Вторая часть
ОТЕЛЬ "КУРЯТНИК НА КОЛЁСАХ"
НАША КОМПАНИЯ
Это Глеб назвал так наш вагон: отель "Курятник на колёсах". Вагон был покосившийся, щелястый, будто и в самом деле старый курятник. Но мы его любили.
С двух сторон у вагона были широкие раздвижные двери. Те, что смотрели в сторону станции, оставались закрытыми: их наглухо заклинило. А те, что выходили на пустырь за тупиком, нормально раздвигались и задвигались. В торцевых стенках вагона тоже находились двери. Они вели на узенькие крытые площадки, вроде балкончиков. Наверно, раньше здесь размещались те, кто караулил ценные грузы…
Глеба мы устроили неплохо. Принесли ему (а заодно и себе) надувные матрацы, несколько старых одеял. Я нашёл на чердаке круглый фонарь типа "Сатурн". Днём он заряжается от солнца, а ночью сам светит, как солнце. Юрка раскопал где-то старенький карманный телевизор, которые сейчас уже не делают. Экран часто мигал и путал краски, но Глеб всё равно радовался.
В вагоне сохранились широкие полки – вроде двухэтажных нар. Можно спать хоть внизу, хоть наверху. Мою машинку Глеб поставил на пластиковый ящик, который служил столом.
Всё получилось хорошо, только щели в стенах заткнуть мы не смогли. Слишком их было много.
– Да ладно, – сказал Глеб. – Погода у вас тёплая, до осени и так протяну.
– Дело не в погоде, – озабоченно разъяснил Юрка. – На станции увидят, что вечером щели светятся, и начальник попрёт нас.
– Да не попрёт он, – отозвался Глеб. – Он знает, что я здесь поселился.
– И не ругается? – удивился я.
– Нет. Он хороший дядька.
Юрка шевельнул щекой. "Хороший дядька" часто орал на мальчишек и обещал оторвать уши за то, что бегают не через мост, а прямо по путям.
– Он понял, что мне деваться некуда, – вздохнул Глеб.
И мы опять задумались над его странной историей.
Где этот город Колыч? Почему никто о нём не слыхал, если ехать от него до нас два часа? И вообще, когда Глеб рассказывал про себя, мы узнали много странного.
Глеб с семи лет жил в интернате, потому что родители его разбились в авиалайнере (как может разбиться лайнер?). Школа у них была громадная – несколько зданий по четыре этажа (хотя все знают, что интернаты и школы выше двух этажей строить запрещено). Рядом с интернатом стоял механический завод, и старшие ребята проходили там практику (это, конечно, здорово, но как завод может стоять рядом со школой? Куда смотрели врачи?).
Но Глебу мы верили. Было видно, что он не придумывает. Он оказался хорошим парнем, добрым таким, и ни чуточки не показывал, что старше нас. Только в те моменты, когда Глеб брился, мы вспоминали, что ему больше двадцати.
Глеб разводил в чашечке мыльную пену, мазал этой пеной светлую щетинку на худом лице и со скрипом скоблил щёки страшной складной бритвой. Пух на подбородке он оставлял. Мы держали перед Глебом зеркальце и смотрели, развесив губы. Такое допотопное бритьё мы раньше видели только в кино.
– Учитесь, учитесь, молодёжь, – говорил Глеб, махая тонким лезвием. – Бритьё – истинно мужское дело.
Однажды, взбивая пену, Глеб научил нас выдувать из неё и пускать по ветру большущие радужные пузыри. Мы с Янкой просто выли от восторга, да и Юрка радовался. Никто в Старогорске до этого не знал такой игры. А Глеб удивлялся: что за город, простых вещей не знают!
Но те простые вещи и дела, которые были в Старогорске, его тоже удивляли. Например, что хлеб в булочных бесплатный, что пообедать можно тоже без денег, если не в ресторане, где танцы и стереотеатр, а в простой столовой. И что в автоматической прачечной платить не надо (он туда носил свою рубашку).
– А сигареты стоят бешеных денег! – возмущался Глеб.
Но сигаретами его снабжал Ерёма.
Ерёма вставил в свои потроха лампу из моего приёмника, и боли в затылке у него прекратились. Он долго благодарил меня и подарил литой пистолет (такой тяжёлый, что чуть не свалились штаны, когда я положил его в карман). Вагон Ерёме понравился, да и наша компания тоже. Он стал заходить в гости. Играл с Янкой в магнитные шашки, курил с Глебом на вагонной площадке, сидел вместе с нами, когда мы разговаривали о всяких своих делах или обсуждали таинственную Глебову историю.
Мы потрошили эту историю снова и снова. Глеб никогда не отказывался от таких разговоров. Но порой лицо его делалось грустным. Он снимал очки и рассеянно чесал ими в затылке.
Однажды Янка осторожно спросил его:
– Скучаешь?
– А… Да, – Глеб неловко заулыбался. – Там меня работа ждёт, а я здесь торчу, как курортник. Неизвестно, кто я и зачем… С другой стороны, хочется во всём разобраться до конца. Иначе я не журналист, а дырявый чайник… Вот хожу, смотрю, потом сижу, пишу. Пытаюсь выводы сделать. Хорошо, что машинка есть, спасибо Гельке… А с третьей стороны…
– Разве в логике есть такое понятие – "третья сторона"? – придирчиво спросил Ерёма.
– Есть… С третьей стороны, пора бы всё-таки домой, но куда и как? С четвёртой – что делать дальше-то? Там люди ждут, волнуются…
– Друзья? – спросил Янка.
– Ну… и друзья. И редактор…
Меня дёрнуло за язык:
– И невеста?
Глеб серьёзно сказал:
– Невесты пока нету.
– А ты влюблялся? – нахально спросил Юрка.
– Бывало, – засмеялся Глеб. – Но в основном неудачно.
– А зачем влюбляются? – спросил Ерёма.
– Ни за чем. Это бывает само собой, – сказал Глеб.
– Необъяснимое отклонение от логики. Чисто человеческое свойство, – скрипуче подвёл итог Ерёма и сморщил нос.
– А у тебя всегда всё объяснимое? – поддел Юрка. – Скажи, ты зачем статуи в парке громил?
– Это объяснимо. Я думал, они шпионы.
– Кто?! – хором спросили Юрка, Янка и я.
– Шпи-оны. Не все, а некоторые. Я не знал, какие. Бил все. Некоторые не бились.
– Да чьи шпионы-то?
– Я не знаю. Мне казалось.
– А потом не стало казаться? – хихикнул Юрка.
– Нет, потом тоже. Но я не стал. Гражданин милицейский начальник объяснил…
– Что объяснил? Что тебя по голове тазиком стукнули? – со смехом спросил Юрка.
– Он сказал: "Ерёма, если они шпионы, они люди. Нехорошие, но всё равно люди. А робот не имеет права делать вред людям. Никаким". Я не стал.
– Но ведь они не люди, а просто гипсовые куклы! – крикнул я.
– Разберёмся, – сказал Ерёма. Потом спросил немного другим голосом: – А чего ржёте?
Мы смутились. Разве Ерёма виноват, что не всё знает. Никто же ему не объяснял, что шпионов у нас не бывает.
Вообще-то Ерёма был очень умный. Математику и физику он знал, наверно, лучше наших учителей. И электронную технику. Он изучил эти науки в подвале библиотеки. Но историю он совсем не изучал. В живой природе тоже не разбирался. И писал безграмотно. Такими корявыми буквами, что порой и не разберёшь. Наверно, поэтому он очень интересовался машинкой и любил тыкать в клавиши твёрдым пластмассовым пальцем. Палец часто застревал между клавишами. Ерёма скрипучим шё– потом ругался.
Ерёма был недоволен своей системой. Он рассказывал, что делали его тяп-ляп, чтобы успеть к выставке. От случайного удара голова его перестроилась и поумнела, но конструкция-то лучше не стала. Один раз он долго ворчал, что на корпусе не сделали карманы. Тогда я подарил ему куртку, в которой принёс машинку. Ерёма целый вечер был как именинник.
Скоро Ерёма совсем переселился в "Курятник". Он притащил старый сундук и сказал:
– На свалке старухи совсем заели. Можно здесь устроиться?
Мы не поняли, что за старухи, но Ерёме были рады. Особенно Глеб. Он говорил:
– Хороший мужик, хотя и железный, умница. Оригинал. Откуда у вас такие берутся?
Мы объяснили, что не "такие", а "такой". Потому что Ерёма – единственный в своём роде. Автоматические дворники и контролёры в кино не в счёт. Они практически совершенно безмозглые.
Ерёма со своим сундуком устроился в дальнем углу "Курятника". За сундуком он, как за столом, читал или что-то царапал на бумаге. На сундуке спал: сядет на него, сложит калачом ноги в бутсе и валенке, привалится к стенке и выключится. Только внутри за жестяными дверцами тикает реле времени.
Сейчас Ерёма был не такой, как в недавней молодости. Песен не горланил, разговаривал сдержанно. Бывало, правда, что раздражался, но редко. Если уж очень сильно Юрка начинал донимать его ехидными вопросами.
Юрке почему-то нравилось поддевать Ерёму. Начинал он спокойно, невинно так. Например, говорит:
– Ерёма, а почему у тебя такое имя? Несовременное…
– Так получилось, – отвечает Ерёма и поскрипывает внутри.
– Как получилось?
– Сначала было ЭР-м "А". Электронный робот, модель А. Сокращенно – Эрема. Переделали в Ерёму. Постепенно.
– А что такое "модель А"?
– Значит, начальная. А – первая буква в алфавите.
– А что, собирались строить на все буквы?! – радуется Юрка. – Тридцать три братца-богатыря! Самый умный на букву Ы!
Ерёма опускает голову на ребристой резиновой шее. Потом говорит негромко, будто не Юрке, а себе:
– Мне хватило бы и одного…
Нам почему-то не по себе. Даже Юрке.
– Ладно, старик, ты не обижайся.
– Электронные системы не обижаются, – сухо отвечает Ерёма. И, видимо, это неправда.
Я с досадой гляжу на Юрку и говорю:
– Ерёма, дай ему валенком по копчику, чтобы не болтал!
– Не могу, – объясняет Ерёма с явным сожалением. – Робот не может наносить вред человеку.
– Какой же это вред? Это ему только на пользу!
Ерёма поднимает голову и, кажется, всерьёз обдумывает задачу: вред или польза?
– Но-но, – говорит Юрка и на всякий случай лезет на верхние нары. Туда тяжёлому Ерёме не забраться.
– Вопрос отпадает, – подводит итог Ерёма.
Мы смеёмся. Даже Ерёма весело похрюкивает резиновым носом. И опять нам хорошо вместе.
В "Курятнике" мы собирались обычно по вечерам. Днём у каждого хватало своих дел. У меня, у Юрки и Янки – известно, какие дела: каникулы на дворе. Янка, кроме того, каждый день ходил на музыкальные занятия. Ерёма чистил башмаки прохожим или копался в своём электронном нутре, паял там что-то. Глеб тоже был занят. Начальник станции взял его на временную работу: разбирать старые документы и оформлять стенгазету для пассажиров (которых почти не было). За это Глебу кое-что платили. Он купил себе пару новых башмаков и рубашку.
А ещё он купил несколько пачек бумаги, копирку и каждый день щёлкал на моей машинке. Быстро-быстро! Многие листы рвал, а уцелевшие складывал в стопку.
Один раз я прибежал раньше Юрки и Янки, а Глеб сидит над машинкой сгорбившись, чешет за ухом снятыми очками. Повернулся ко мне – лицо без очков незнакомое и ужасно печальное.
– Не получается ничего, Гелька… Думал, напишу по порядку, тогда во всём разберусь. Мыслишки приведу в порядок. А ничего не выходит. Белиберда, каша…
Я переминался перед ним, не знал, как помочь. Глеб широченной ладонью провёл по моему ёжику.
– Пойду покурю…
Я остался у машинки. Две стопки напечатанных листов лежали на краю стола. Но лежали они вниз текстом – буквы еле просвечивали через бумагу.
Любопытный чёрт подтолкнул меня. Знал ведь я, что свинство это – совать нос в чужие бумаги, а рука сама приподняла листок…
Прочитать я не успел ни слова. Глеб кашлянул за спиной. Когда он вернулся?
Тут бы и провалиться мне сквозь дощатый пол, сквозь шпалы, сквозь кору Земли. Глубже Ярксонской скважины, на которой работает отец. Не провалился. Только башка опустилась, а шею и уши будто капроновой мочалкой надрали.
А Глеб сказал, словно ничего не случилось:
– Да ничего там хорошего, путаница всякая. До сути я ещё и не добрался… Почитай, если хочешь.
Лучше бы взял за шиворот да выставил из "Курятника".
– Я нечаянно… – глупо пробормотал я.
– Да? – вздохнул он. – А я думал, тебе интересно.
– Мне… интересно, – выдавил я, не поднимая головы.
– Ну и возьми. Можешь забрать домой и почитать. У меня два экземпляра на всякий случай…
Я понемногу перестал краснеть и отдышался. И хотел взяться за чтение прямо сейчас. Но пришли Юрка с Янкой, а за ними грустный Ерёма.
Ерёма взгромоздился на сундук, запахнул куртку и мрачно проскрежетал:
– Выключиться, что ли?..
– Ты чего кислый? – спросил Глеб, забираясь на верхнюю полку и прихватывая машинку.
– Меланхолия, – сказал Ерёма. – Всё пар-ршиво. Один на свете.
– Как это один? – осторожно сказал Глеб. – А мы?
– Вы – хорошо. Но это недолго. Будет осень, все разойдутся, "Курятник" будет пустой. Это с одной стороны…
– Всё равно мы тебя не бросим, – сказал я.
– Понимаю. Это тоже хорошо. С другой стороны. А с третьей стороны, всё равно я один такой.
– Тогда обзаведись детьми, – посоветовал Юрка. – Построишь домик, будешь сидеть с ними у камина и рассказывать, как развлекался в молодости… Только не оставляй их на тётушек.
– Откуда у Ерёмы тётушки, – сказал Янка.
– Да, – согласился Ерёма. – И где взять детей?
– В самом деле… – заметил Глеб.
– Откуда вы вообще берётесь? – сухо спросил Ерёма.
Юрка хмыкнул. Глеб завозился на верхней полке и сказал:
– М-м… да. Видишь ли, Ерёма, человеческий опыт всё равно тебе не пригодится.
– Я не для опыта. Для информации. Я эту проблему ещё не изучал.
Юрка захихикал. Янка лежал на нижней полке, закинув руки, и внимательно рассматривал над собой доски. Я оглядел всю компанию и бодро заговорил:
– Видишь ли, Ерёма, это большая волокита. Прежде всего нужны два человека – папа и мама. Они договариваются, какой должен быть ребёнок. Потом они идут… в это… в магазин "Детский мир", в самый малышовый отдел, подают заявление… Да, ещё документы нужны, что они именно папа и мама. От других родственников и от посторонних заявки не принимают… Ну, а потом приезжает почтовый фургон, приносят заказ: розовое дитя в коробочке. Воспитывайте… Иногда, правда, перепутывают. У меня мама и папа хотели девочку, а получили рыжего бестолкового мальчишку.
– Почему же обратно не сдали? – спросил Глеб.
– Обратно не принимают. За какого расписались, такого и воспитывайте.
Янка задумчиво сказал:
– А со мной не так было. Мама и папа никого не ждали, а в окошко влетел ветер. Маленький такой ветерок, закрутил по комнате всякие бумажки, лепестки с букета. А когда вылетел – пожалуйста. Я лежу на кровати… Мне дедушка рассказывал.
Я покосился на Ерёму и спросил придирчиво:
– Но документы у мамы с папой всё-таки были?
– Конечно!
Юрка зевнул и сказал:
– А обо мне предания молчат. Думаю, обошлось без документов. Ты, Ерёма, не верь этим бюрократам.
– Балбесы, – отчётливо произнес Ерёма. – Вы не поняли вопроса. Я спрашивал, как получаются дети т а к и е, к а к в ы. Бестолковые и вредные.
Глеб обрадованно захохотал. Но потом спохватился:
– Ерёма! Это сложный научный вопрос. Они же все разные. Вот Янка, например, он вместе со скрипкой на свет появился. Почему?
– Нет, – сказал Янка. – Скрипку дед сделал. Сразу, как я ро… как ветер принёс.
Глеб сказал:
– Принёс бы ты ещё разок скрипку, поиграл бы…
– Ну, пожалуйста.
Янка не стал ждать другого раза. Сказал, что принесёт скрипку сейчас. Это же мигом: туда и обратно – полчаса.
– Я с тобой, – подхватился Юрка.
Они теперь всё время так: если куда один, туда и другой. А меня когда позовут, а когда и забудут.
Сейчас забыли. И я стал такой же скучный и одинокий, как Ерёма. И полчаса бродил вокруг вагона, сшибая палкой "бабкины бусы". Хотя нет, не полчаса. Они прибежали раньше.
Когда Янка начал играть, я перестал дуться. Просто забыл. Он так здорово играл! Даже Ерёма слушал, подперев башку пластмассовой ладонью.
Янка и раньше устраивал концерты в вагоне. Его хлебом не корми – дай поиграть, а нам нравилось слушать. Я не всегда вникал в мелодию, но любил смотреть, как летает над скрипкой смычок и как мечется по стене Янкина тень. Как он качается на тонких ногах, будто улететь хочет, и как разлетаются у него волосы… Всегда хорошо смотреть на человека, если он что-то делает от души…
В этот раз он играл особенно долго. То песни – знакомые и простые, то что-то запутанное, быстрое. А потом… потом я услышал ту музыку, что играл Янка в день знакомства. Там, на разноцветной веранде.
Оказывается, я эту музыку помнил!
В ней и правда было что-то такое… Ну, не трубы и барабаны, как сказал тогда Юрка, однако что-то тревожное. Негромкий сдержанный марш. А ещё – плавная и хорошая такая мелодия, которую вдруг что-то ломает, и будто звучат резкие шаги. А затем – тише, тише, тише… И вдруг снова тревожный марш. И сигнал трубы. И конец…
– Это что за вещь? – спросил Глеб, когда Янка опустил скрипку.
– Её Янка с дедом сочинил, – быстро сказал Юрка.
– Да? А что это такое?
– Это… ну, вроде музыкальной пьесы, – застеснявшись, проговорил Янка. – Называется "Восстание".
– Похоже, – сказал Юрка.
И я подумал, что похоже.
Янка сел, положил скрипку на колени и объяснил:
– Это так случилось… Я ещё в первом классе был, и дедушка рассказал мне про одно давнее восстание. Там была баррикада, и на ней отбивались от врагов взрослые и ребята… Мы про это и стали придумывать музыку. Ну и вот…
– А они победили? – спросил я. – Те, кто на баррикаде.
Янка покачал головой:
– Нет, они просто отбились и ушли. Те, кто не погиб.
– Такие восстания редко побеждали, – сказал Глеб.
– Почему? – удивился я.
– Подумай сам, на баррикаде много ли навоюешь? Враги лезут и лезут, а у тебя патроны кончаются, хлеба и воды тоже нет. Вот и остаётся погибнуть или уйти куда-нибудь. Если не хочешь сдаться.
– Нет, они не сдались, – тихо сказал Янка.
Когда мы шли домой, за тополями светил закат, а над головой уже появились звёзды. Было хорошо, и я забыл все грустные мысли. У меня в голове толкалась музыка Янкиного "Восстания". Потихоньку я стал насвистывать марш.
Юрка вдруг сказал:
– Гелька, помнишь, ты просил у меня арабскую монетку?
Я помнил. В прошлом году Юрка где-то раздобыл медную денежку с заковыристыми буквами и с круглой дыркой посредине. Появилась тогда у мальчишек мода – носить старинные монетки на шее, на шнурке. Будто амулет штурмана Кареева из фильма про скадерменов. Но я-то не для этого её просил, а для коллекции. Юрка не давал.
– Ну и что? – удивился я. – Это же когда было…
– А сейчас? Хочешь?
– Ну… хочу.
– Только уговор…
– Какой?
– Не свисти, ладно? У тебя слух, как у больной курицы.
Я сбил шаг. Будто снежком в лицо вляпали. За что? Но… я ничего. Пошёл дальше. Всё сделалось по-другому, но я шёл.
Янке, видно, стало не очень-то хорошо.
– Юр… – проговорил он.
– А что? Я правду говорю.
Конечно, он правду говорит… Я сказал:
– Ну давай.
– Что?
– Монетку. Я же перестал свистеть.
Юрка хмыкнул, зашарил в необъятных карманах. Положил мне в ладонь монетку. Я размахнулся и бросил её вдоль улицы.
И сразу я быстро пошёл вперёд, оторвался от Юрки и Янки. Было тихо. Только стучали по камню мои шаги, да шелестели на груди листы Глеба – я сунул их под майку.
О ЧЁМ ПИСАЛ ГЛЕБ
Дома я был такой насупленный и так мне было всё равно, что даже с тётей Викой я не спорил. Послушно умылся, послушно съел морковь со сметаной, послушно пошёл спать.
Но не заснул, обида грызла. На Юрку. После того, как появился Янка, Юрка стал со мной совсем не таким. Будто надоел я ему, будто я опять "Копейкин"…
На Янку я ни капельки не злился. Если бы нам втроём одинаково дружить, я бы только радовался. Но теперь я в сторонке. Всё время я это чувствую. Иногда просто до слёз чувствую…
А что, если Юрка станет уже не друг, а… просто как все мальчишки? Тогда мне как жить? У меня же… если честно говорить, у меня кто есть на свете? Мама, папа да Юрка. Он-то этого не знает, про такие вещи не говорят никому. Но себе можно сказать. Если не вслух, а мыслями. Если ночью, когда рядом никого нет…
Я лежал, выбросив подушку и запрокинув голову. Смотрел на розовую луну в бледном небе. Быстро темнело, и луна становилась всё ярче. И расплывалась, расплывалась в глазах. Я со злостью моргнул, перевернулся на живот.
Ладно, Юрочка, живи как хочешь, я набиваться в друзья больше не буду. В конце концов, и без тебя хватает на свете хороших людей. Вот Глеб… Между прочим, не тебе и не Янке, а мне одному он дал почитать свои записки.
Я включил фонарик и взял с подоконника листы…
"Я должен всё написать по порядку. Мне сейчас не до красоты стиля. Главное – чтобы точно. Чтобы разобраться в этой истории. Я был бы уверен, что всё это сон, если бы не мальчишки. Очень уж они живые. В том смысле, что настоящие…
Да, я же хотел по порядку. Вот так.
Я, Глеб Сергеевич Вяткин, корреспондент районной газеты "Маяк" в городе Колыче. В этот город я приехал три месяца назад, когда перешёл на заочное отделение и попросил заведующего кафедрой печати подыскать мне какую-нибудь должность в газете. Меня долго не хотели отпускать с факультета: "Зачем тебе это надо, четвёртый курс, куда-то ехать из Москвы, ты так и застрянешь в районке, какая глупость…"
Каждому своё. Москвы за три года мне хватило. По крайней мере, пока. Районка? Ну и хорошо. Я всю жизнь (кроме армии и университета) прожил в районном Ново-Вятске, я люблю маленькие города. Я хотел работать и писать первую в жизни книгу. Сам ещё толком не знаю, о чём эта книга. Но, чтобы её писать, надо работать, надо делать дело…
Мне двадцать четыре года. До семи лет я жил с родителями. Потом случилась катастрофа. Они первый раз в жизни отправили меня в лагерь, а сами полетели отдыхать к морю, и самолёт разбился при посадке… Меня определили в интернат. Я хорошо помню этот чёрный год: и застывшее внутри меня, как ледяной ком, горе, и сны, когда мама и папа снова живые, и тоску… К интернату я привыкал медленно. Два раза убегал в лес, чтобы построить дом и жить в одиночку. Потом всё же привык. Только мечта о собственном доме (или просто о комнатке, о каюте, где ты один) с той поры у меня была всегда.
С семи лет и до приезда в Колыч у меня не было своего угла. Сначала большие спальни в интернате, потом общежитие в строительном ПТУ. Затем казарма в военном городке. Из-за слабого зрения в строй меня не взяли. Был писарем в штабе, потом перевели в дивизионную многотиражку. Когда закончилась служба, военное начальство дало мне характеристику для поступления в университет: в газете я печатал кое-какие рассказики и репортажи.
Без большого труда я поступил на факультет журналистики (и опять общежитие, вернее, комнатка на двоих).
Всё шло хорошо в смысле зачётов, экзаменов и курсовых работ. Но написать ничего дельного не мог. Начал повесть об армейской жизни – не вышло. Пробовал писать про детские годы – тоже не смог. В интернате хватило всего – и горького, и хорошего, но вечное ощущение сиротливости проступало в памяти и сквозь радости. Я не хотел об этом.
Я хотел что-то найти. Своё.
Как в одном детском сне: стою посреди пустой улицы в громадном незнакомом городе и чего-то жду. Улица – прямая, длинная, уходит неизвестно куда. И я знаю – можно по ней шагать и шагать, и она поведёт из города через леса и степи, вокруг Земли. И будет много-много интересного, незнакомого. Может быть, – опасного и страшного. Я не боюсь, но что-то не даёт мне сделать первый шаг. Будто должен кто-то подойти и что-то сказать. И вдруг я думаю: "Чего я жду? Здесь у меня никого и ничего. А впереди обязательно что-то есть!" И я шагаю… и просыпаюсь…
В общем, я перешёл на заочное отделение и приехал в Колыч. Редактор в "Маяке" оказался неплохой дядька, но он, видимо, решил: чем больше взваливать на молодого сотрудника дел и заданий, тем скорее он станет "газетным волком". И пошло: я метался по району, писал репортажи о механизаторах и отчёты с совещаний передовиков, зарисовки о жизни местного ПТУ и корреспонденции о заводе "Богатырь". Я не отказывался ни от какой работы, не спорил. Лишь два раза я сцепился с ответственным секретарём газеты, когда он вычёркивал у меня самые интересные абзацы. Мы долго орали друг на друга, но оба раза секретарь уступал. Он был крикливый, но не злой старик.
Кстати, этот наш ответственный секретарь и пожалел меня, когда увидел, что я совсем вымотался. Он сказал редактору:
– Митя, ты совсем загонял парня. Пускай Глебушка съездит на три дня в пионерский лагерь. Напишет, как загорают наши ребятишки, и сам заодно позагорает, по лесу побродит, подышит полной грудью и от нас, от старых склеротиков, отдохнёт…
Редактор "Митя" сперва заскрипел, что все, мол, хотят дышать, а писать о заготовке кормов должен, значит, Николай Васильевич Гоголь, но глянул на меня и махнул рукой:
– Сегодня четверг. Мотай и дыши до понедельника.
Я подхватил сумку и махнул на вокзал.
До Старо-Талицы, рядом с которой лагерь, ехать два часа на поезде. По закону вечного свинства нужная электричка уже ушла, следующий поезд только вечером. Я вышел на платформу и стал подумывать о попутном товарняке. Но не было ничего подходящего. Стоял один состав, но без тепловоза – неизвестно, когда и куда двинется. Промчался другой, но на полной скорости и сплошь одни цистерны…
Когда цистерны перестали мелькать, я на самом дальнем пути заметил зелёный поезд. Старенькие вагоны с площадками и крутыми крышами. Прямо музейный экспонат под открытым небом. Конечно, это был какой-то пригородный поезд, такую рухлядь не станут посылать на дальние расстояния. Я взлетел на виадук, промчался над путями и оказался как раз у поезда. В этот момент он тронулся. В ту сторону, куда мне надо. На проходящих вагонах я заметил таблички:
Ст. Мост – ст. Мост
"Кольцевой, что ли? – подумал я. – И что за станция Мост?" Но дальше думать было некогда. Я вскочил на площадку последнего вагона. В конце концов, куда бы этот древний поезд ни ехал, мимо Старо-Талицы не провезёт, линия здесь одна. Билета не было, но я решил, что покажу редакционное удостоверение и отговорюсь срочной командировкой. В крайнем случае суну проводнице рубль.
Однако в вагоне никого не оказалось. Ни проводницы, ни пассажиров. Только сквозняки влетали в открытые окна и крутили среди облезлых скамеек мусор.
Я сел у открытого окна, достал блокнот и начал мусолить первую фразу новеллы, которую собирался написать про картину неизвестного художника в Колычской галерее:
"Под вечер солнце косо падает в крайнее окно и освещает нижний угол тяжёлой рамы…" Мне мешали эти дурацкие навязчивые буквы "ж" в стоящих рядом словах:…ниж-жний… тяж-жёлой… Я стал перестраивать фразу и на те места, мимо которых ехал, совсем не смотрел.
И теперь я не могу точно сказать, когда эти места исчезли. Куда сгинули.
Сильно тряхнуло, я поднял голову. И ничего не смог понять (и сейчас не могу). Мы ехали не в ту сторону. Я не помнил, чтобы поезд тормозил и менял направление, но ехали мы явно назад. И главное – неизвестно где.
Поезд проскочил мостик над оврагом и пошёл вдоль широкой реки. Я увидел на холмах городок со множеством колоколен, какие-то белые купола. Хороший такой городок. По реке, не отставая от поезда, мчался теплоход невиданной формы. Вернее, не по реке, а над рекой – видимо, на воздушной подушке.
Я мотал головой, как ошалевший телёнок. Потому что во всей округе у нас не было большой реки. И города, кроме Колыча, не было. Я исколесил район и знал его досконально.
Легче всего было предположить, что я сплю. Но вагон снова тряхнуло, и я треснулся затылком о трубу воздушного тормоза. Достаточно крепко, чтобы проснуться…"
На этом кончился очередной лист, а дальше страницы шли не по порядку. Они оказались без номеров и, видимо, были перепутаны. Я читал уже отдельные отрывки.
"…станции Старые Горы в нашем расписании нет.
Он говорит:
– А в нашем нет никакого Колыча. Посмотрите внимательно сквозь ваши очки, чёрт возьми! Где я вам возьму станцию, которой нет на свете?!
Я разозлился совсем по-глупому:
– Это ваших Старых Гор нет на свете!
– Вот и прекрасно! Тогда отправляйтесь на ту станцию, которая есть, а мне не мешайте работать.
Я говорю:
– Дайте схему путей вашего участка.
– Может, вам всю документацию развернуть? Может, вы ревизор? Так я вам заранее скажу: она в полном беспорядке, эта документация! Можете увольнять! У меня нет должности делопроизводителя, чтобы чистить архивы !
– Мне архивы не нужны! Схему дайте! Я журналист, вы обязаны!
– Надо ещё разобраться, что вы за журналист… Да вон она, схема, на стене висит! Все дороги нашего управления !
Я больше часа торчал перед картой, всё пытался понять, что это такое. Колыча не было. Старо-Талицы тоже не было. Ничего, что знакомо…
У меня за спиной кто-то закашлял. Я оглянулся – пожилой милиционер.
– Здравия желаю, – говорит. – Документы ваши позвольте полюбопытствовать.
Я дал ему удостоверение. Он почитал, пожал плечами.
– Издалека, видать…
Начальник станции тут же сунулся:
– Пассажир утверждает, что ехал не больше двух часов.
– Бывает, – сказал милиционер. – А вы случайно… я, конечно, извиняюсь… когда в вагон садились, немножко не того?
– Нет, "не того". Я вообще никогда "не того"!
– Похвально, конечно… – Он отдал мне удостоверение, на начальника станции поглядел, руками развёл.
– Разбирайтесь, – говорит, – сами…"
"… – А эта станция Мост, она-то где?
– Да нет же, нет такой станции! – заорал он.
Вообще-то он, по-моему, неплохой человек, добродушный на вид. На нашего ответственного секретаря похож – тоже лысоватый, кругленький. Если и сердится, то не всерьёз. Но тут я его просто до бешенства довёл. А что мне было делать?
– На поезде же написано, чёрт побери! "Эс, тэ, Мост"!
– Где? Где он, поезд?! Покажите мне его!
– Да там он стоял! На крайнем пути! Вы начальник станции или парикмахер? Не знаете, какие поезда у вас проходят?
Мы вышли на перрон.
– Где? На каком пути? – стонет он, бедняга.
– Вон на том, за водокачкой!
– Господи! Да там же тупик! Видите, там старый вагон! Он там сто лет стоит!
Я плюнул и пошёл через рельсы.
Подхожу – правда, тупик. Правда, вагон…"
"Буфетчица и говорит:
– Странный у вас рубль какой-то…
– Почему странный?
– Да вот… цифра не с того краю. Цвет какой-то…
– Всю жизнь получаю зарплату такими рублями, – сказал я. А сам думаю: "Пора уносить ноги. Так я и в фальшивомонетчики угожу". Однако она рубль взяла, дала гривенник сдачи…
И пошёл я снова на вокзал. Думаю – вдруг чудо? Вдруг там стоит этот самый поезд? Нет, всё тот же тупик, всё тот же старый вагон. Я постоял, подумал и забрался внутрь…"
"…этот дурак в "Вечернем Старогорске". Тоже мне – коллега! "У нас, – говорит, – в последнее время просто наплыв авторов-фантастов. Один рассказывает сказку про гипсовых пришельцев из другой галактики, второй историю вроде вашей, третий про машину времени в виде трёхколёсного велосипеда. Такие вещи надо печатать в столицах, там специальные журналы. А у нас городская газета, местные новости…"
"…если бы не эти мальчишки. Особенно Гелька.
Мне показалось, что в этом городке, таком ласковом и хорошем, все должны быть весёлыми. А у Гельки то и дело тревожные глаза. И почему-то он очень часто ощетинивается обидой, как шипастым щитом. Я такой был – это понятно. А он-то с чего? Живёт нормально, никаких забот… Никаких? Откуда я знаю?
Господи, что я вообще знаю об этом мире? Какой он? Как меня сюда занесло? В этот непонятный край, где вечером передают по телевизору новости о разведчиках Марса, а с мальчишками дружит скрипучий робот-меланхолик…
А может быть, Дмитрий Афанасьевич, начальник станции, прав? Мы пили чай у него в кабинете, и он сказал :
– Глеб… А если тебе просто привиделся твой Колыч? Ты не обижайся, бывают иногда такие заскоки, особенно у писателей.
Я подумал: а что, если правда?
Но удостоверение…
Нет, я совсем какую-то ерунду пишу.
Дмитрий Афанасьевич предложил:
– Давай устрою в гостиницу.
– Нет, я в вагоне. Пока тепло… Как-то привычнее.
Дело, конечно, не в том, что привычнее. Просто я боюсь уходить со станции. Всё надеюсь: вдруг опять появится тот поезд…
– Ну, живи, не жалко. Только смотри, чтобы пацаны твои не баловались…
– Нет, они спокойные ребята…"
"…одиночество. Какая-то грустная законо-мерность. Сошлись те, кому дома чего-то не хватает. У Гельки отец на Севере, и мать снова уехала к нему. Юрка – сумрачный и будто на ключик запертый – сам уехал от матери. Янка… у него вроде бы всё хорошо, но… не знаю. Почему он всё "дедушка" да "дедушка", а о родителях ни слова? И в музыку свою уходит, будто спасается от чего-то. Как я спасался, придумывая книжки, которые когда-нибудь напишу…"
"Опять не получается по порядку.
Вспоминаю мою комнатку в Колыче. Я по ней скучаю. По редакции тоже скучаю. И по проклятой своей работе! Я там нужен был людям! А здесь я кто?
По комнатке – какая-то особая грусть. Ведь это первая в моей жизни м о я комната. Я оклеил её не обоями, а географическими картами – от пола до потолка. Полку для книг прибил. Печку побелил. Батареи тоже есть, но когда в печке огонь горит, как-то веселее. Купил в рассрочку "Электронику". Экранчик маленький, но мне такой и нравится…
До сих пор люблю детские передачи. В Колыче всегда смотрел "Вечернюю сказку" местной студии. Она начиналась с той же песенки, что в Ново-Вятске, в давние времена. В интернате у нас эти вечерние тридцать минут были лучшим временем. Соберёмся у телевизора в кучку, будто дома, в семье… На экране – сказочный городок, часы на башне, и начинается песенка. Мне особенно нравилось:
И если были слёзы в этот день,
Придёт другой – теплей и веселее.
Ты сказку за руку возьми —
назло беде.
И улыбнись.
Она тебя согреет…"
Я беспокойно завозился под одеялом. Но дочитал страницу до конца:
"Здесь тоже по вечерам детские передачи. Но песенка другая, незнакомая.
Юрка притащил мне маленький, меньше моей "Электроники", телевизор. Он часто барахлит, зато цветной. Когда нет ребят, я его включаю и смотрю всё подряд. Некоторые передачи просто не пойму. Или это цикл "Очерки из будущего", или…"
Я выбрался из постели. Вытащил из шкафа спрятанный за книжками свой "Журнал наблюдений Звёздной станции Гелия Травушкина". Открыл наугад и увидел сразу:
"16 нюня 209 г.к.э.
Сегодня были громкие шелестящие звуки, а потом опять пробилась колыбельная песенка, я слышу её уже третий раз. Разобрал в ней слова: "И если были слёзы в этот день, придёт другой – теплей и веселее…" Хорошо, что придёт. У меня самого сегодня были слёзы. Один раз из-за Юрки, а другой раз из-за тёти Вики. Но с Юркой я помирился. А с тётушкой не буду".
Я спрятал журнал за книги. Листы Глеба – тоже.
…Глеб, откуда ты, а?
ОГНЕННЫЙ РЕЦЕПТ
С Юркой я назавтра помирился. А что ещё было делать?
Жизнь в "Курятнике на колёсах" пошла по-прежнему.
Ерёма повесил в своем углу вырезанную из журнала фотографию: портрет мальчишки. Мальчишка небольшой – класса из первого или из второго. И весёлый такой! Голову запрокинул и хохочет. На носу конопушки, а в глазах два солнышка.
Глеб подошёл, присел, упёршись в колени, долго разглядывал портрет. Потом сказал:
– Славный парнишка… Кто это, Ерёма? Знакомый, что ли?
Ерёма что-то царапал на бумаге. Он проскрипел неохотно:
– Знакомый, незнакомый, какая разница? Ваську такого буду делать…
Тут мы все подошли. Что он задумал?
– Какого Ваську?
– Говорю: вот такого… – Он кивнул на снимок.
– В точности? – удивился Янка.
– Не в точности, – разъяснил Ерёма, не отрываясь от бумаги. – По характеру похожего. А с виду будет вроде меня. Только маленький. Роботёнок-ребятёнок. Васька… Я ему буду папа и мама.
– Да-а… – задумчиво сказал Глеб и почему-то вздохнул.
Ерёма поднял голову и обвёл нас зелёными индикаторами.
– А чего одному век вековать? Будет Васька, будем вдвоём…
Путешествовать пойдём по дорогам, белый свет глядеть…
– Меня с собой возьмите, – сказал Юрка, не то дурачась, не то всерьёз.
– Только потом возвращайтесь, – попросил Янка.
Ерёмина идея нам понравилась. С роботёнкам-ребятёнком жить ему станет веселее. И вообще здорово, если появится на свете маленький железный Васька с таким вот неунывающим характером. Будет нам товарищем. Можно попросить, чтобы в школу записали. Если способности окажутся, как у Ерёмы, сразу отличником сделается.
Ерёма увидел, что мы радуемся, и настроение у него подскочило. Он замурлыкал музыку и объяснил:
– Руки-ноги из дюралевых трубок составлю, чтобы легче было бегать-играть. Пацанёнок ведь… Для туловища ферропластовую канистру нашёл, непробиваемую. Голову, наверно, из чайника сделаю. Чтоб веселее. Пускай с поднятым носом ходит.
– Голову лучше как у тебя, – возразил Янка. – Чтобы похож был на родителя.
– Подумаем, – согласился Ерёма.
Юрка с ехидцей спросил:
– А внутри-то что будет, в голове?
Ерёма сказал небрежно:
– Что в голове, это не вопрос. Мозги я ему давно рассчитал. У меня суперблоков памяти полсундука припасено… Другое худо: не знаю, как наладить Ваське питание.
– А в чём сложность? – удивился Глеб. – Делай по своему образцу.
– Ну да, по своему, – обиженно заскрипел Ерёма. – Я-то вон какой шкаф, а он маленький. Как ребятёнок будет в себе таскать пудовые аккумуляторы?.. А с подзарядкой какая морока… Был бы двигатель типа "В"! Самое подходящее для пацана.
– Что за тип "В"? – спросил я. – С вентилятором, что ли?
Ерёма слегка рассердился:
– Голова у тебя с вентилятором. "В" – значит вечный.
Глеб тихо свистнул. Юрка сказал:
– Ты, Ерёма, зациклился малость. Дошкольники и те знают, что вечный двигатель – бред сивой кобылы.
– А что такое кобыла? Робот?
Мы чуть не померли от хохота.
В динамике у Ерёмы прорезались нехорошие нотки:
– Дошкольники, конечно, всё знают. И школьники тоже. И академики… А если не знают, сразу говорят: "Так не бывает, потому что мы не проходили". Недаром колесо Шишкина никому не показали.
Мы пристали к нему: что за колесо? Ерёма покапризничал, но потом рассказал такую историю.
Пять лет назад на выставку детского технического творчества (ту самую, с которой Ерёма сбежал) восьмиклассник Шишкин принёс колесо. Простенькое, деревянное, размер, как у детского велосипеда. Колесо держалось на оси, а ось лежала концами на подставках. У колеса были широкие спицы с желобками, в желобках перекатывались железные шарики. Они словно подталкивали своей тяжестью обод колеса, и оно вертелось…
Янка засмеялся и сказал:
– Это же шутка! Её ещё древние механики придумали, чтобы простаков обманывать. Такой двигатель не может работать!
Ерёма покивал:
– Не может. Все так и сказали. Но он работал…
Двигатель работал. Колесо останавливали, но через минуту оно принималось вертеться опять. Вертелось днём и ночью. И модель спрятали в кабинете директора. Потому что она безобразным образом нарушала все законы физики, механики и многих других наук… А Шишкину, кажется, попало.
Глеб покачал головой и сказал:
– Всё равно там была какая-то хитрость.
– Была, – снисходительно согласился Ерёма. – Шарики в колесе катались просто для вида. Колесо и без них могло вертеться. Шишкин мне потом рассказал один на один, в чём там дело. Он просверлил у колеса ось и спрятал в неё искорку.
– Что за искорку? – спросили мы хором.
– Живую негаснущую искорку. В ней энергия. Тип "В".
– Сдвинулся ты на этом типе, – сказал Юрка. – Не бывает таких искорок.
– Колесо-то вертелось, – возразил Ерёма. – Думаешь, из-за шариков? Значит, у тебя самого шарики не там.
– Ну, тогда сделай такую искорку, – посоветовал Юрка.
Ерёма сразу помрачнел.
– Не могу.
– Шишкин-то смог, – поддел Юрка. – Разве ты глупее?
– Не глупее, – сообщил Ерёма. – Шишкин человек, я робот. Человек может, робот нет. Такой рецепт.
– Что за рецепт? – спросил Глеб.
Ерёма наклонился над своим чертежом и не ответил.
– Ерёма, что за рецепт? – повторил Глеб..
– Ну… как её зажечь, – недовольно проскрипел Ерёма.
– Эту живую негаснущую искорку?
– Ну…
– А что в этом рецепте? – быстро спросил Янка.
– Забыл.
– Ерёма, врать нехорошо, – сказал Юрка. – Ты сам говорил, что электронные системы ничего не забывают.
Ерёма яростно скрёб толстым карандашом по бумаге.
– Ну чего ты молчишь?! – не выдержал я. – Может, мы сумеем сделать искорку для твоего Васьки!
– Потому и молчу, – хмуро отозвался Ерёма.
– Сам же хотел двигатель типа "В", – напомнил Глеб.
– Хотел. Потом понял: вам делать нельзя. Будет вред. Из-за меня. Робот не может делать человеку вред.
– От чего вред? От искорки? – не поверил я.
– Нет. Вред, когда делают.
– Шишкин же сделал… – напомнил я.
– Это его дело, – проскрипел Ерёма. – Ему не робот давал рецепт. Он его узнал от ржавых ведьм.
Юрка хохотнул:
– От кого?
– Повторяю отчётливо: от ржавых ведьм.
Мы навалились на бедного Ерёму с вопросами: что за ведьмы? И Ерёма подробно, неторопливо (наверно, чтобы мы забыли про рецепт) стал рассказывать, что на большой железной свалке за городом живут костлявые растрёпанные старухи в перемазанных ржавчиной платьях. Они не роботы, но и не совсем люди. Ведьмы. По ночам, когда круглая лупа, они выползают из жестяных шалашей и пляшут на пустых железных бочках. Что они ещё делают, Ерёма не знает, хотя он жил на свалке долгое время. Знает только, что есть старухи ничего, не злые, а есть н ужасно вредные (они Ерёму и выжили со свалки). Все эти ведьмы – очень умные. Разбираются в науках и в колдовстве, особенно когда дело касается металлов.
– А Шишкин-то здесь при чём? – напомнил я.
Ерёма с досадой лязгнул пол курткой дверцами живота и сообщил, что Шишкин познакомился с ведьмами, когда искал на свалке какие-то детали. Он был вежливый, образованный и ведьмам понравился.
Юрка сказал, что у Ерёмы явный сдвиг в мозгах: помехи и электромагнитный бред, старухи какие-то, бочки, луна…
– Не веришь, сам сходи на свалку и посмотри, – разозлился Ерёма. – Лучше всего ночью. Сейчас как раз полнолуние.
– А мы все вместе сходим, – хитро сказал Глеб. – Верно, ребята? Повстречаем бабушек, выспросим рецептнк. Мы тоже вежливые и образованные. Не хуже Шишкина…
Мы с Янкой завопили, что ура, конечно, так и сделаем. Юрка хмыкнул. А Глеб задумчиво произнёс:
– Только обдерутся ребята среди ржавого железа, исцарапаются. Заразу какую-нибудь подхватят… Вот это будет вред! Имей в виду, Ерёма, из-за тебя.
Ерёма сложил на груди руки и упрямо сказал:
– Пусть. Это меньший вред, чем делать искорку.
– Да кто тебе сказал, что мы будем её делать? – воскликнул Глеб и подмигнул мне. – Нам просто хочется узнать, что за рецепт. Любопытно, вот и всё! Верно, ребята ?
Мы дружно закивали. Даже Юрка.
– У меня такое свойство характера, – объяснил Глеб. – Болезненное любопытство. Если что-то мне начали рассказывать, а до конца не объяснили, начинаются головные боли и бессонница.
Мы с Янкой в один голос заявили, что у нас от любопытства такие же страдания.
– Плюс расстройство желудка, – добавил Юрка то ли про себя, то ли про нас.
– Видишь, Ерёма, сколько людей будут мучиться! – закончил Глеб. – Снова получается, что из-за тебя вред. Как ни поверни…
– Врёте вы всё, – уныло сказал Ерёма.
Мы заорали, что не врём, а Ерёма нас бессовестно мучит.
– Чёрт с вами, – сказал Ерёма и встал.– Я скажу… Нет, я говорить не буду ни словечка, я лучше на машинке настучу. А потом, если что не так, я не отвечаю…
Мы ему наперебой поклялись, что всю ответственность берём на себя. Ерёма сердито проковылял к машинке, заправил в неё лист и застукал по клавишам. Мы стали заглядывать через плечо, но он пригрозил:
– Будете соваться, не стану печатать.
Стукал он минут пять, мы прямо извелись. Наконец он отошёл от машинки. Мы кинулись к листу. На бумаге была какая-то дребедень:
трик Ап Лик РОВин Адавзя
ть четыреил ипять
Пат ом…
И так далее. Несколько строчек.
– Бедный Ерёма, – сказал Юрка.
Но Глеб выдернул лист из машинки, поднёс к очкам.
– Постойте, постойте… Дайте-ка, я… Тут нужна небольшая редактура.
Он опять вставил бумагу и начал быстро печатать пониже загадочных Ерёминых строчек. И через минуту мы прочитали:
Три капли крови надо взять,
Четыре или пять.
Потом с движеньем их смешать,
С полётом их смешать.
Надёжной прочности туда
Добавить хорошо —
И кровь исчезнет без следа,
И в пузырьке у вас тогда
Заблещет порошок.
Его, дождавшись заката дня,
Зажги ты от праздничного огня.
У искр улетающих жизнь коротка.
Останется только одна на века.
– М-да, – сказал Глеб. – Не очень вразумительно. И с точки зрения поэзии, прямо скажем, на троечку.
– Поэзия – это фиг с ней, – вмешался Юрка. – Ведьмы сочиняли, а не Пушкин. А как тут разобраться: с каким полётом смешивать? А может, с помётом?.. Ерёма!
– Что знал, то написал, – буркнул Ерёма. – Технологию не знаю. Шишкин делал.
– Ты будто не хочешь, чтобы у твоего Васьки живая искорка была, – с досадой сказал Янка.
Ерёма топнул валенком так, что подскочила машинка.
– Я же не имею пр-рава! От этого вред будет! Всем! Порошок же надо на крови замешивать!
– Подумаешь, вред, – хмыкнул Юрка. – Тут по одной капельке надо. Всё равно что для анализа, из пальца.
– Это не для анализа, – глухо сказал Ерёма. – Для колдовства. Эти капельки человеческую жизнь сокращают. Доказано.
Мы помолчали. Переглянулись. Янка тихо спросил:
– Намного сокращают?
– Не знаю… – отозвался Ерёма. – Наверно, не намного. Капелька – на капельку. Но всё равно…
Мы опять посмотрели друг на друга. Глеб, Янка, Юрка, я… И, видимо, каждый подумал, как я: "Ну что одна капелька?.." Наша жизнь вся была впереди, до глубокой старости.
Янка погладил Ерёмино плечо и сказал:
– Зато будет живой Васька. А от этого у нас будет радость. Она сильнее вреда. Вред капельный, а радость большая.
– И радость продлевает человеческую жизнь, – добавил я.
– Это доказано, – подтвердил Глеб.
А Юрка сказал:
– Так что давай уж, Ерёма, раскалывайся до конца. Ради Васьки.
Ерёма поскрежетал, внутри у него потрещало, будто помехи в телевизоре. Мы ждали.
– Ну ладно, сказал он. – Только я ни при чём… Это должен быть металлический порошок. Мелкие опилки. Если "движение" – надо наскрести их от какого-нибудь колеса…
– Хоть от нашего? – спросил я. – От вагонного?
– Вполне, – согласился Ерёма.
– Значит… если "полёт", надо что? От самолёта опилки? – воскликнул Янка.
– Выходит, так, – согласился Ерёма.
– Где же самолёт-то взять? – озабоченно сказал Глеб.
– Да в парке, – вспомнил Юрка.
В самом деле! В городском парке стоял на площадке четырёхмоторный лайнер прошлого века. В нём был теперь маленький детский кинотеатр. Долго ли забраться под крыло да наточить опилок с дюралевой заклёпки?..
– А вот что такое прочная надежность? – недовольно поинтересовался Юрка. – Ерёма…
– Клянусь всеми транзисторами, не знаю. Шишкин говорил, но я не понял.
Глеб почесал за ухом снятыми очками.
– Вообще-то… если рассуждать логично, колёса и крылья – это символ движения в двух стихиях. На земле и в небе. Значит, нужна и третья стихия – вода.
– Корабль, что ли, скрести? – сказал Юрка.
– Не корабль, а, наверно, якорь. Якорь всегда был символом надёжности. От якоря зависит безопасность судна…
– Это не я, это вы сами догадались, – опасливо сказал Ерёма.
– Сами, сами, – засмеялся Глеб. – А где добыть якорь, братцы?
В самом деле, где? Наш город от моря далеко. По реке, правда, ходят грузовые и пассажирские суда, но как до них доберёшься?
Все заскребли затылки. Потому что… вот ведь как вышло! Сперва никто этой истории про искорку не верил. Просто так болтали. Ерёму поддразнивали. А потом незаметно получилось, что всё это всерьёз. И очень хочется зажечь живую искорку, в которой хранится вечная энергия.
Сказка?
А кто знает, где сказка, где наука? Про снежных людей тоже говорили – сказка. И про говорящих дельфинов, и про живые кристаллы… Может, и ржавые ведьмы есть. А искорка… Вдруг это сгусток неизвестных науке энергетических полей? Мало ли что… А теперь дело может провалиться, потому что никто не знает, где взять якорь.
Но я уже знал, я вспомнил!
– Якорь есть!
– Где? – обрадовался Янка.
– На складе ёлочных игрушек!
Все, даже Ерёма, посмотрели на меня, как на сумасшедшего. Юрка плюнул и сказал:
– Всю жизнь у тебя, Копейкин, заскоки. Люди о деле говорят, а ты со своим юмором… Янка, давай махнём на "Стреле" до вашего Приморска. Туда и обратно – не больше суток. Там на разных памятниках якорей сколько хочешь. Тебя пустят?
Вот как! Опять "Янка, давай"! А я – Копейкин. Хорошо Ерёме – у него глаза всегда сухие, а нервы из никелевых сплавов. А я-то человек! Я выпрыгнул из вагона и пошёл через лебеду.
Они кричали мне вслед: "Гелька, ты чего? Ну, сам же виноват! Гелька, да вернись ты! Гель…"
А я шёл…
ЛУННАЯ ПЕСНЯ
Дома ждала меня новая беда. Бабушка деревянным голосом сказала с антресолей:
– Подымись ко мне, Гелий.
Я поднялся с нехорошим предчувствием.
– Гелий, где дедушкина машинка?
У меня сразу – брык – голова ниже плеч. Дурацкий такой характер: если я в чём-то виноват, ни спорить, ни отпираться не могу. Стою носом вниз, краснею и молчу.
– Гелий, ты будешь отвечать?
Отвечать, конечно, придётся. Надо только переждать, когда перестанут противно слабеть ноги и растает в животе холод, который туда наливается от страха.
– Ну? – сказала бабушка.
– Ну? – сказала тётя Вика. Она сидела здесь же, в бабушкиной комнате.
Я переглотнул и прошептал:
– Я её дал на два денёчка…
(Ничего себе, два денёчка! Две недели уже Глеб на ней стучит. А я не решаюсь сказать, что хватит. Работает человек…)
– О-о… – простонала бабушка и села.
– Кому дал? – деловито поинтересовалась тётя Вика.
– Одному… журналисту. Знакомому… Он попросил…
– Что ты сочиняешь! – воскликнула тетя Вика. – Какому журналисту? Кто он такой? У журналиста нет своей машинки? Ему понадобилась эта, старинная, без электронного блока?
– Реликвия… – вставила бабушка.
– Так получилось, – пробормотал я. – Очень было надо.
Тётя Вика с горечью покачала головой.
– И ты не мог попросить разрешения? Почему?
– Вы бы не дали…
– Именно! – сказала бабушка. – И ты пошёл на обман. На чудовищное вероломство. Тайком взял не принадлежащую тебе вещь и с трусливой хитростью оставил футляр! Чтобы скрыть следы! О, если бы ты мог осознать всю глубину…
– Всю глубину он осознает потом, – пообещала тётя Вика. – Сначала машинка. Где она? Надеюсь, она цела?
Я поднял глаза.
– Цела! Конечно! Я сейчас…
Я бросился в дедушкину комнату, схватил футляр, крикнул уже из прихожей:
– Сейчас принесу!
Может, если сразу принести, не будут сильно воспитывать?
Я мчался к станции, а футляр колотил меня по ноге и царапал бронзовым уголком. Я не обращал внимания. Но перед вагоном я отдышался. Заправил майку. Принял спокойный и независимый вид. В "Курятнике" всё было по-прежнему. Ерёма чертил, Янка и Юрка о чём-то разговаривали. Они посмотрели на меня виновато.
Глеб настраивал карманный телевизор. Я небрежно сказал Глебу:
– Дома ворчат: почему долго машинку не несу. Придётся забрать…
– Конечно, бери! Мне Ерёма на свалке нашёл какую-то, скоро наладит.
– Завтра налажу, – отозвался Ерёма.
Глеб озабоченно спросил:
– Гель… А тебе не попало? Может, мне пойти с тобой, объяснить?
– Да вот ещё… Привыкать мне, что ли?
С тяжёлой машинкой я спустился с подножки. Глеб, Юрка и Янка стояли в раздвинутых дверях "Курятника". Между Глебом и Юркой просунул голову Ерёма. Глебу и Ерёме я сказал:
– Пока.
И пошёл.
Почти сразу сзади затопали. Это догнали меня Юрка и Янка.
– Гелька, ну ты чего? – сказал Янка. – Не обижайся.
– Ты здесь ни при чём, – ответил я.
– Гелька всегда так, – хмыкнул Юрка, но я уловил в его словах виноватость. – Сам наплетёт что-нибудь, а потом дуется на всех.
– Наплетёт?! Что я наплёл?
– А про склад? Мы о деле говорили, а ты шуточки начал дурацкие…
– Шуточки? Там на самом деле якорь! Настоящий!
– Ну… тогда объясни толком.
– Ага, теперь "объясни"…
С минуту мы шли молча. Они – виноватые, я насупленный. Наконец Юрка сказал:
– Давай я коробку за ту ручку понесу. Вдвоём легче. Я дал. Помолчал ещё немного, а потом рассказал про якорь.
Зимой, перед каникулами, меня выставили с урока танцев, и я болтался в коридоре. Там наткнулась на меня наша директорша Клара Егоровна. Ругать не стала, а сказала :
– Гелюшка, выручи. Столько дел, народу не хватает, съезди с нашим Сан-Дымычем на склад за игрушками для ёлки. Он один не управится.
Я обрадовался. Завхоз Александр Вадимович нас, мальчишек, любил. Он был старенький, мы его звали Сан-Дымыч и всегда ему помогали. Сан-Дымыч вызвал с автостанции фургончик, и мы покатили.
Склад ёлочных игрушек находился в старой церкви.
Внутри горели тусклые лампы и было холодно, изо рта шёл пар. Пока Сан-Дымыч с начальником склада выбирали коробки, я оглядывался. За штабелем ящиков я увидел наклонный столб с кольцом и тяжёлой цепью. Полез туда. И оказалось, что столб и кольцо – верхняя часть могучего трёхметрового якоря!
Якорь стоял в кирпичной нише. Даже не стоял, а был прислонён к боковой стенке. Под ним темнела чугунная плита с выпуклыми буквами. Я сел на корточки и с трудом прочитал:
Флота Капитанъ и Кавалеръ
fедоръ Осиповичъ
Ратмановъ
1 iюля 1753 года – 2 августа 1832 года
-
Онъ трижды плавалъ во кругъ
свhта
и много разъ могъ погибнуть
въ морh,
но судьба уготовила ему
послhдний прiютъ въ родномъ
городh.
Миръ праху твоему,
Капитанъ и Командиръ
Я потрогал буквы: они были очень холодные, над ними таял пар от моего дыхания. Потом я погладил холодный якорь. Может быть, его взяли с корабля, на котором в давние времена ходил в плавания Флота Капитан Ратманов. Мне стало жаль капитана Ратманова, хотя жизнь он прожил долгую и, конечно, интересную…
Дома я рассказал про старинную могилу бабушке и тёте Вике. И они впервые поссорились при мне. Бабушка сказала, что это безобразие – превращать в склады памятники старины. Тётя Вика работала как раз в Городской комиссии по наблюдению за культурными ценностями. Она стала быстро объяснять, что склад – это временно. Все исторические здания взяты на контроль, надёжно законсервированы и со временем будут реставрированы. Просто пока не хватает времени и средств. Бабушка заявила, что поменьше надо тратить денег на всяческие колоссальные авантюры вроде сверхглубокой скважины или проекта СКДР. Планету ковыряем насквозь, к звёздам летаем, а в обычной жизни порядка нет, не было и не будет… Тётушка сказала, что планету она не ковыряет и никуда не летает. Даже в отпуск. Потому что те, кто занимаются всеми этими сверхглубокими бурениями, имеют привычку вызывать к себе жён, а детей оставлять родственникам: воспитывайте…
Тут они спохватились и погнали меня спать.
А старую церковь с могилой я с тех пор называл про себя Капитанской.
Когда я кончил рассказывать, мы были уже совсем помирившиеся. Юрка сказал:
– Значит, завтра в десять, в парке у самолёта. Я прихвачу напильник.
– Ага! Приду! – кивнул я.
И ошибся. Назавтра меня ожидало совсем другое.
Только я вернулся с машинкой, как на меня упало новое несчастье. Тётка Вика поставила меня перед собой и долго смотрела суровыми и печальными глазами. В ушах у неё качались подвески из фальшивых марсианских кристаллов. Тётка Вика сказала:
– Были времена, когда провинившихся мальчишек воспитывали не так. Тратили гораздо меньше слов… Я пока не стану применять старые способы, но и разговоров с меня довольно. Сейчас ты отправишься в свою комнату и в течение трёх дней будешь размышлять о себе и своих поступках. А уж потом побеседуем… В эти дни из комнаты никуда!.. Кроме туалета.
Я посмотрел на бабушку. Она поджала губы и развела руками: допрыгался, мол. И я отправился на "отсидку". Оправдываться я не умел. Каяться и просить прощенья не умел тоже.
Утром я с горькими мыслями сидел на подоконнике. И с надеждой. Думал: Юрка с Янкой увидят, что я не пришёл, и прибегут ко мне сами. Может, хотя бы посочувствуют.
Они пришли, но только после обеда. Появились у меня под окном. Юрка сказал как ни в чём не бывало:
– Проспал, а теперь торчишь в окошечке, как красна девица?
– Дубина ты. Тётка не пускает. За машинку.
Юрка свистнул. Потом предложил:
– Сбеги.
Нет, на это я не решался. И дело не в том, что после будет ещё хуже. Просто… ну, не мог я. Всё-таки тётя Вика – она тётя Вика, она меня с младенчества воспитывала, я привык её слушаться. То есть я часто не слушался по мелочам, спорил, но нарушить вот такой приказ – это будто в себе что-то сломать.
Я покачал головой.
– Ты что, честное слово дал не удирать? – с пониманием спросил Янка.
– Не давал, но… – я пожал плечами.
– А мы уже от колеса и от крыла наточили порошка, – сказал Янка. – Вот… – Он достал из кармашка бумажный пакетик, развернул. Я увидел горсточку серебристой пыли.
"Конечно, – подумал я. – Они и без меня справятся. Юрка даже рад, что под ногами не путаюсь".
– Ну и молодцы, – мрачно сказал я.
Юрка беззаботно зевнул:
– Мы же не виноваты, что тебя посадили… А вечером пойдёшь? Надо якорь точить.
– Тётушка, наверно, не пустит…
– Попробуй как-нибудь. А то в церкви мы без тебя заплутаем.
– Разве нельзя подождать три дня?
Юрка объяснил:
– Мы там на разведке были. Смотрели, как пробраться. Дверь, конечно, заперта, но в одном окне решётка отогнута и стёкол нет. Это сегодня. А завтра вдруг заметят и починят? Надо использовать момент… В общем, если сможешь – в одиннадцать у церкви.
Они убежали.
А я прямо заметался.
Ну, не мог я так жить, не мог без Юрки!
Я позвал тётю Вику и скрутил в себе гордость. Стал упрашивать, чтобы отпустила. Она слушала внимательно, однако была непреклонна. Тогда я пошёл на жуткое унижение. Зажмурился, задержал дыхание и выдавил:
– Прости, пожалуйста. Я больше не буду.
Не помогло!
– Больше и не надо, – сухо сообщила тётя Вика. – Достаточно того, что ты натворил. Сиди. И обдумывай свою вину.
Я стиснул зубы и стал обдумывать.
Виноват я? Виноват. Стащил машинку без спросу.
Но почему без спросу? Потому что просить было бесполезно. Ах, это память о дедушке!
О дедушке, кроме машинки, памяти полно: и портрет, и книги, и дипломы на стене, и шкаф с письмами учеников. Целая комната памяти. Это во-первых! Во-вторых, дедушка был общий. Значит, и мой тоже. А почему же мне запрещается брать его вещи?
Этими мыслями я себя немного оправдал. Конечно, если бы я высказал их тёте Вике и бабушке, они сразу бы доказали, что я всё равно виноват. Но бабушка не заходила, а тётя Вика зашла на несколько секунд – молча поставила на стол мой ужин.
"Ладно! – подумал я. – Если так, ладно…"
Без пятнадцати одиннадцать я поднял в окне раму и прыгнул во двор. Скользнул к забору. Дуплекс в будке лениво застучал хвостом. Я вытащил его за ошейник, быстро обнял.
– Дуплекс, ты меня прости…
Потом я махнул через забор.
Я бежал и думал, что ребята уже у церкви и что они совсем не ждут меня. Ладно, а я вот он… А потом пускай хоть что будет!
На Зелёном спуске я услышал впереди себя частый топот. В свете окон мелькнула синяя майка и светлые волосы.
– Янка! Постой!
– Гелька!
Мы побежали рядом. Янка смеялся:
– А я играл, играл, потом смотрю – времени-то уже ой-ёй! Выскочил, даже смычок не положил…
Он размахивал на бегу длинным смычком, как шпагой.
Я подумал – чего мы так несёмся? Теперь-то Юрка нас подождёт.
Капитанская церковь стояла у маленького пруда, на плоском берегу. Вода подходила вплотную к одной из стен. Стены, колокольня и купола были обшарпанные, забор из кирпичных столбов с решёткой покосился и поломался, у фундамента росли метровые сорняки. Но сейчас, при свете яркой луны, церковь была таинственной и красивой. Тянул ветерок, бежала к берегу маленькая рябь, и казалось, что церковь плывёт над водой.
Мы посидели в кустах сирени, огляделись. Кругом не было ни души. Только ночные кузнечики трещали с такой же силой, с какой светила луна. Просто уши чесались от их сухого трезвона.
Мне что-то не очень хотелось в тёмную внутренность церкви, где могила. Конечно, сейчас не времена Тома Сойера и никто не верит в привидения и гуляющих мертвецов. Но всё-таки… Ерёма вот про каких-то ведьм рассказывал. Может, и тут…
Но гораздо страшнее будет, если о таких моих мыслях догадается Юрка. Поэтому, когда он прошептал "пошли", я лихо бросился к теневой стороне церкви. Здесь было нужное нам окно.
У стены мне сразу стало не до страха. Юрка, конечно же, выбрал окно, под которым самый колючий татарник и самая жгучая крапива. Я свечкой взвился из сорняков, вцепился в высокий подоконник и зацарапал по штукатурке сандалиями и коленями. Они скользили. Стена оказалась покрыта тонкой пластиковой плёнкой. Вот про какую консервацию говорила тётушка! Плёнка защищает от дождей и ветра кирпичи и штукатурку старых зданий.
Я царапался на стене, пока Юрка не подтолкнул меня в пятки. Я вцепился в решётку и оказался на подоконнике. Юрка подхватил и буквально кинул ко мне Янку. Протянул мне напильник.
– Смычок… – сказал Янка.
– Пускай в траве полежит, что ему сделается…
– Нет, – сказал Янка. – Нельзя так.
Юрка молча протянул смычок. Легко забрался к нам.
– Гелька, давай первый. Ты там всё знаешь.
А что я знал? Заходил один раз на несколько минут, ничего толком не запомнил… Ну, ладно.
Я стал протискиваться между квадратными прутьями решётки. Сорвал на рубашке пуговицы и слегка ободрал живот. Наконец пролез, посветил на каменный пол и прыгнул – в холод пустого кирпичного помещения. Плиты крепко стукнули по подошвам. Сразу же рядом легко скакнул Янка. А Юрка, видимо, застрял: сопел и возился в окне.
Жёлтые круги от моего и Янкиного фонариков заметались по церкви. Но и без фонариков было светло. В решетчатые окна светили сразу две луны. Одна с высоты, другая из пруда – отражённая. От настоящей луны упирались в пол и стены снопы тонких лучей. А отражение бросало снизу вверх рассеянный дрожащий свет, который поднимался к самому куполу. Под куполом тоже светились окна – узкие, как щели…
Юрка наконец прыгнул рядом с нами – так, что под куполом загудело. Мы даже присели и притаились на полминуты. Выключили фонарики. Потом Юрка недовольно прошептал:
– Ну, где тут…
Я помнил, что могила, кажется, налево от входа. А где вход-то? Ага, вон там…
Мы пошли вдоль стены. Она была заставлена двухметровыми штабелями ящиков и картонных коробок. Но штабеля были не сплошные и не везде примыкали к стене. Между стеной и ящиками оставались проходы. Мы ёжились от холода и пробирались по этим проходам. Светили фонариками в щели. И вот луч нащупал наклонный брус, тяжёлое кольцо и цепь с перемычками в звеньях.
– Здесь…
– Тут не повернёшься, – пробормотал Юрка.
Мы стали хватать и складывать в стороне коробки, они были очень лёгкие, только одна оказалась увесистой. Скоро ниша открылась. Плита и трёхметровый якорь оказались на виду. Свет фонарика будто вылепил на плите выпуклые буквы.
Янка сел на корточки и провёл по буквам ладошкой. Оглянулся на нас. Глаза у него блестели от фонариков. Он сказал вполне серьёзно:
– А если капитану это не понравится?
Я думал, Юрка сейчас огрызнётся: мы не суеверные бабки. Но он ответил так же серьёзно:
– Мы же только чуть-чуть поскребём. Жалко ему, что ли, для хорошего дела…
Конечно, это же не я спросил, а Янка!
Янка встал. Юрка сказал мне:
– Дай напильник. А то вы только чешетесь…
(Мы с Янкой то и дело почёсывали искусанные в сорняке ноги и локти.)
Под треугольную лапу якоря Юрка подстелил чистый бумажный лист. Начал скрести лапу напильником. Так громко! Эхо в церкви будто замахало большущими крыльями. Мы с Янкой съёжились. Но Юрка скрёб как ни в чём не бывало. Сперва посыпалась ржавчина. Юрка сдул её с листа. Потом стал падать на бумагу тёмный тяжёлый порошок.
Скрежет напильника стал ровнее и тише (а может, я привык). Янка светил Юрке, а я выпрямился и огляделся. Теперь уже спокойно, не торопясь.
Лунный свет заполнял пустоту помещения. Отражался от стен, уходил ввысь. Лучи высвечивали ящики и квадратные плиты на полу. Стены были покрыты полустёртыми тёмными картинами, на них проступали смутные фигуры. Вокруг их наклонённых голов слабо светилась позолота. Я взглянул выше. И вздрогнул…
Из-под купола на меня смотрели большие глаза. Живые.
Я чуть не вскрикнул!
Но это были не страшные глаза. Ничуть. Просто печальные. Разглядел я и лицо. Оно было тёмным, но в трепещущем свете лунного отражения можно было различить и его. Худое и грустное лицо. Это была женщина в платке, который плотно охватывал голову. Женщина прижимала к себе ребёнка. Головы ребёнка я не увидел, облупилась штукатурка, но хорошо видны были маленькие руки. Ребёнок обнимал женщину, он положил свои ладони ей на плечи у самой шеи. Ласково так обнимал. А она смотрела, будто очень тревожилась за малыша, боялась, что его отберут.
Я глядел и просто оторваться не мог от этих глаз и ребячьих ладошек. Почему-то грустно сделалось, но это была хорошая грусть. Я про маму стал думать…
Она так давно уехала в Ярксон, месяца три назад. Я уже успел в пятый класс перейти, свои десять лет без неё отпраздновать, и вот уже каникулы перевалили через половину, а я всё без мамы. В прошлом году тоже уезжала. Потому что у папы там "чудовищно трудная работа", его нельзя оставлять одного… Папу я вообще больше года не видел по-настоящему, только на экранах видеофона. Правда, скоро у него отпуск, и они вместе с мамой приедут в Старогорск. Но "скоро" это когда?
Юрка перестал чиркать напильником. Зашуршал бумагой – свернул пакетик. Я быстро опустил глаза: не хотел, чтобы он заметил, куда я смотрю. Ещё скажет что-нибудь…
– Дело сделано, – сказал он. – Двигаем?
Мы с Янкой стали загораживать коробками нишу. Опять попалась тяжёлая, я ухватил её за картонный клапан, он оторвался. Посыпались какие-то проволочки.
– Бенгальские огни! – обрадовался Юрка.
– Ну и что? – сказал я. – Лучше помоги…
– "Что"! А от какого огня надо зажигать искорку? Там сказано – от праздничного. А это как раз самые праздничные…
– Оставь! Ты рехнулся? Получится, что мы воры.
Юрка зло засопел, огрызнулся:
– Подумаешь, три штучки хотел взять. Они копейки стоят. Я могу полтинник в коробку положить. Вот…
– Не надо, – сказал Янка. – У нас дома есть бенгальские огни. С Нового года в игрушках завалялись.
Мы молча поставили в штабель последние коробки и пошли к окну. Грудью и плечами пересекли мы лунные лучи – тонкие, прямые и даже какие-то ощутимые. Будто тысячи стеклянных нитей. Мне даже показалось, что они тихонько лопаются перед нами.
Я шёпотом сказал Янке:
– Как струны…
И он сразу понял. Он остановился.
Поднял смычок, осторожно ввёл его в сноп лучей. Смычок заискрился.
– Я загадаю…– сказал Янка.
Юрка, обернувшись, молча смотрел на него. Лицо у него стало тонким, большеглазым, бледным от луны. Будто и не Юрка.
Янка повёл смычком. И лунные струны зазвучали тихо-тихо, но ясно. Я не удивился. Я даже знал, что так и будет.
Янка двигал смычком, и на полу двигалась его вытянувшаяся чёрная тень. А смычок отбрасывал искорки, и звучала мелодия. Еле слышная, но хорошая-хорошая. Ласковая, вроде колыбельной песенки: "И если были слёзы в этот день, придёт другой…" И я опять подумал про маму.
Что-то тёмное мелькнуло за окном, лучи порвались на миг, музыка стихла. Мы вздрогнули и прислушались. Но всё было спокойно. Видимо, просто мимо окон пролетела ночная птица.
На улице, когда уже прощались, я спросил Янку:
– А что ты загадал? Там, в церкви…
– А… Я подумал: если будет музыка, значит, всё будет. Искорка зажжётся. Ну и вообще всё хорошо…
Я кивнул. Я этого и ждал. Но Юрка мне напомнил:
– Жми домой. Тётушка с бабкой, небось, уже в колокола бьют.
И они с Янкой опять ушли вдвоём.
А я что ж… Я побрёл к дому.
В доме горел свет. Даже больше, чем всегда. Во всех комнатах! И метались тени. Конечно, меня ищут и ждут.
Я поднялся на крыльцо покорный и в то же время упрямый. Пускай делают что хотят. Пускай говорят любые слова, называют меня кем угодно, запирают на семь электронных замков. Пускай… хоть как в старинные времена, как того крепостного Янку-музыканта!.. Потому что настоящий, нынешний Янка и мой лучший друг Юрка даже не проводили меня до дома, чтобы сказать: "Гелька не виноват! Он с нами! Он ничего плохого не сделал!"
Не догадались? Наверно. Потому что Юрку никогда в жизни не запирали дома. Янка тоже вольный человек. Он не знает, как это можно бояться идти домой…
Я с опущенной головой протопал по освещённому коридору. Шагнул в прихожую…
Там такие яркие плафоны! Я зажмурился. Помигал.
На меня смотрела бабушка. Смотрела тётя Вика. И…
– Мама!..
ОГНЕННЫЙ РЕЦЕПТ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.
Конечно, мама сразу простила все мои грехи. И не только потому, что я разревелся.
А разревелся я дважды. Сперва как только увидел маму. Облапил её, ну и… в общем, не выдержал. А второй раз, когда узнал, что отец не приехал и приедет ещё не скоро.
– Ну, почему?! Он же обещал!
– Сейчас ему не до отпуска, Гелик. Там на скважине странные дела. Совсем не те результаты, которых ждали.
Мне было наплевать, какие там результаты, но всё же я сердито спросил:
– Какие?
– Скважина выходит совершенно не туда… Об этом даже не говорят пока. Ох, Гелька, я не разбираюсь в этих делах. Там что-то связано с теорией параллельных пространств. Всех посторонних просили уехать на месяц. Никто не знает, какой там может возникнуть эффект…
"Уже возник, – подумал я. – Папа не приехал, вот какой".
Но мама всё-таки приехала! И теперь всё будет по-другому.
– Ты меня завтра отпустишь к ребятам?
– Ладно уж, бродяга, – улыбнулась мама. – Мы попросим тётю Вику больше не сердиться.
– Меня совершенно незачем просить, – отозвалась тётушка (она всё ещё торчала рядом). – Теперь воспитываете вы. А я… даже не знаю, кто я теперь…
И утром я помчался в вагон.
Мы начали колдовать.
Янка принёс из дома пробирку от детского набора "Чудса химии". Юрка – несколько иголок. Они неприятно блестели. Глеб достал флакон с одеколоном, обмакнул в него иглу и решительно ткнул себе в палец. Чертыхнулся.
Ерёма сердито проскрежетал:
– Не могу я на это смотреть. – И ушёл в свой угол. Мне захотелось туда же.
Глеб спустил с пальца в пробирку алую тяжёлую каплю. Сказал Ерёме:
– Терпи, старина. Мы будем с твоим Васькой кровными братьями.
Юрка, равнодушно посвистывая, взял другую иглу и сделал всё, как Глеб. Янка весело попросил :
– Ну-ка, проколи мне, я не умею…
– Давай… не бойся, – сказал Юрка.
– Я ничего… пожалуйста…
Я и не заметил, как остался последний в очереди.
Я тоже обмакнул иглу в одеколон, чтобы сдохли микробы. Наставил её на мизинец левой руки. Ткнул. Тихонько ткнул, а больно так, чёрт возьми!.. А если сильнее?.. Никогда не думал, что на пальце такая бегемотова кожа… Ой… Никакого толку.
– Дай кольну, – предложил Юрка.
Ну уж, дудки, это ещё страшнее. Я опять ковырнул иглой мизинец.
– Да не надо, хватит ведь и трёх капель, – вдруг сказал Глеб.
– Да? Шиш вам!.. Ой-я… – С испугу и со злости я всадил иглу так, что сразу закапало.
Мы всыпали в пробирку металлические опилки. Смесь тут же стала тёмно-бурой, неприятной на вид, и Юрка недоверчиво проговорил:
– Ерундой занимаемся. Вот увидите.
Мне тоже так показалось. Но назло Юрко я ответил:
– Чего раньше времени каркать? Высохнет – поглядим.
Пробирку вынесли из вагона и оставили у нагретого колеса – на самом солнцепёке.
Я забрался на штабель гнилых шпал. Пососал проколотый палец и окликнул Глеба. Глеб сел рядом.
– Слушай… посвисти ту песенку, "Вечернюю", – попросил я. – Про которую ты писал…
Глеб не стал спорить. Улыбнулся и просвистел целый куплет. Спросил:
– Значит, прочитал мою писанину?
– Да. Только не до конца ещё… Глеб, а слова помнишь?
– Не все… Начинается она так…
– Подожди. "Когда уснут дома и корабли, и птицы все…"
– "И звери все, и травы…"
– Точно! Глеб, я её слышал.
– Где?!
– У себя на крыше. Давно…
И я рассказал Глебу про шёпот звёзд, про приёмник и зонт.
– Только никому не говори, ладно? А то дразниться будут – звёздная антенна из дырявого зонтика.
– Не скажу, – пообещал Глеб. – Хотя что тут смешного?.. А за песенку спасибо, Гелька. Это же для меня… ну, как весточка. Значит, всё же есть на свете земля, где я жил…
– Есть, конечно, – сказал я.
Глеб снова тихонько засвистел "Вечернюю песенку". Я стал ему подсвистывать, забыв, что слух у меня "как у больной курицы". И Глеб не остановил меня, а придвинул к себе и обнял за плечо.
– Глеб, а Янке ты её не напевал?
– Нет.
– Он вчера играл похоже…
Янка будто услыхал нас. Подбежал.
– Смотрите!
Он разжал кулак и показал пробирку. За тонким стеклом блестел серебристый порошок.
Мы смазали клеем стерженёк бенгальского огня, только головку оставили для запала. Обсыпали клей порошком. Клей быстро закостенел, порошок присох, палочка бенгальского огня сделалась такая же, как раньше. Только чуточку посветлее.
– Зажигаем? – спросил Янка.
Глеб достал спички. Все замолчали. Я почувствовал внутри замирание. Получится? Бывают на свете чудеса? Янка в Капитанской церкви загадал, и вышло, что бывают. Но вот он тоже стоит, замеров. Подошел Ерёма…
Юрка держал серебристый стержень за проволочный хвостик. Глеб чиркнул, поднес огонёк… Полетели искры, затрещало, но тут же бенгальский огонь зачадил и погас. Никакой искорки не осталось.
Глеб нахмурился, зажёг вторую спичку, но бесполезно. Запал бенгальского огня сгорел, и на этом всё кончилось.
Мы стояли поникшие и уже без всякой надежды. Но Глеб зажигал спичку за спичкой и держал, пока пламя не обжигало пальцы. Тогда он ронял её и каждый раз говорил:
– Ах ты, чёрт, какая досада…
Я мельком подумал, что в конце концов мы спалим вагон. Однако тут кончился коробок.
– Д-да… – уныло сказал Глеб.
– Нелогично, – подал голос Ерёма.
– Что нелогично в твоей башке? – огрызнулся Юрка.
– Огонь – не праздничный.
– Как это не праздничный? Это фейерверк для Нового года и вообще… – возразил Глеб.
Ерёма сказал:
– Нового года сейчас нет. "Вообще" тоже нет. Никакого праздника. Огонь – не праздничный.
– А в самом деле! – обрадовался Янка. – Надо праздника дождаться! Тогда – пожалуйста!
– Нового года ждать? – с досадой спросил Юрка. – Когда ещё бывают всякие фейерверки и огни?
Я сказал:
– А летний карнавал!
