзья.
В пятнадцати шагах от роты все замирают. Сзади и с боков атаку охраняют люди Намоконова и часть группы разграждения.
Оба пулемета остались у моста.
Кровь в висках отбивает доли секунды, и бойцам кажется, что взводный непозволительно медлит с командой.
Смолин ждет. Севернее роты, у самой дороги, выделяется черное пятно копны. Именно туда послал он связного. Боец должен поджечь сено. Это не только сигнал атаки. Немцы на фоне огня — отличная мишень.
Все черно в ночи. Густую тишину нарушают лишь негромкие разговоры немцев. Ни волнения, ни тревоги не ощущается в их голосах, и Смолин, усмехаясь, отмечает это обстоятельство.
Наконец-то! В копне вспыхивает крошечный огонек, он быстро разрастается, и враги поворачивают головы туда, лениво перебрасываясь словами.
Но вот сено вспыхивает, будто порох, и рота начинает волноваться. Солдаты вскакивают с земли.
Нет, разведка теперь не промахнется по этим огромным ненавистным целям! Смолин ясно видит на петлицах и шлемах немцев значки: скрещенные кости и черепа. «Мертвая голова»!
— Огонь!!
Били в упор, полосовали очередями, вкладывая в удар всю силу ненависти к врагу, залившему кровью родную землю, испепелившему ее пожарищами.
Онемевшие от страха, оккупанты молча метались из стороны в сторону, падая под свинцом.
Жалкие остатки роты — полтора десятка человек — отстреливаясь, отходили к мосту. Это был единственный путь, который нападающие оставили им.
И когда под настилом стало слышно хриплое дыхание бегущих, разом ударили оба пулемета. Швед и Кунах швырнули «лимонки» и, переждав взрывы, бросились вверх.
Кунах безошибочно определил командира разбитой роты. Офицер стрелял из пистолета и что-то резко кричал.
Макар мгновенно вырос возле него, уцепил за ворот, рванул к себе и, со свистом выдохнув воздух, хватил немца в челюсть.
Офицер упал, Макар перекинул его через плечо и потащил в чащу.
Атакующая группа тотчас начала отходить в лес. Пулеметы и автоматы обеспечения уже, казалось, не стреляли, а выли.
В эту минуту старшина увидел вдали красный свет фонаря. Наблюдатель с дерева предупреждал о серьезной опасности.
Оставив людей Намоконова в заслоне, Смолин быстро повел разведку в глушь, выдерживая общее южное направление. К взводному подбежал Швед, сказал, захлебываясь от частого дыхания:
— Саня, останусь! У Ивана мало людей. Пусть твоя голова не болит за меня.
— Хорошо. Продержите немцев четверть часа. И уходите.
— Понял, взводный!
Швед бросился назад и, отыскав Намоконова, свалился рядом с ним. Спросил:
— Что там?
— Не знаю. Немцы. Много.
На поляну, полосуя дорогу и деревья ножами света, выскочил грузовик с солдатами в кузове. Услышав беспорядочную стрельбу и почуяв неладное, немцы посыпались вниз и цепью пошли к мосту.
Разведчики переползали от дерева к дереву, от камня к камню, били короткими очередями почти наугад. Сено давно сгорело, грузовик выключил фары, и оттого темнота казалась густой, как вар.
Но, к беде заслона, вскоре куда-то уплыли тучи, и в небе застыла круглая, как ядро, луна,
В ее свете Швед отчетливо увидел ползущего меж кустами немца — и нажал на спуск. Автомат молчал. Арон выругался. Вышли патроны, запасные диски пусты, остались только «лимонки».
Метнув из-за дерева одну за другой три гранаты, Швед вытер мокрый лоб и устало сказал Намоконову:
— Все. Надо исчезать. Они не полезут за нами в лес. Сигналь отход.
— Ладно.
Намоконов вытащил из сумки противогаза ракетницу, зарядил и внезапно передал Шведу.
— Стреляй ты, Арон. У меня еще граната. Не тащить же домой, однако.
Оба младших командира отползли назад, укрылись за толстой сосной. Намоконов швырнул на поляну «лимонку» и обернулся к Шведу. Тот вскинул руку с ракетницей, нажал на спуск, и в небо пошла, вычерчивая кроваво-красную полосу, сигнальная ракета на отход.
В тот же миг Арон вдруг неестественно дернулся, переломился в поясе и молча рухнул в траву.
Иван кинулся к товарищу. Швед не двигался. С его лба, заливая открытые, окостеневшие сразу глаза и упрямый щетинистый подбородок, черной струйкой стекала кровь.
Горкин, стрелявший из пулемета неподалеку от Намоконова, негромко выругался. Пуля задела ему руку и вонзилась в сосну, разбрызгав щепки.
— Жив? — спросил Иван.
— Ерунда. Что у тебя?
— Ничего. Отходим.
Намоконов затащил на спину тело Шведа и, не оглядываясь, пошел в чащу. Вскоре к нему присоединились Горкин и наблюдатели. Чуть позже подбежали последние бойцы прикрытия.
— Кто? — спросил Андрей у Ивана.
— Арон.
— Ранен?
Эвенк не ответил.
В версте от поляны их поджидал связной Смолина. Он быстро повел людей к ядру разведки.
Смолин, увидев мертвого Шведа, зло выругал Намоконова. Потом положил северянину руку на плечо, сказал тихо:
— Не сердись. Извини. Глупо.
Помолчав, распорядился:
— Передай тело кому-нибудь из наблюдателей. Парни засиделись на деревьях. Пусть несут по очереди.
— Они помогают своим, — кинул Кунах. — У них раненые, есть тяжелые. Я понесу.
— Хорошо. Пошли.
Немцев, связанных по рукам и ногам, сначала тащили на плащ-палатках. Затем развязали и приказали идти. Пленные мычали, крутили головами, но двигались быстро.
Испанцу даже вытащили кляп изо рта. Он семенил с величайшим старанием и явно радовался: война для него позади.
На коротких привалах он торопливо рассказывал, что дивизия потеряла девять тысяч убитыми и ранеными и осталось в ней всего десять тысяч штыков. А какие были красивые полки! В Мадриде их нарядили в голубые рубахи и красные береты, — девчонки прямо с ума сходили! Правда, это продолжалось совсем недолго, в Германии у испанцев все поотнимали и выдали защитную форму. Только одному их ротному удалось спрятать берет. На фронте было черт знает что! Пули, бомбы, вши и еще, представьте себе, голод! На рождество Франко догадался послать на передовую генерала Москардо, и тот прихватил с собой разную жратву и вино. Но рождественские подарки попали к русским, а Москардо еле унес ноги с передовой.
У капрала был один-единственный приятель — капрал Луис и, слава богу, они теперь могут встретиться, потому что Луис угодил в русский плен неделей раньше...
Он болтал бы еще, но Мгеладзе показал ему кулак, и испанец замолк.
На исходе ночи вошли в болото. Уже была видна своя передовая — редкие вспышки выстрелов, мерцание осветительных ракет.
Смолин послал Варакушкина вперед: предупредить боевое охранение. Солдат исчез в темноте.
Солнце еще не появилось на горизонте, но было уже достаточно светло, когда разведка, миновав проволочные заграждения, вошла в окопы.
Несмотря на ранний час, вся передовая приветствовала смертельно уставших солдат, дружно размахивая винтовками.
Взвод шел, ни на кого не глядя, никому не отвечая. Люди хотели сейчас лишь одного: добраться до землянок и спать.
Смолин доставил пленных к штабу полка.
Взводного тотчас увели к себе начальник штаба и его помощник по разведке.
— Сядь. Выпей, — налил ему майор водки в кружку.
Смолин покачал головой.
— Спасибо. Не поможет.
Выслушав короткий доклад взводного, майор сказал Смолину:
— Особо отличившихся представьте к наградам. И живых... и тех, кого уж нет... А теперь иди спать, Александр Романович.
Смолин забрался в землянку, с наслаждением вытянулся на лежанке. И почти тотчас понял, что не сможет уснуть. Слишком велико было напряжение этих дней.
Он несколько минут ворочался на своем неуютном ложе, затем тяжело поднялся и заглянул к Намоконову.
Иван тоже не спал. Рядом с ним сидел Горкин. Андрея уже успели перевязать. Все молчали и сосредоточенно курили.
Трубка эвенка то и дело гасла, и он чиркал зажигалкой, что-то бормоча вполголоса.
— Пошли на воздух, — предложил Горкин.
Они выбрались наружу и присели на пожухлую траву у окопов.
Тело Шведа темнело рядом. Его пока не передали похоронной команде.
Мертвый Арон казался еще меньше, чем был при жизни, тяжко было видеть его молчаливым и неподвижным. Лучи неяркого осеннего солнца освещали нахмуренные брови сержанта, потускневшие, серые глаза.
Смолин любил Шведа. Пусть не всегда был оглядчив этот парень из Одессы, пусть доставлял он при жизни немало хлопот старшине, — но он был товарищ в лучшем смысле слова: веселый, бескорыстный, умевший помогать другим и пользоваться их помощью.
Его смерть была ощутимой потерей для маленького взвода.
К вечеру проснулись все разведчики. Люди нехотя поели и вскоре оказались возле взводного.
Намоконов развел небольшой костер и стал задумчиво покусывать мундштук трубки. Изредка кто-нибудь ронял слово о погоде, о домашних делах и видах на урожай, и все опять замолкали.
Горкин сказал, кое-как пристроив раненую руку к коленям:
— После войны будет немыслимо счастливая жизнь. Я даже не знаю, какая она будет. Дожить бы... Арон не дожил.
Намоконов хмуро посмотрел на Андрея, молча поднялся и ушел в лес.
В чаще было глухо и тихо. Комаров, отравлявших жизнь солдатам в жаркую летнюю пору, теперь было меньше, и ничто не мешало Ивану думать о прожитом, об огнях и смертях войны, о близких душе друзьях-товарищах.
Внезапно он приподнял голову, прислушался и, быстро выбив о пенек трубку, пошел к взводному костру.
Там, у малого огня, отгороженного от сотен вражеских глаз плащ-палатками на кольях, пели разведчики. Это была добрая, и ясная, и немного грустная песня, совсем недавно облетевшая все фронты от края до края:
Снова нас Одесса встретит, как хозяев,
Звезды Черноморья будут нам сиять,
Славную Каховку, город Николаев —
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать...
Намоконов сел к костру, сунул пустую трубку в рот и стал медленно шевелить губами, словно дул в неведомую музыкальную дудочку:
Об огнях-пожарищах,
О друзьях-товарищах
Где-нибудь
Когда-нибудь
Мы будем говорить.
Вспомню я пехоту,
И родную роту,
И тебя
За то, что дал мне закурить.
Подходили пехотинцы из окопов, прислушивались, тоже подхватывали песню, и тихая, приглушенная, — рядом фронт! — она плыла, эта песня о далеком, туманном, но обязательном счастье.
