ПРАЗДНИК ЛЕТА В СТАРОГОРСКЕ
Первая часть
ДЕНЬ ЗНАКОМСТВ
Я БЕГУ, Я ТОРОПЛЮСЬ…
Опять я опаздывал. И всё из-за неё, из-за тёти Вики.
– Никуда не пойдёшь, пока не доешь морковку! Я эту тёртую морковку со сметаной ненавижу каждым кончиком нервов. У меня от неё судороги в горле. Но тетя Вика знает одно: ребёнку нужны витамины.
– Да не могу-у я-а-а…
– Не капризничай. Ты что обещал маме, когда она уезжала?
Что я обещал! Слушаться тётю Вику и бабушку. Но это же не значит, что можно издеваться над человеком!
– У меня не глотается!
– Ты дольше споришь. Давно бы уже доел и гулял.
Я остановил дыхание, зажмурился и сглотал морковь тремя судорожными рывками. И метнулся из-за стола. Следом крик:
– Геля, постой! Куда ты побежал! Не смей купаться у моста, там глубоко! Почему у тебя сандалии на босую ногу, это неприлично! Надень носочки! Во сколько ты вернёшься? Гелий, остановись!
Но я только добавил скорости. Потом скажу, что на бегу этих возгласов не слышал…
Я знал: сейчас тётя Вика высунется в окно, чтобы криком остановить меня у калитки. Поэтому с крыльца кинулся к забору. Там сложены дрова для старого нашего камина и стоит будка Дуплекса. Я на будку, на поленницу, на кромку забора, а оттуда – у-ух! – вниз, в лопухи Коленчатого переулка.
Тётушка поторчит в окне, пожмёт плечами и по трескучей от старости лестнице поднимется в бабушкину комнату.
– У меня опускаются руки. Вера Матвеевна. Это не мальчик, а сплошная аномалия. Как хотите, но я уверена, что от слов пора переходить к решительным мерам.
– Я с вами совершенно согласна, Виктория Георгиевна. Игорь ни о чём не думает, кроме этой своей скважины, и совершенно забывает о сыне. А мать потакает Гелию во всём.
Потом они сдержанно вздохнут, закурят длинные сигареты "Леда", от которых воняет жидкостью для ванных комнат, и будут долго разговаривать о моём воспитании… Они в чём-то, очень похожи друг на друга – моя бабушка (папина мама) и тётушка (папина двоюродная сестра). Обе ужасно воспитанные, даже друг друга называют по имени и отчеству, будто не родственники, а дамы в гостях. Только бабушка старая, а тётя Вика… ну, ещё не очень. Даже замужем не была…
Обо всём этом я думал машинально, а ноги работали на полную скорость. На бегу я вскинул к носу руку с часами. Часики были старые, ещё папа носил их, когда был студентом. Бледные электронные цифры еле мерцали на чёрном экранчике. Но я разглядел, что до девяти осталось шесть минут.
Я кинулся вниз по Старогорскому переулку, по булыжникам, которыми была вымощена дорога ещё в давние докосмические времена. Но тут же пришлось затормозить: навстречу, занимая всю ширину переулка, полз автобус. Он был похож на оклеенный рекламами дирижабль. В таких приезжают экскурсанты осматривать монастырь и другие древности. Я нырнул в щель между монастырской стеной и забором, над которым висели крупные, почти созревшие яблоки.
Придётся шпарить через сад. Если увидят хозяева и накапают тётушке, будет ещё один разговор о моём поведении. Но это – вечером. А Юрка-то ждёт уже сейчас.
Я пустился вдоль забора к знакомой лазейке… А, ч-чёрт! Дыру закрывали новые жёлтые доски.
Теперь оставалось одно: по спуску до болотистой речки Пестрянки. Через неё переброшены жерди. Хорошо, если мальчишки с Библиотечной улицы не дёрнули их на свой берег. Когда у них игра в индейцев, они убирают переправу…
Ура, переправа на месте! Я влетел на тонкие жерди со всего хода, без всякого страха – лишь бы скорее! – а они, подлые, запружинили под ногами, запрыгали и разъехались. Хорошо, что уже у того берега.
Ноги ушли по щиколотку в ил и по колено в воду. Но я рванулся и через осоку выбрался на сухое место.
И снова вперёд! Начался подъём. По склону холма вилась тропинка, но я кинулся напрямик – через траву-лебеду и "бабкины бусы". Это такое растение, вроде бурьяна. К середине лета оно подсыхает, и на верхушках появляются семена, похожие на сморщенные чёрные бусины. Очень твёрдые. Когда бежишь в зарослях "бабкиных бус", кажется, что по ногам стреляют сушёными ягодами. Будто сто человек спрятались в кустах и лупят по тебе из стеклянных трубок. Это, конечно, если быстро бежишь.
Я так и бежал сперва. Сандалии разбухли и стали скользкие внутри, но я мчался вверх, будто вниз. Однако скоро закололо в боку. Воздух стал пролетать мимо рта – не вдохнёшь. Я перешёл на шаг. Выбрался на тропинку. И по ней уже добрался до плоской макушки холма.
Здесь я остановился, чтобы чуточку передохнуть. Но и… по правде говоря, не только для этого. Когда я оказываюсь на этом холме, то всегда на минутку останавливаюсь. Даже если очень тороплюсь. Потому что мне нравится смотреть на город.
Он совсем небольшой, наш городок. Ну и что? Я за это его и люблю. Нисколечко не хотел бы жить в столицах или в Поясе городов. Это тётушка Вика постоянно стонет: "Ах, как там чудесно! Ах, гостиные со встроенными стереовизорами! Ах, кухни с окном линии заказов! Ах, монорельсовое сообщение…"
Зато ни у кого там нет камина с настоящим огнём. И таких откосов над рекой там нет, и пустырей, где можно играть, как в диких джунглях, и разводить костры. И нет в этих громадных городах никаких загадок и тайн, только причёсанные парки да стеклянные домища. А у нас один монастырь чего стоит! Сейчас там музей. а раньше, говорят, жили монахи. Специальные такие люди, чтобы молиться богу. Но они этим занимались в мирное время, а если кто-нибудь нападал, монастырь превращался в крепость и монахи сражались, как обыкновенные солдаты. Для этого у них было много всякого оружия, а под стенами подземные ходы, чтобы делать вылазки на врагов.
Мы лазили по дальним закоулкам монастыря и видели остатки этих засыпанных ходов. А в прошлом году мальчишки из нашего класса откопали у стены старинную пушку с непонятными буквами и узорами на стволе.
Вот так… А монорельсовая дорога нам тоже ни к чему. Город можно от края до края пробежать за пол-часа. Вот он, почти весь виден отсюда. Со старинными колокольнями, со сверкающими зеркалами энергокомплекса, с разноцветными крышами, с зелёными тучами садов. С белыми куполами обсерватории, где когда-то работал мой дедушка. Высокие дома Западного микрорайона сверкают на солнце, как ледяной барьер Антарктиды. Между прочим, дома эти ничуть не хуже, чем в Поясе…
А большая река – то серебряная, то тёмно-синяя – плавно огибает холмы, на которых лежит город. Говорят, миллионы лет назад холмы были настоящими горами, но потом осели, состарились. Может, из-за этого нашему городку и дали такое имя – Старогорск. Раньше он назывался ещё понятнее – Старые Горы. У станции и сейчас такое название.
Вот она, станция, близко. Двухэтажный жёлтый домик, башенка с часами, красно-синий поезд у перрона. А дальше пустые запасные пути, и на самом дальнем – наш с Юркой вагон…
Ой, а ведь Юрка-то ждёт!
Я кинулся вниз по склону – опять сквозь стреляющие "бабкины бусы". И тут вдруг: "Пи-и-и, пи-и-и, пик!" Два длинных сигнала и короткий! Это из репродуктора на станционной башне.
Что? Ровно девять?
Я ошарашенно глянул на часики. Там – 08.57.
Вот какая же я балда! За неделю не собрался положить часы на солнце, подзарядить. Конечно, теперь отстают…
Юрка презрительно дрогнет щекой и скажет: "Ну что, Копейкин, не можешь без э т о г о…"
– Эй, Копейкин! Ну-ка подойди!
Я завертел головой: откуда этот жестяной голос?
Позади, на голой макушке холма – решетчатая вышка ретранслятора. Слева уходят вниз окраинные заросли городского парка. Справа – заросший могучим репейником пустырь. На нём заброшенные сарайчики. Такие приземистые, что над репейником видны только прогнившие крыши.
– Копейкин! Тебе говорю!
На ближнем сарайчике лежал Ерёма. Он распахнул на животе мятые железные створки, выдвинул из себя и раскинул веером блестящие элементы солнечной батареи. Заряжался. А квадратную башку повернул ко мне и смотрел зелёными, как у кошки, глазами.
– Чего? – боязливо спросил я.
– Ну, подойди. Разговор есть…
Ерёма был беглый и беспризорный. Лет пять назад он удрал с городской выставки юных техников.
Говорят, его сделали в каком-то кружке электроники из всяких отходов. Запихали в голову несколько старых калькуляторов, а промежутки между ними забили микроячейками памяти от списанной диспетчерской машины "Кристалл-М". Сбежал Ерёма не сразу. Сперва он вёл себя как обычный послушный экспонат: здоровался, решал первоклассникам задачки и раздавал посетителям открытки. Но однажды вечером, когда посетители разошлись и Ерёма смирно сидел в уголке, уборщица уронила ему на голову тяжёлый таз. В Ерёме включилась какая-то музыка, потом он заскрипел, примолк и вдруг сказал уборщице слова, какие порядочный робот не только говорить, но и знать не должен.
Уборщица пожаловалась директору выставки. Тот пригрозил Ерёме, что в наказание отключит его от сети. Ерёма сказал, что больше не будет. А ночью он вмонтировал в себя аккумуляторы и солнечные элементы, выпилил дверной замок и ушёл. И начал вольную жизнь.
В Старогорске Ерёма сразу прославился как хулиган. Он ходил с самодельной жестяной гитарой и хрипло пел пиратские песни из фильма "Галеон идёт из Картахены". За Ерёмой толпой ходили ребята. По их просьбе он танцевал и пускал из ушей маленькие молнии. Но это не самое главное. Сторожа в парке заметили, что по ночам Ерёма разбивает гипсовые статуи. Всяких там физкультурников, купальщиц и стариков с золотыми рыбками. Тут уж Ерёмой занялась милиция. Хотели его размонтировать. Ерёма не дался. Сказал, что не имеют права: он живое мыслящее существо. Ему объяснили, что мыслящие существа так себя не ведут. Ерёма опять пообещал, что больше не будет.
После этого он исчез на год или два. Одни говорили, что он уехал в Нейск и работает экскурсоводом в Техническом музее. Другие, что он тайно живёт в подвале городской библиотеки и по ночам глотает книжную премудрость.
Когда Ерёма снова появился на улицах Старогорска, он вёл себя не так нахально. Но родители и бабушки всё равно запрещали ребятам с ним водиться. Мальчишек, если они грубили и не слушались, называли "ерёмами".
Ерёма не бездельничал. Зимой вместе с дворниками (живыми и автоматическими) он убирал с улиц снег, а летом сидел у входа в парк и чистил всем желающим обувь. Дворникам он помогал бесплатно, а за чистку башмаков требовал мелкие деньги. На эти деньги он покупал всякие радиодетали. Для своих внутренностей. А ещё он покупал табак.
Да, представьте себе, Ерёма курил! Он объяснял, что этим способом прогревает себе нюхательный аппарат. Иначе говоря, блок обоняния.
Мальчишкам, которые с ним знакомились несмотря на запреты, Ерёма дарил механических мышей (чтобы дразнить кошек) и электронные пищалки. Отливал из олова маленьких рыцарей и пистолетики. Но к себе домой Ерёма никого не приглашал. Говорили, что живёт он за городом, на большой железной свалке.
Я с Ерёмой не был знаком. Наверно, потому, что я не очень решительный. Другие подбегут: "Ерёма, привет! Ерёма, как дела? Ерёма, сделай мыша!" А я только издалека поглядывал.
Но Ерёма-то, оказывается, меня знал!
Я неуверенно подошёл. Ерёма втянул в брюхо солнечную батарею, захлопнул дверцы и запер их на проволочный крючок. Потом сел. Свесил с крыши ноги. Ноги были из железных толстых трубок, с резиновыми гармошками на коленях. На одной ноге старый валенок, на другой большущая футбольная бутса. Руки – тоже из трубок с гармошками на сгибах, а ладони и пальцы – из чёрной пластмассы. Туловище похоже на шкаф из некрашеной жести, а голова – угловатая, как почтовый ящик. Рот широченный, губы из пористой резины. Раздвигал их Ерёма, только чтобы сунуть мундштук, а говорил он через динамик на груди.
Нос Ерёме сделали из оранжевого мячика с двумя дырками-ноздрями. А точнее – из баллончика детской клизмы, засунутого острым концом внутрь головы. Глазами служили зелёные индикаторы от старинных ламповых приёмников.
Этими индикаторами Ерёма и смотрел на меня. Не поймёшь, как смотрел: то ли по-хорошему, то ли с насмешкой.
– Да ты не бойся, – сказал он с хрипотцой.
– Я и не боюсь, – хмуро сказал я. – Просто удивился: откуда ты меня знаешь?
– Я всех знаю, – ответил Ерёма с горделивой ноткой. – Память-то электронная. – Он похлопал себя по гулкой голове.
– Электронная, а не знаешь, как меня зовут, – сердито отозвался я.
– Ко… пейкин…
– Сам ты Копейкин! Меня зовут Гелька!.. То есть Гелий. Потому что мой дедушка был астроном, он солнце изучал!
Ерёма, видать, смутился. Сморщил резиновый нос, хрюкнул им.
– Я думал, Копейкин – это фамилия…
– А фамилия – Травушкин.
Ерёма нерешительно покачал ногой в бутсе.
– А почему тогда "Копейкин"?
– Потому что дураки придумали, – буркнул я.
Три года назад в летнем лагере была игра "Взятие крепости", и нас, маленьких, старшие ребята записали в разведчики. И всё так хорошо было сначала, я к самой крепости подобрался, но там вдруг меня схватили и вытащили из травы. И хохочут: "Мы ещё издалека видели, как ты ползёшь. Голова-то блестит на солнце, как новая копейка!"
С тех пор и приклеилось: Копейкин да Копейкин.
У меня и правда волосы такие, с медным отливом. Вернее, с латунным. Особенно когда постригусь ёжиком.
Но при чем тут Копейкин! Такое дурацкое прозвище, будто дело не в волосах, а в том, что цена мне одна копейка…
Ерёма прыгнул с крыши в репейник, с треском шагнул ко мне сквозь стебли. Он был с меня ростом, но гораздо шире.
– Ладно, Ко… Травушкин. – Он виновато помигал индикаторами. – Дураки, они… ты на них тьфу. У меня дело к тебе.
– Что за дело? – важно спросил я и обрадовался: теперь у моего опоздания уважительная причина. Скажу Юрке: Ерёму встретил, о делах говорили.
– У тебя случайно нет старого лампового приёмника, – спросил Ерёма и переступил валенком и бутсой. – Тут у меня в потрохах одна лампа сгорела. Теперь оглох на левое ухо и в затылке ломит. Пакостно так…
– Разве ты не на транзисторах? – удивился я.
– Во мне всего хватает. Собирали-то, можно сказать, из утиля. Я в себе кое-что заменяю потихоньку, а для этой лампы никак не отыщу транзисторного эквивалента. Замаялся… Может, найдётся приёмник?
– Ты заранее знал, что найдётся, или наугад? – спросил я.
– Есть?! – обрадовался Ерёма. – Я не знал. Я логически. Думаю, у Ко… у Травушкина дом старинный, на чердаке, наверно, всякого барахла хватает.
Дом у нас правда старый, ещё при дедушкиных родителях построен. Маленький, но двухэтажный, с четырёхскатной крышей, под которой просторный чердак. С высокими берёзами у окошка моей комнаты. Я его люблю, наш дом…
– Так и быть, – вздохнул я. – Поищу тебе приёмник.
– Милый, – проскрипел Ерёма и часто замигал зелёными глазками. – Я тебя до самой переплавки не забуду…
– Да ладно, – смутился я. – Только ты ко мне за ним не ходи. Понимаешь, тётка у меня… Я сам принесу тебе.
– Вот спасибо! Ты сегодня, как выберешь времечко, принеси в свой вагон, а я вечером приковыляю, заберу.
"И про вагон знает!" – подумал я и даже испугался.
Но Ерёма успокоил:
– Я про что знаю, про то молчу, ты не сомневайся. Во мне, как в сейфе… Значит, что? До вечера?
– Ага. Я побежал. Пока!
– Пока, Ко… ой, Травушкин. Это у меня из-за той лампы сбой в контактах…
ОРДЕН АЛОГО ШИПОВНИКА
Станция Старые Горы совсем заглохшая. Грузовые составы по нашей линии почти не ходят, потому что больших строек поблизости нет. Товары возят фургонами. Пассажирские поезда проскакивают два раза в сутки: утром и в три часа дня. Да и то почти пустые. Людям больше нравятся рейсовые электробусы или речные экспрессы на воздушных подушках. А на станции тихо. Только воробьи галдят в траве среди нагретых рельсов.
Через рельсы можно бежать без опаски. Разве что дежурный закричит или начальник станции.
…Старенький товарный вагон стоял в тупике за станционной водокачкой. Лебеда и "бабкины бусы" скребли макушками по ржавым колёсам. Это был наш с Юркой вагон. Мы первые догадались, что он не нужен никому, кроме нас.
Здесь мы хранили наше оружие для мушкетёрских игр, фонарики, запас сухарей (на всякий случай), надутые автомобильные камеры, чтобы плавать на них, и всякое другое имущество. И, конечно, удочки. Зачем их таскать домой, если от вагона до реки ближе, чем от дома?
Но сегодня мы собрались не на реку, а на старый затопленный карьер. Юрка узнал от кого-то, что прошлой весной лаборанты из Института рыбоводства выпустили в карьер мальков.
– Просто так, ненужных, – говорил он. – А теперь они вымахали вот в таких карпов. Особая порода.
В рассказы про "вот таких" карпов я не верил, карьер был у чёрта на рогах, тащиться туда мне вовсе не хотелось. Но Юрка и не спрашивал, хочу я или нет, сказал, что пойдём, и точка. Ещё он объяснил, что рыбачить надо, пока на воде лежит тень от обрыва. К полудню она уйдёт, поэтому надо прийти на карьер пораньше. Договорились встретиться у вагона в девять. Теперь я безнадёжно опаздывал. Конечно, у меня уважительная причина, но всё-таки…
А если разобраться, почему я боюсь? Сам не знаю. Эта привычка осталась у меня ещё с той поры, когда Юрка "делал из меня человека".
…С Юркой мы познакомились в прошлом году. В нехороший для меня час. Тогда меня выставили из игры в "три мяча".
Сперва-то всё было хорошо. В нашей команде все хотели быть на перекидке, никто не желал защищать зону, и капитан Вовка Елизаров сказал:
– Что делать? Давай, Копейкин, становись…
На радостях я даже простил ему "Копейкина". Натянул перчатки и приготовился отбивать "выстрелы".
Ну что, не так уж я плохо стоял сначала. И отбивал, и ловил, и прыгал, и падал. Все локти и колени поотшибал. А то, что пропустил два мяча, так это хоть с кем бывает…
Но потом в переулке появился Юрка. Я тогда ещё не знал, что он Юрка. Незнакомый парнишка, на вид – класса из пятого. В каком-то обвисшем свитере, в мешковатых штанах до пяток, в мятом беретике с хвостиком. Наши противники сразу поставили его в центр нападающей тройки. Видимо, уже знали. Вот этот нападающий и вляпал мне три очка подряд. Буквально за одну минуту.
Первый раз мяч свистнул у земли рядом с дырявым ведром, которое заменяло нам границу зоны. Я и шевельнуться не успел. Та команда радостно завопила, а наши молча смотрели, как я ищу мяч в чертополохе у дальнего забора.
Только я выкинул этот мяч из сектора, как – бэмс! – второй ударил! Издалека и поверху, по самым кончикам пальцев.
Я разве виноват, что не допрыгнул?
Третий мяч я поймал. Но какой толк? Он самый большой из трёх – тугой и тяжёлый, как ядро. Вместе с ним я птичкой влетел в зону…
Вовка Елизаров сказал мне даже не сердито, а так просто:
– Эх, Копейкин ты Копейкин. Не защитник, а дырка. Иди отдохни.
Я сел у палисаднка на лавку. Дышу сквозь зубы, чтобы не зареветь, Вовку Елизарова ругаю шёпотом: сам бы постоял, когда в тебя так лупят… Ну и на себя злюсь, потому что до четвёртого класса доучился, а всё какой-то беспомощный…
Тут команды сделали перерыв. Счёт пять-два не в нашу пользу. Ребята кто на траву повалился, кто к колонке побежал. На меня и не глядят. Тот, который мне три очка вкатал, тоже прошёл мимо. Потом остановился в двух шагах, снял беретку, отряхнул ею штаны, оглянулся, хмыкнул и говорит мне:
– Когда на защите стоишь, нечего зевать и чесаться…
– Тебе-то какое дело!
А он спокойно так отвечает, даже угрюмо:
– Никакого мне дела… Смотри, локоть содрал. Иди домой, перевяжи…
Что ему надо? Может, виноватым себя чувствует, что из-за него я так треснулся?
– Засохнет без перевязки… Дома всё равно никого нет.
Это я соврал. Тетя Вика и бабушка были дома, но я с утра с ними рассорился.
Он спрашивает:
– Куда все девались? Как это мама оставила птенчика?
– Сам ты птенчик… Она к отцу уехала… – Тут у меня в горле ещё сильнее заскребло.
– А отец… он где?
– В экспедиции, на скважине в Ярксоне. Тебе-то что?
Мальчишка поддёрнул штаны, взял меня за плечо и повёл к колонке. Я не сопротивлялся. Злился на него, но шёл.
Он промыл мне ссадину на локте, вздохнул почему-то, хлопнул меня мокрой ладонью по шее и пообещал:
– Ничего, жив останешься.
– Да уж как-нибудь… Ладно, спасибо.
– Не за что… Ты где живёшь, существо?
Я опять ощетинился:
– Тебе это зачем?
– Провожу, чтобы не упал от потери крови.
Я отвернулся от него и домой пошёл. Он – рядом. И тут, как назло, навстречу тётя Вика.
– Геля! Что за вид! Немедленно домой! Вот я напишу маме…
Глянула сердито на моего попутчика и зашагала впереди, деревянная такая. А он вздохнул и говорит:
– Несчастное ты создание… Сделать, что ли, из тебя человека?
– А я кто, по-твоему?
Он будто не услышал. Подумал и решил:
– Ладно. Завтра и начнём.
И Юрка начал. В шесть утра он явился под моё окно, стукнул в стекло и показал: выходи. Я вышел. Иначе бабушка и тётя Вика проснутся, начнётся допрос: что, да куда, да зачем? Юрка увёл меня на стадиончик за школой, поставил в ворота и давай обучать вратарскому искусству. Своим способом. Мяч, как бомба: бах, бах!
– Не увёртывайся, Копейкин…
– Сам Копейкин! У меня имя есть!
– Научишься мячи ловить, будет тебе имя.
И так повелось каждое утро. Вытащит меня из постели чуть ли не на рассвете и давай дрессировать. То в футбольных воротах обстреливает, а то заставляет на деревянных мечах драться, будто хочет из меня древнеримского гладиатора сделать. То драные боксёрские перчатки принесёт – тогда уж совсем худо. А если увидит, что я испугался, командует:
– Пузом на землю и пятнадцать отжиманий!
Не знаю, почему я ему подчинялся. Насмешек боялся, что ли? Он умел так посмотреть: щекой шевельнёт, усмехнётся и глядит сквозь упавшие волосы, как на прилипшего к смоле кузнечика. Будто думает: ах ты, букашка бедная, что с тобой делать? Глаза жёлто-серые, ехидные, а волосы тёмные, нестриженые, всё время лезут на брови из-под клоунского беретика.
Но нет, не только в насмешке дело. Если утром Юрка не приходил, я почему-то не радовался, а начинал вертеться от беспокойства: забыл он про меня, что ли?
Случилось как-то, что он не пришёл три утра подряд, и я совсем извёлся. Наконец отыскал его дом. Юрка лежал в постели – несчастный и сердитый. Меня впустила к нему пожилая женщина с рыжими волосами и добрым лицом. Сказала:
– Надо же ухитриться среди лета ангину схватить. Небось купаетесь до посинения… Ох, горе, горе. Ты, мальчик, посиди с ним, а я в аптеку схожу…
– Не надо мне лекарства, – буркнул Юрка.
– Как это не надо? Мать приедет, я ей что скажу?
– Приедет она, жди… – сказал Юрка, глядя в потолок.
– Это кто? – неловко спросил я, когда женщина вышла.
– Да, пожалуй, что никто… Вроде тётки. Мы с тобой одинаково живём: у тётушек.
– А… твоя мама где?
– В Нейске, – сумрачно сказал Юрка. – Личную жизнь устраивает.
Я молчал – смущённо и вопросительно.
– Вышла замуж за одного редактора, – усмехнулся Юрка. – За знаменитого. Передачи "Вести с орбит" смотришь? Его работа… Мамаша ко мне всё с вопросами да с намёками: "Не хочешь ли, Юрик, в интернат?" В интернате, мол, все условия, товарищей много, секции, кружки, эстетическое воспитание… В гробу я видел этот интернат.
– А отец где? – нерешительно выдавил я.
– Понятия не имею. У меня его никогда не было, – откликнулся Юрка почти весело.
– Так не бывает…
– Значит, бывает, – усмехнулся он. – А тот мужик, редактор-то, он ничего. Только я им там зачем? Вот и слинял сюда. Между прочим, это он устроил. Тётушка-то – его сестра…
Юрка вылечился через день. И пошла у нас прежняя жизнь. Иногда хорошая, интересная, а порой такая, что я его ненавидел.
Один раз я не выдержал.
Мы вдвоем купались в бухточке за старой пристанью. Юрка нырял с кормы полузатопленного лихтера и требовал, чтобы я тоже. Но до воды было метра три, с такой высоты я ещё никогда не прыгал. Я топтался на горячей ржавой палубе и набирался решимости. Набрался бы и прыгнул. Может, не ласточкой, а солдатиком, но прыгнул бы. Только Юрка не дал мне собраться. Подошёл да как отвесит пинка! Я и полетел. Пузом об воду! Забарахтался, захлебнулся, потому что рот не успел закрыть…
По-моему, я чуть-чуть не потонул. А он стоял на корме и смеялся, глядя, как я погибаю. И я не погиб. Видимо, потому, что разозлился до ярости. Я выбрался на берег, потом на лихтер. Юрка что-то говорил с ухмылкой, но я не слышал, у меня в ушах была вода. Слышал только, как гудел пустой лихтер, когда я шёл к Юрке по наклонной палубе. Подошёл и врезал кулаком по ухмыляющейся роже.
Он прижал к лицу ладони. Из-под них потекли по рукам красные струйки, и кровь стала падать с локтей на палубу.
И я вдруг увидел, что Юрка никакой не герой и не силач. Что он только чуточку побольше меня. И такой же ребристый, тонконогий и тонкорукий. Наверно, поэтому он и таскает на себе в любую жару похожий на мешок свитер и старомодные клёши. Специально, чтобы казаться взрослее и здоровее…
Но он оторвал от лица руки и глянул на меня жёлто-серыми прищуренными глазами. И стало ясно, что это прежний Юрка. И что сейчас он раскатает меня по палубе в тонкий блин.
Он не раскатал. Сказал пренебрежительно:
– Даже стукнуть не можешь как следует. Если бьёшь, бей по зубам. А из носа краску пустить любой младенец может.
Я сразу же опять его возненавидел. И сказал:
– Я тебя убью.
– Ну и дурак, – ответил он и вытер под носом кровь тыльной стороной ладони. – Кто тебя тогда человеком сделает? Даже нырнуть не можешь толком. Смотри, как надо…
И всё пошло, как раньше. Ничего не изменилось.
Изменилось потом, осенью.
Хорошая была осень, будто второе лето. Снова зацвели сирень и шиповник. И по-летнему летали бабочки над зарослями, где мы играли в мушкетёров и гвардейцев. Мы с Юркой и ещё трое мальчишек были гвардейцы. На рубашках, на майках, на Юркином свитере были нашиты белые кресты. А у мушкетёров – голубые. В старину кресты нашивались на форму, чтобы спасти солдат от пуль и клинков. Но кресты ни от чего не спасали, в этом я убедился. Когда я лежал в кустах у монастырской стены, в засаде, мне на спину, повыше выреза майки, сел тяжёлый шмель.
Я не могу сказать, как я их боюсь, этих шмелей всяких, пчёл и ос. Наверно, у меня в нервах какой-то заскок. Если такая жужжащая тварь летает рядом, я обмираю. А если сядет…
Я вскочил и заорал. То есть… я понял, что сейчас это сделаю. Но на крошечный миг задержался. Потому что в засаде всё же. А в следующую секунду Юрка сказал стальным шёпотом:
– Лежи.
Он сидел надо мной метрах в двух, на кирпичном выступе за чащей сиреневых веток. Своим шёпотом он пришил меня к земле, как шпагой.
И он был прав: нельзя выдавать себя. Где-то рядом носятся на конях-велосипедах мушкетёры.
Но я же не могу! Мамочка… Шмель ходит по мне мохнатыми щекочущими лапами. Он сейчас под майку заползёт!
– Ле-жи. Молчи.
Ой… Гад ты, Юрка! Ты же знаешь, как я их не терплю! Ну, дотянись ты, паразит, своей шпагой, прогони!
Он сжалился. Деревянный клинок чиркнул меня по спине. Шмель взлетел, и я понял, что такое настоящее счастье.
Но счастье длилось несколько секунд. Я понравился шмелю. Он сделал новый заход и мохнатой градиной упал мне на ногу.
Ой! Ой, ой, ой, ой…
– Лежи, – долетел сверху зловещий приказ.
А мохнатый злодей шёл по ноге. Время от времени он останавливался и, кажется, потирал одну о другую задние лапки. И, видимо, прикидывал, как удобнее воткнуть жало.
Не надо… Юрка, скотина, ну что ты там?! Но Юрка замер – противник близко. Что делать-то? Сильно дёругать ногой нельзя: разведка мушкетёров заметит. А несильно – тогда шмель ужалит!
– Ле-жи. Не двигайся…
Но я сейчас помру. Или ещё что-нибудь хуже… Спасите…
Меня спасли мушкетёры. Они вынеслись прямо к нашей засаде, и я с радостным воем ринулся в бой.
Уж как я махал шпагой! Мушкетёры отлетали, будто мячики. А когда бой кончился, Юрка сорвал с куста шиповника большой цветок. Концом шпаги проковырял дырку на моей майке и воткнул в неё стебелёк цветка. Сказал совсем серьёзно:
– За храбрость и железную выдержку Гелий Травушкин награждается орденом Алого Шиповника.
– Ничего себе "выдержка", – проворчал Витька Соломеин, потирая локоть. – Машется, как бешеная мельница.
– Я не про это, – сказал Юрка.
…"Орден" я спрятал в карман, а дома расправил лепестки и положил цветок в свой "Журнал наблюдений".
А Юрка с того дня стал относиться ко мне иначе. Конечно, всё равно командовал и покрикивал, но уже не воспитывал специально. Ребята Юрку уважали, поэтому и на меня перестали смотреть как на полного размазню и неудачника. Иногда ещё называли Копейкиным, но это по привычке.
В школе Юрка учился на класс старше меня, но после уроков мы всегда играли вместе. И осенью, и зимой, и весной. Маме Юрка нравился, только она почему-то вздыхала, глядя на него. А тётя Вика поднимала брови и поджимала губы, когда Юрка приходил к нам во двор и гладил Дуплекса, поджидая меня. В дом он заходил редко, потому что тётю Вику тоже не жаловал. Впрочем, держался он с ней очень вежливо.
Тетя Вика говорила:
– Странный мальчик. Что-то в нём есть, но этот ужасный вид… В прежние времена таких детей называли беспризорниками. Имей в виду, Геля, раз ты с ним дружишь, значит, должен на него положительно влиять.
Но как я мог влиять на Юрку?
БРОДЯГА
Я с разбега нырнул под вагон и на коленях выбрался с другой стороны, там, где вход. Юрка сидел на штабеле старых полусгнивших шпал (сейчас такие, деревянные, уже не делают).
– Привет, – сказал я и встал с четверенек. – Ну чего ты?.. Я знаешь как бежал!
– Вижу, – усмехнулся он.
Конечно, он всегда всё видит… И сам я увидел себя как бы Юркиными глазами – от растрёпанной рыжей макушки до заляпанных илом сандалий. Ноги в грязи и царапинах от осоки, шорты скособочились – одна штанина задралась, другая съехала до колена, полосатая майка вылезла из-под ремешка, висит спереди, как фартук. Хорошая майка, почти настоящая тельняшка, а храброго вида всё равно не придаёт, это уж я знаю точно. И топчусь вот тут перед Юркой, будто опоздавший первоклассник перед завучем.
Дурацкая привычка всегда чувствовать себя виноватым!
Я кулаком запихнул майку в штаны и сердито сказал:
– А чего?.. Я не просто так опоздал! Там Ерёма на горке…
Юрка выслушал рассказ про Ерёму без удивления, даже рассеянно. Будто думал о своём. Может, о том, что не начать ли снова делать меня человеком? Ну уж фиг тебе, Юрочка…
Он вздохнул, поцарапал под беретиком затылок и глянул на меня странно. Даже виновато.
– Не до рыбалки сейчас. Тут такое дело… Жилец у нас появился.
Я замигал:
– Где? Какой жилец?
– Пойдём, познакомлю.
В вагоне было светло. Солнце шпарило горячими лучами в два оконца под крышей и в щели, которых было множество. Да и двери оказались раздвинуты на всю ширину. Внутри не осталось тёмных уголков. В том углу, где мы с Юркой устроили наш "кубрик", я и увидел незнакомца.
Это оказался парень с бородкой, похожей на светлый курчавый пух. Худой, белобрысый, в толстых очках. В клетчатой рубашке и узких штанах из рыжего вельвета. Он сидел на пластиковом ящике, который был у нас вместо стола. Когда мы подошли, парень поднялся и оказался очень тощим и длинноруким. Глаза его за стёклами были голубые и нерешительные.
– Вот, – сказал Юрка. – Это мой друг Травушкин. Я говорил…
От этих Юркиных слов я весь потеплел внутри. А парень протянул мне большую лапу и неловко сказал:
– Глеб.
Я тоже сказал:
– Гелька… Гелий. Травушкин.
Глеб кивнул, вздохнул почему-то и опять сел. Растопырил острые колени. Юрка мне объяснил:
– Видишь ли, он тут поселился. Недавно. Думал, что вагон необитаемый… Пускай поживёт, раз такое дело.
– Если никто не против, – смущённо сказал Глеб. И опять посмотрел на меня через толстые стёкла.
Я пожал плечами. Я не знал, против я или нет. Но это не имело значения, они с Юркой всё равно уже договорились.
Я только сказал для порядка:
– Мне не жалко. А вы тут… вы кто?
– Он журналист. В командировке, – торопливо объяснил Юрка.
Я чуть на пол не сел от удивления. Разве журналисты такие? Мало я их, что ли, видел по телевизору! И Юркиного "зампапашу" видел (Юрка так его называл, мужа своей матери). Он недавно приезжал в Старогорск. Тоже журналист, редактор, солидный такой. А этот Глеб… Ему лет двадцать всего, несмотря на бородку. Да и бородка-то так, еле-еле.
Глеб, кажется, понял, про что я думаю. Приподнялся, вытащил из заднего кармана красную книжечку.
– Вот… чтобы, значит, рассеять недоверие.
Это было удостоверение. Фотография (правда, без бородки, но похожая), синяя печать. И слова: "Вяткин Глеб Сергеевич является корреспондентом Колычской районной газеты "Маяк". Главный редактор Д. И. Сомов…" Сверху ещё что-то напечатано, а внизу крючковатая подпись.
Ну ладно… Только разве журналисты живут в дырявых вагонах? Может, этот Глеб от кого-то прячется?
А может, он шпион?
Но вроде бы шпионов сейчас уже не бывает, разве что где-нибудь в дальней пограничной зоне.
Или журналист решил нарочно стать бродягой, чтобы написать потом про это книжку, как Джек Лондон? Но Лондон-то когда жил и в каких краях!
– А чего же вы не в гостинице? Здесь разве лучше?
Глеб развёл руками, хотел что-то сказать, но Юрка дёрнул меня за майку:
– Я тебе всё объясню. Потом…
– Да я и сам могу, – добродушно сказал Глеб. – Чего уж…
– Тебе, наверно, осточертело, – отозвался Юрка. – Сколько можно одну и ту же историю пересказывать!
– А что делать?.. Главное, что сам разобраться не могу. Даже записывать начал всё по порядку, чтобы всё в систему выстроить, да не получается… Я привык на машинке работать в редакции. В командировках только стенографирую, а потом… – Он пошевелил длинными пальцами, будто застучал по клавишам. И спросил без всякой надежды: – Вы случайно не знаете, где бы раздобыть на пару дней машинку?
Юрка пожал плечами.
Я тоже хотел пожать плечами. И всё было бы нормально: откуда у четвероклассника пишущая машинка, это же не калькулятор для уроков математики. Но… а если я всё-таки достану?
Тогда Юрка лишний раз увидит, что я не только опаздывать умею. Что Гелька Травушкин – не Копейкин, он кое-чего стоит.
Я небрежно сказал:
– Точно обещать не могу, но попробую…
Глеб обрадовался совсем по-ребячьи:
– Ой, правда? Будь другом! А то я без работы свихнусь окончательно.
А Юрка посмотрел на меня с недоверчивым уважением.
Мы с Глебом распрощались до вечера. Когда шагали через пути. Юрка спросил:
– Где возьмёшь машинку?
– Дедушкина.
Юрка сказал без насмешки, даже с сочувствием:
– Вот тогда тётушка твоя точно перейдёт от слов к делу.
– Если не надолго возьму, никто не узнает… Лишь бы этот Глеб вместе с машинкой не сбежал куда-нибудь.
– Он что, похож на жулика? – заступился Юрка.
Я не знал. Настоящих жуликов я видел только в кино. Но ведь и в кино они не настоящие, а артисты.
– А зачем он тогда в вагоне укрывается?
– Да не укрывается он. Наоборот. По всем начальникам ходил, только они на него как на сумасшедшего смотрят.
– Почему?
– Ты удостоверение видел? Какой там город?
– Колыч какой-то… Или Колыч?
– Колыч. А где такой?
Я сердито дёрнул плечом: мало ли на свете разных городов?
– И никто не знает, – хмуро сказал Юрка.
– Как это?
– Вот так… И сам он не знает.
– Тогда он сумасшедший. И ты заодно. А я ещё машинку хотел ему…
Юрка не разозлился. Он сказал серьёзно:
– Тут непонятный случай. Он поехал из своего Колыча очень недалеко. В какую-то Старо-Талицу, писать репортаж про летний лагерь. А вместо этой Старо-Талицы попал сюда.
– Ну и ехал бы обратно, если не туда принесло.
– Куда "обратно"? Нет на линии такой станции – Колыч. Нет нигде…
Я даже остановился.
– Как это нигде?.. Ну, значит, он не из Колыча! Он врёт!
– А удостоверение?
– Ну… Юрка! Оно, наверно, фальшивое!
Юрка сказал снисходительно:
– Глупенький-глупенький Геля. Кто будет делать фальшивый документ, от которого у всех глаза на лоб? Да и зачем?
"В самом деле", – подумал я. А Юрка глянул на меня сбоку и спросил:
– Ты вот скажи: этот Глеб похож на плохого человека?
Я посоображал. Нет, не похож. Скорее, наоборот. Глаза добрые. И какой-то беззащитный он, хотя и большой.
– Он даже ни одного сухарика нашего не тронул, несмотря на то, что голодный, – сказал Юрка.
– А почему голодный-то?
– Он же из дома совсем ненадолго уехал, денег с собой почти не взял. И теперь – ни в кафе, ни в гостиницу…
– Хлеб-то мог взять в булочной!
– Он не знал, что можно бесплатно.
Я обалдело заморгал.
– Он совсем какой-то… ну, как Робинзон на диком острове, – сказал Юрка. – Надо ему помочь. Ты вот Ерёме помогать взялся, а Глеб – живой человек.
– Ерёма – тоже живой, – заступился я.
ШЁПОТ ЗВЁЗД
Недалеко от дома, когда с Юркой мы уже расстались, я наткнулся на тётю Вику. У неё просто злодейская какая-то особенность-то и дело попадаться мне навстречу.
Она, конечно, воздела к небу руки.
– Геля! Ещё утро, а ты уже похож на чучело! Ступай, приведи себя в порядок! Ты не ребёнок, а сплошная аномалия!
Раньше я думал, что "Аномалия" – это имя какой-то девочки-неряхи, и обижался. А потом узнал, что это просто "ненормальность". Ну, и перестал обижаться.
Я зашагал к дому, а тётушка шла сзади.
– Гелий, ну почему ты не можешь выглядеть как нормальные дети?.. Вот хотя бы как этот мальчик. По– смотри.
Я посмотрел.
"Этот мальчик" шёл по другой стороне улицы… Такие мальчики, наверно, специально существуют в природе, чтобы радовать тётушек и бабушек. Шагает чистюля, скрипку в футляре тащит, под ноги смотрит, чтобы лаковые башмачки не поцарапать. Причёсанный, в жёлтом костюмчике, на шее даже бантик – тоже ярко-жёлтый, с чёрными горошинами. На брючках стрелочки наглажены…
Я хмыкнул по-юркиному, затолкал кулаки в карманы и зашагал быстрее. Затопал по асфальту. С сандалий посыпались чешуйки высохшего ила.
– Не вздумай в такой чудовищной обуви заходить в комнаты, – сказала тётя Вика.
Я вымыл сандалии на дворе под краном и потащил их сушиться на крышу.
– Опять тебя понесло куда-то. Сломаешь шею, – сказала бабушка из своего окна. Её окно рядом с приставной лестницей, это очень неудобно.
– Не всем на скрипке играть, – буркнул я. И поскорее наверх. Там я поставил сандалии на решётку солнечного энергонакопителя, а сам пролез на чердак. Пол на чердаке был посыпан негорючей пластиковой крошкой, она колола босые ноги. В углу я отодвинул поломанный кухонный автомат и вытащил из старого бочонка приёмник.
Это был совсем старинный приёмник, ламповый "Рекорд". Он когда-то стоял у дедушкиного дедушки, да и в те времена это была устаревшая модель. Я отыскал его здесь прошлой весной. Протянул из своей комнаты удлинитель, думаю: дай включу эту машину. Что будет? Смотрю: лампы засветились. Что-то потрескивать стало, потом даже голос какой-то пробился. Интересно так…
Тогда я и придумал свою звёздную станцию.
Я про неё никому-никому не рассказывал. Потому что засмеются: на Земле и на других планетах такие громадные звёздные зеркала и антенны стоят, супертелескопы на спутниках, скадеры добрались до дальних звёзд, а на крыше двухэтажного домика сидит третьеклассник и пытается услышать космические голоса. С помощью доисторического приёмника и зонтика.
Из чёрного старого зонтика я сделал антенну-зеркало. Его я тоже нашёл на чердаке и оклеил изнутри фольгой от чая и шоколада. Получилось что-то вроде маленького локатора. Я, конечно, не разбирался ни в физике, ни в астрономии, ни в радиотехнике. Но про большие звёздные станции кое-что читал в "Технике юных" и решил, что у меня будет такая же, только очень маленькая. Если какие-нибудь сигналы от звёзд попадут в мой "отражательный" зонтик, они соберутся в фокусе: как раз на кончике стальной проволоки, которую я приладил к рукоятке зонта. А оттуда – в приёмник. Потому что другой конец проволоки я засунул в гнездо антенны.
Вдруг я однажды услышу что-нибудь такое… загадочное и совсем неожиданное? Нам даже в школе рассказывали, что важные открытия иногда делали не научные работники, а разные любители с помощью нехитрых аппаратов…
И вот я по ночам тихонько забирался на крышу и слушал звёзды. Никто про это не знал, кроме старого Дуплекса. Я был очень осторожен.
Шкала у приёмника оказалась разбитой, настройку заело на одной волне (понятия не имею, на какой). Поэтому я не таскал его на крышу, включал на чердаке и только протянул наверх провод с наушниками. Когда приёмник нагревался, в наушниках начинало шипеть и потрескивать. Я садился у каминной трубы, лёгкий зонтик брал за края и направлял его рукоятку к звёздам. То есть антенну направлял.
Тёплый воздух подымался от земли и уходил вверх с гребня крыши. Обтекал меня. Внизу трещали ночные кузнечики. Вокруг переливались огни Старогорска. Но я смотрел только вверх. Звёзды были большие. Белые и немножко мохнатые от лучей. Между ними искрилась в черноте звёздная пыль. Я переводил острие антенны от одной звезды к другой, и мне казалось, что конец стальной проволоки ходит где-то посреди Вселенной. Шорох в наушниках иногда угасал, иногда нарастал. Словно кто-то шептал недалеко от меня – то в сторонке, то у самого уха. Неразборчиво шептал, но иногда очень настойчиво: будто хотел что-то объяснить, но не знал нашего языка.
Бывало, что и настоящие передачи пробивались: слова, музыка, песни. Одну песенку я слышал несколько раз, и она мне очень нравилась. Но больше всего я любил шорохи и шёпот. Может, это сами звёзды шептали? Или люди с незнакомых планет? Может, жители далёкой Леды, где скадермены отыскали развалины мостов и зданий? Вдруг они летят в пространстве и пытаются рассказать, почему покинули свою родину…
Я так и называл эти шорохи – "шёпот звёзд".
Среди ночи я через окно возвращался в дом и под одеялом, при фонарике, делал запись в "Журнале наблюдений":
"11 июня 209 г. к. э. Сегодня в 00.05 опять слышал шёпот, похожий на считалку про шесть мышей. А ещё что-то потрескивало, будто от звёзд шли электрические искры. Потом была ещё неизвестная колыбельная песенка, я разобрал несколько слов. Небо было чистое и звёзды яркие".
Звёзды всегда были яркие. И они меня прямо завораживали. Хоть я и не понимал ничего в космических науках, но всё-таки, наверно, сказывалось, что я внук астронома Травушкина. Жаль только, что я совсем не помнил дедушку, он умер, когда мне было чуть больше года…
В те ночи, когда я слушал шёпот звёзд, я был до обалдения счастливый. Наверно, не меньше, чем скадермен, который идёт в бросках от звезды к звезде. Но, как любит повторять бабушка, всё проходит, всё меняется.
В середине лета я встретил Юрку, и жизнь пошла другая. Она так меня закрутила, эта жизнь, что стало не до ночных наблюдений. Но приёмник я сберёг: вдруг пригодится ещё!
И вот пригодился. Немножко жалко отдавать, но у меня он без дела, а Ерёме нужен до зарезу. Пусть уж…
Приёмник я спустил с крыши на верёвке, потом спустился сам (не по лестнице, а по стержню заземления) и спрятал "Рекорд" за будкой Дуплекса.
После этого я проник в комнату дедушки.
Здесь золочёными рядами стояли за стёклами ужасно старые книги. Чернела карта звёздного неба. На большущем глобусе горел яркий солнечный блик. И со щёлканьем качали тяжёлый маятник древние пружинные часы со стрелками.
Машинка стояла на краю зелёного, как стадион, письменного стола. Она была накрыта полированной ореховой коробкой. На коробке блестели бронзовые узорчатые уголки. Машинку никто никогда не открывал (только я иногда поднимал крышку и осторожно давил клавиши).
Я снял коробку и оглянулся на дедушкин портрет. Бородатый дедушка улыбался. Он знал, какое дело я задумал, но, видимо, не сердился. А чего сердиться? Тут машинка стоит просто так, а там она нужна человеку. Для дела! И ничего с ней не случится за два дня.
Так я себя успокаивал. Но всё равно я понимал, что делаю скверную штуку. Вздыхая и казнясь, я убрал машинку со стола, а футляр оставил на месте. Завернул машинку в старую папину куртку из плотной тетраткани – я нашел её на чердаке и прихватил с собой. Прислушался. В доме стояла тишина: тётя Вика куда-то ушла, бабушка дремала наверху. Я поднял раму. Окно выходило в чащу сиреневых кустов…
Машинку я закидал лопухами рядом с приёмником. Из будки вылез Дуплекс. Это кудлатый пес, большеухий, песочного цвета. Он обитал здесь давным-давно и раньше был дедушкиным любимцем. Дуплекс посмотрел синими водянистыми глазами и ткнул меня в ногу мокрым носом: погладь. Я погладил и признался:
– Плохой я человек, Дуплекс…
Он вздохнул и мотнул головой: "Нет, хороший".
– Для тебя-то я всегда хороший… Ладно… А как я всё это потащу? Придётся идти за Юркой.
Дуплекс кивнул: "Иди".
ЗАСАДА НА СКРИПАЧА
Топал я босиком – сандалии всё ещё сушились на крыше. На углу я запнулся за кромку тротуара, ушиб палец и разозлился на Юрку: он мог бы и сам догадаться, что мне одному не утащить приёмник и машинку. Болтается где-то…
Юрку я увидел, когда свернул на улицу Марка Твена. Юрка не болтался. Он словно прятался от кого-то.
Улица была горбатая, и на самом верху стоял красный дом с колоннами. В давние времена его построил владелец местной пристани, а теперь здесь была детская поликлиника. От дома спускалась кирпичная стена. Могучая такая и красивая: наверху узорные решётки, а в толще кирпичей полукруглые ниши. В нишах скамеечки сделаны. Тоже старые, прячутся в лопухах и диком укропе. Вот на такой скамеечке и притаился Юрка.
Интересно он себя вёл: вытянет из воротника шею, глянет вверх, вдоль улицы, и опять в тень.
Меня Юрка не заметил: я-то снизу шёл. Подобрался я кошачьим шагом и говорю:
– Руки вверх…
Он чуть вздрогнул, но голову повернул медленно.
– А, пришёл… Садись, не торчи.
Я пролез через укроп, устроился у Юрки под боком. Сказал сердито:
– Это ты торчишь здесь. А я должен, как автоносильщик, весь груз переть к вагону?
– Успеется с грузом. Я тут жду кой-кого.
– Кого?
– Есть тут один… Хочу ему бантик пощупать.
– А, скрипач! – догадался я.
– Встречал?
– Видел. Тётушка мне его в пример ставила…
– Ну вот. Значит, и у тебя к нему счётик есть.
Но у меня никакого счёта к музыканту не было. Пусть живёт себе, как хочет. Я сказал:
– Больно он мне нужен… А тебе он что сделал?
Юрка оттопырил языком щёку, сощурился и плюнул в траву.
– Не люблю трусов. Их надо перевоспитывать, а то человечеству от них один вред.
Надо же, о человечестве забеспокоился. Лишь бы тяжести не таскать! (Палец у меня всё ещё сильно болел.)
– С чего ты взял, что он трус?
– Он вчера от меня драпал, как зайчик… – Юрка усмехнулся. – Я иду через мостик над Пестрянкой, а навстречу это музыкальное произведение. Я остановился, он тоже. И глазища вот такие, будто марсианского ящера увидел…
Я сразу понял, как это было. Стоит Юрочка на мостике, ботинком притопывает, руки сунул в широченные карманы, шевелит щекой и щурит табачные глаза не по-хорошему…
– Ну и что дальше? – сказал я без одобрения.
– Я говорю: "Ну-ка подойди, я посмотрю, что это за чудо с бантиком…"
Он шаг назад. Я к нему – тоже шаг. А он повернулся да как рванёт вверх по дорожке!
Я поморщился. Мне на музыкантика наплевать, но всё равно неловко за него сделалось. Всякое случается: бывает, что и струсишь, и заревёшь, но драпать вот так, без всякого боя – это позор. Это вам самый смирненький первоклассник объяснит.
Однако Юрке я сказал:
– Ты вон какой, на полкочана его выше…
– Ну и что? Он решил, что я его утоплю или съем?
– Решил, что драться будешь. А он драку небось только в кино видел.
– Вот и надо в жизни опыта набираться… А, вон он шагает! Красавчик Ниня…
– Это по-испански, что ли? Не "ниня", а "нинья". Значит "девчонка".
– Это не по-испански. Это сокращенно от слова "Паганиня".
– Не Паганиня, а Паганини.
– Кому Паганини, а кому так…
"Ниня" шёл, не чуя засады. Спокойно так шёл – не быстро и не тихо, ровно. Скрипка в футляре словно плыла с ним рядом. Другой бы махал ею, коленками поддавал, а этот…
– Я навстречу выйду, а ты сзади, – распорядился Юрка.
Не нравилось мне это дело, но с Юркой ссориться не хотелось. Получится, что я ему изменил, если откажусь. Ну и… по правде говоря, стало любопытно: что будет делать этот скрипач, угодивши в ловушку?
Лупить мы его не будем. Не за что, да и нельзя двоим на одного. А пугнуть "образцового мальчика", может, и полезно…
Всё получилось очень ловко. Быстро, как в кино. Юрка скакнул на тротуар и вырос перед Ниней. Тот шарахнулся назад, но там уже я стоял – руки в карманах, ноги на ширине плеч. Ниня отскочил вбок – и очень глупо. Оказался в нише, где мы только что прятались. Буквально в каменном мешке.
– Привет, – сказал Юрка и приподнял за хвостик берет.
Ниня прижимал скрипку к животу и перепуганно махал ресницами. Ресницы жёлтые, как его костюмчик, а глаза серые, налитые страхом, будто две чайные чашки. Потом он перестал мигать и спросил почти шёпотом:
– Я вам что сделал?
– Ты? А что ты можешь сделать? – усмехнулся Юрка.
– Тогда почему вы за мной гоняетесь?
– Гоняемся? – удивился Юрка. Не по-настоящему удивился, а по-клоунски. – Да что ты! За таким бегуном разве угонишься? Вчера вон как чесанул.
Ниня слегка прикусил губу. В его глазах за страхом появилось что-то ещё. Сердитость, что ли… Он вдруг быстро положил скрипку на скамейку, за собой, встал прямее, упёрся сзади ладошками в кирпичи.
– Ну и что? – сказал он тихо. – Я же не знал, чего ты хочешь.
– Вот именно! – обрадовался Юрка. – Не знал и скорей бежать! А мне просто поговорить хотелось.
Ниня посмотрел на Юрку, на меня, потом куда-то между нами. Шевельнул плечом.
– Ну вот… теперь говорите.
Юрка усмехнулся и сплюнул. Я вдруг понял, что не знает он, про что говорить. Я тоже не знал, но я и не собирался.
Юрка лениво сказал:
– Теперь уже неохота. И так видно, что ты за персонаж. Еле стоишь, коленки от страха вибрируют.
Ниня глянул на свои жёлтые брючки со стрелками и ответил очень серьёзно:
– Нет. Не вибрируют.
– Всё равно боишься, – хмыкнул Юрка.
Ниня опять посмотрел вниз. Будто раздумывал. Потом глянул на нас честно и спокойно.
– Да, боюсь. Я очень за скрипку боюсь.
Юрка ненатурально засмеялся:
– Ну, вы даёте, маэстро… Не такие уж мы дикари. Бантик могли пощупать, но зачем же трогать скрипку…
– Если в драке, можно ведь случайно. Я всегда за неё дрожу.
– Такое сокровище? Страдивариус? – язвительно спросил Юрка. Он иногда умел показать образованность.
– Нет, – сказал мальчик. – Но она всё равно очень хорошая. Она одна такая на свете…
– Надо же, – сказал Юрка.
Скрипач стоял всё так же: упирался ладонями в стену и загораживал скрипку. Я сейчас разглядел его как следует. Лицо загорелое, нос облупленный, а волосы такого цвета, как шерсть у Дуплекса – будто жёлтый песок. Растрепались теперь… Мы встретились глазами. Я замигал от неловкости, опять разозлился на Юрку и на себя тоже. Чего мы к этому мальчишке привязались?
Чтобы помочь ему, я спросил:
– Значит, что? Если бы без скрипки, ты бы не убежал?
Он подумал секунды три, облизнул губы и сказал негромко:
– Нет. Я бы не убежал.
Глаза его набирали смелость. Не нахальную смелость, а такую, спокойную.
Я дёрнул Юрку за свитер:
– Ладно, пойдём…
– Ага, – охотно откликнулся Юрка. Повернулся, и мы пошли от скрипача. Юрка сказал с усмешкой: – Поговорить можно и потом, когда он будет без скрипки. Как-нибудь встретимся.
Я вдруг мы услышали сзади:
– Если хотите, пожалуйста…
– Что? – Юрка сразу обернулся.
Мальчик не ответил, но глаза не опустил.
– Значит, можно встретиться? – с недоверчивой усмешкой спросил Юрка.
– Ну… пожалуйста, – снова тихо сказал мальчик.
– А когда? – Юрка опять завёлся.
– Хоть когда. Пожалуйста…
– Хоть сегодня?
– Ну… ладно. Раз вам так надо…
– Тогда мы тебя проводим, – деловито сказал Юрка. – Отнесёшь скрипку и выйдешь. Идёт?
Мальчик подумал, кивнул и взял со скамейки футляр. Сказал, будто оправдываясь:
– Я в трёх кварталах живу, на улице Кольцова.
– Посмотрим, где обитает юное дарование, – бормотнул под нос Юрка.
И мы пошли. Скрипач немного впереди, а мы сзади и по бокам. Молча. Я чувствовал себя ужасно по-дурацки. А Юрка вроде бы ничего. Спросил у мальчика:
– Ты откуда взялся? Мы всех в округе знаем.
– Мы из Приморска приехали. Папа будет поликлиникой заведовать, вон той, – мальчик мотнул головой назад..
– Ух ты… – сказал Юрка с насмешливым уважением. – А что, в Приморске все с бантиками ходят?
– Нет, – отозвался мальчик. – Там ходят без бантиков. Просто я сейчас занимаюсь у одного… у дедушкиного друга. Он старый музыкант и любит, чтобы ученики всегда были, как на концерте. Мне это не трудно, а он доволен.
Юркины насмешки как-то усыхали от этих спокойных ответов. И всё же Юрка сказал:
– Не забудь снять, когда пойдёшь обратно.
– Да, сниму.
Он жил в новом двухэтажном доме с полукруглыми окнами. У нас в Старогорске много таких понастроено: разноцветных, небольших, квартир на восемь. Перед каждым – газон с низеньким пластмассовым штакетником.
Мальчик сказал нам:
– Я быстро… – и скрылся за дверью высокого крыльца.
Мы сели на штакетник.
– Глупо, – сказал я.
– Что глупо? – огрызнулся Юрка.
– Сидим здесь без толку, а там Глеб ждёт. И Ерёма, наверно, пришёл.
– Ну и подождут. Надо же опыт до конца довести.
– Какой опыт?
– Психологический. Выйдет Ниня или нет.
По правде говоря, мне тоже было интересно: выйдет ли? И хотелось, чтобы мальчик вышел. Назло Юрке…
Распахнулась дверь. Я обрадованно привстал. Но это был не скрипач. Вышла женщина в красном платье и соломенной шляпе. Оглянулась на нас.
– Мальчики, вы, наверно, моего сына поджидаете?
Самое время было сыграть отбой. Я уже прикинул: кувырок назад, а там через траву и в переулок. Но она сказала:
– Он просил подождать две минутки. У нас вешалка в коридоре сорвалась, он прибивает.
Женщина, улыбаясь, подошла к нам. Юрка незаметно саданул меня локтем в бок: встань, дубина. Когда надо, он умел себя вести. Мы поднялись. Я виновато затоптался, захотелось куда-нибудь спрятать босые ноги. Мать скрипача посмотрела на них, улыбнулась и объяснила :
– Он сказал: "Там два моих товарища сидят, пусть не уходят…" А почему вы не зашли в дом?
– В другой раз, – вежливо отозвался Юрка. – Спасибо.
Она опять улыбнулась нам и пошла вдоль газона. Красивая такая, молодая. Вроде моей мамы. Юрка опустил голову и досадливо шевелил щекой.
И в эту минуту появился наш музыкант.
Конечно, уже без бантика. И вообще без концертного наряда. В синей майке, в мятых шортиках от летней школьной формы, в потрёпанных кедах. Встал перед нами, опустил руки и сказал:
– Ну вот… – И посмотрел хмуро. – Куда пойдём?
– Зачем? – удивился я.
– Как зачем? "Разговаривать".
– Можно и здесь, – неловко проговорил Юрка. – Ты скажи вот что… С чего ты нас в товарищи записал? Матери сказал…
– А что я должен был сказать? "Мама, там два мальчика драться со мной пришли, попроси их подождать". Да?
– Да кто с тобой драться собирался?.. – насупленно произнёс Юрка.
– А что, нет? – Он глянул довольно дерзко. – Пожалуйста. Вы же сами хотели.
– У нас двое на одного не нападают, – сказал я.
– Нигде не нападают. Значит, по очереди?
– Да ну тебя, – вздохнул Юрка. – У меня с тобой силы разные. Если хочешь, давай с ним. – Он кивнул на меня.
– С какой стати! – возмутился я.
Юрка вдруг засмеялся. Я сердито посмотрел на него и спросил у мальчика:
– Тебя как зовут?
Он шевельнул губами, будто улыбнуться хотел и раздумал. Опустил глаза и сказал:
– Янка.
Честное слово, за полсекунды до этого я уже знал, что он – Янка. Сам не понимаю почему. Будто шепнул кто-то. А может, незаметно шевельнулось воспоминание про книжку, которую я когда-то читал? Старая такая книжка, называется "Янка-музыкант". Или Янко? Не помню… О крепостном мальчишке, которого забил до смерти помещик.
Конечно, этот Янка был непохож на крепостного. Но тоже скрипач. И такой беззащитный на вид. У меня почти никакой мускулатуры, а у него даже по сравнению со мной руки как спички. А ещё драться хотел…
– Ян-ка… – машинально повторил я. Шёпотом.
А Юрка сказал с заминкой:
– Имя какое-то… не здешнее.
– Меня дедушка так назвал, – объяснил мальчик и зацарапал кедом тротуар. – Дедушка с Балтийского моря родом, ну и вот… Полное имя Ян. А Янка – это так, пока…
Я подумал про своего деда и спросил Янку:
– А твой дедушка кем был? Скрипичным мастером?
– Почему "был"? Он и сейчас есть, он врач. Ну и мастер тоже… Он скрипки всю жизнь делает. Ему даже Лев Сайский скрипку заказывал.
Я понятия не имел, кто такой Лев Сайский. Но Юрка поднял брови, будто сказал про себя: "Ого!" И спросил:
– А твою скрипку он специально для тебя делал?
– Да… Сразу, как я родился.
– А ты давно учишься играть?
Янка улыбнулся:
– Ну… наверно, да. Всю жизнь.
– Значит, тебя не заставляют? Ты сам? – поинтересовался я.
– Кто меня может заставлять? – Глаза у Янки распахнулись от удивления.
Я вспомнил, как три года назад тётя Вика и бабушка пытались записать меня в музыкальную школу. Рёву было…
– Я сам… – сказал Янка. – Я если долго не играю, то просто… ну, как будто не живу.
Юрка посопел и проговорил нерешительно:
– Тогда конечно… А сегодня ты много играл?
– Я не знаю… Наверно, да.
– А ещё можешь? – совсем тихо спросил Юрка.
Янка обрадованно вскинул глаза:
– Я хоть сколько могу! Пошли ко мне! Вы хотите?
Я не знал, хочу ли. Но Юрка почему-то хотел. И сам Янка весь прямо засветился.
Но Юрка вдруг насупился:
– Да ладно, потом. Дела у нас.
Я понял, что он стесняется своего балахонистого наряда. И подумал, что и сам не гожусь для гостей.
Янка сказал быстро:
– У нас дома никого нет. Пойдём!
Бабушка говорит, что я ничего не понимаю в музыке. Потому что когда по радио играют сонату Бетховена, я могу свистеть разбойничьи куплеты из фильма "Замок на Чёрном острове" (свистеть вообще неприлично, а при Бетховене… О, этот ребёнок!). Ну, не понимаю, и не надо. Что теперь делать?
То, что играл Янка, я тоже не понял и не запомнил. Сперва мне понравилось, как струны пропели: та-а… та-та-а… Будто и не струны, а трубач в летнем лагере. Но дальше музыка взвилась, закружилась – не уследишь, не разберёшь. И я от неё отключился. Но всё равно мне очень понравилось, как играет Янка. Смотреть на него нравилось.
Мы сидели на пустой веранде с разноцветными окнами. У стены, прямо на полу, сидели. А Янка стоял посредине. То есть он не стоял, а будто летел вместе со своей музыкой. Солнце косо било в жёлтые и красные стёклышки, и мимо Янки словно неслись на быстром ветру яркие осенние листья. Чёрный смычок рвал воздух над блестящей скрипкой, пальцы летали над грифом, волосы у Янки растрепались, пряжка на пояске съехала набок, майка сбилась выше живота, но это было не смешно нисколечко…
Мне вдруг показалось, что Янка мчится, стоя на спине золотистой лошади…
В музыке опять прозвучали те ноты, с которых началась мелодия. Как сигнал. И Янка опустил смычок. Откинул волосы. У него на лбу и на горле блестели крошечные капельки.
Юрка сидел, скорчившись. Поставил на колени кулаки, на кулаки положил подбородок. Глядел на Янку из-под волос.
– Вот… – тихонько выдохнул Янка.
– Это что было? – спросил Юрка, не шевелясь. – Тадеуш Левский?
Янка чуть улыбнулся:
– Нет… Это дедушка написал. И я немножко. Мы вместе…
– Вот я и смотрю: что-то совсем незнакомое, – полушёпотом сказал Юрка. Я удивлённо покосился на него.
Янка поправил майку, почесал смычком ногу, облизнул губы. Вскинул голову:
– Ещё?
И спохватился:
– Ой, вам же надо идти. Да?
Юрка лопатками оттолкнулся от стены и вскочил.
– Да, – сказал он. – Хочешь с нами?
Янка не спросил: куда? Не спросил: зачем? Сразу ответил:
– Хочу.
Мы вышли на крыльцо. Уже совсем вечерело. Солнце делалось кирпичным и проваливалось в гущу тополей на станции. Я сказал Янке:
– Мы домой поздно вернемся. Тебе не попадёт?
(Про себя-то я точно знал, что попадёт.)
Янка удивился:
– Почему? Мне хоть до какого часа бегать разрешают, я человек вольный… Только я дедушке записку оставлю, ладно?
Он опять убежал в дом. Юрка задумчиво сказал ему вслед:
– Вот это игра у парня.
– Не знал, что ты такой любитель музыки…
– Ты много не знал, – усмехнулся Юрка. – В Нейске из меня делали всесторонне развитого ребёнка.
– Поэтому ты и сбежал?
– Ты же знаешь, что не поэтому, – ответил он сумрачно.
Я прикусил язык. Потом примирительно спросил:
– А что, Янка в самом деле здорово играет? Я ведь не разбираюсь…
– Дело даже не в том, что здорово…
– А в чём?
– Никогда не думал, что в скрипке могут так звучать трубы и барабаны. Вот тебе и… Ниня.
Что-то шевельнулось во мне. Беспокойство какое-то.
– Юрка, зачем ты его позвал с нами? Будешь делать из него человека?
– Из него-то? Он и так человек, дай Бог каждому.
Я промолчал. Тревога во мне осталась. Пока ещё маленькая, непонятная…
