ПЕРЕД НОВЫМИ ЗАДАНИЯМИ
В городок Кастель ла Фонте Генрих прибыл под вечер. Солнце уже скрылось за горами — лишь на снежной вершине Гранд-Парадиссо задержались его золотисто-розовые лучи. Ниже гору окутывало плотное кольцо туч. Казалось, они рассекали ее пополам, и вершина, подобно венцу, который поддерживают невидимые руки, свободно плавала в воздухе.
Гранд-Парадиссо словно замыкала кольцо гор, со всех сторон окруживших большую буйно зеленую долину, разделенную на две равные части лентой неширокой, но бурной горной речки… Лишь вблизи городка река смиряла бег и, чем дальше, тем тише несла свои чистые, прозрачные как хрусталь воды.
Стояла та предвечерняя тишина, когда даже легонький ветерок не коснется деревьев, словно боясь нарушить тот удивительный, царящий в природе покой, который, бывает только в конце лета по вечерам, после жаркого и еще длинного августовского дня.
И как диссонанс, как напоминание о войне — о том, что бомбы и снаряды убивают людей, разрушают города и села, как нечто чужеродное и поэтому особенно бросающееся в глаза, дорогу у самого въезда в городок перекрывал длинный шлагбаум. Расписанный белыми и черными полосами, он казался траурным знаком по тишине в мире.
А рядом, как отвратительный прыщ на теле природы, расположился бетонированный бункер. Метрах в пятидесяти — второй, за ним — третий, четвертый, пятый… Живописный городок, который еще так недавно привлекал своей прелестью тысячи людей, приезжавших сюда отдохнуть и подышать прозрачным, пьянящим воздухом, усилиями тоже людей, но других, превратился в своеобразную крепость, так не гармонирующую со всем окружающим.
По улицам городка, слонялись озабоченные солдаты вооруженные, в наглухо застегнутых мундирах, вспотевшие, пыльные. Иногда встречались и чернорубашечники. Казалось, в городке не осталось ни одного штатского человека.
Штаб дивизии разместился на центральной улице, в помещении бывшей гостиницы. Разыскав кабинет Лютца, Генрих постучал.
— Войдите, — донесся до него из-за закрытой двери хорошо знакомый и сейчас немного сердитый голос.
— Герр гауптман, разрешите обратиться? — шутя откозырял Генрих.
— Наконец! — вскочил с места Лютц. — Как я соскучился по тебе, неутомимый путешественник!
После длительного пожатия рук, взаимных приветствий, вопросов о здоровье, обычных после разлуки, офицеры коротко рассказали друг другу, что произошло с каждым из них за это время. Ни один из них не произносил имени Моники, словно боясь коснуться этой темы. Наконец Генрих не выдержал.
— Ты ничего больше мне не скажешь, кроме того, что написал? — тихо спросил он Лютца.
— Все мои попытки узнать, кому принадлежала сбившая ее машина, оказались тщетными. Миллер провел расследование, но оно, по его словам, не дало никаких результатов… На похоронах я был вместе с Кубисом. Мне до боли стало обидно, когда он положил на могилу венок от тебя. Хоронили ее перед заходом солнца, и мне на какую-то долю секунды показалось, что руки Кубиса красны от крови.
Генрих поднялся, подошел к окну и долго смотрел на снежную вершину Гранд-Парадиссо. Лютц не решался нарушить молчание.
— Герр Гольдринг? — послышался голос генерала.
Генрих оглянулся. Эверс стоял на пороге своего кабинета уже в фуражке. Очевидно, он собрался уходить.
— Яволь, герр генерал, десять минут, как прибыл из Парижа.
— Зайдите ко мне!
Не снимая фуражки, генерал сел на свое обычное место у письменного стола и движением руки указал своему офицеру по особым поручениям стул напротив.
— Что вы привезли мне от моего друга из Парижа? Генрих повторил слова Гундера.
Если первая фраза о здоровье Гундера явно понравилась генералу, то вторая, о климате в Северной Италии, который может хорошо повлиять на самочувствие Эверса, вызвала совершенно иную реакцию.
— Людям всегда кажется хорошо там, где их нет, раздраженно заметил он и поднялся. — Очень благодарен, герр лейтенант. Ну, а теперь отдыхайте, завтра придется приниматься за работу, у нас теперь ее хватает. Лютц ждал, пока Генрих закончил разговор с генералом.
— А как дела с квартирой? — спросил Генрих, когда они остались вдвоем.
— Очень плохо, как и все здесь. Хотел что-нибудь тебе подыскать, но ничего приличного найти не сумел. Сегодня переночуешь у меня, а завтра сам что-нибудь поглядишь. Лютц жил на третьем этаже того же дома, где находился штаб.
— Мы здесь живем по-походному, — пояснил гауптман, приготовляя на краешке стола незатейливый ужин. Со временем все уладится, но пока питаемся как придется и где придется… Если ты не устал, можно пойти в замок, его хозяин, граф Рамони, очень радушный, гостеприимный человек.
— Граф Рамони? Он здесь?
— Ты его знаешь? — удивился Лютц.
— Знать не знаю, но у меня есть к нему рекомендательное письмо от Бертгольда. Это его старый знакомый.
— Так это же совершенно замечательно! Граф приглашал меня поселиться у него в замке, но я отказался — пришлось бы далеко ходить. У тебя же машина и ты сможешь жить у него.
— Ты так говоришь, словно уверен, что граф пригласит и меня?
— Если этого не сделает граф, так наверняка сделает его племянница Мария-Луиза.
— Что она собой представляет?
— Увидишь сам! Должен только предупредить, что молодая племянница графа страшно тоскует в этом, как она говорит, богом забытом уголке. Она считает, что всевышний, создавая землю, позабыл создать в Кастель ла Фонте модные магазины, театры, оперу, веселые кабаре, не послал сюда даже пристойного падре, которому можно было бы поверять свои грехи.
— А у нее много грехов?
— Мне кажется, значительно больше, чем положено молодой вдове, которая еще не сняла траур. Так думаю не я один, а и все наши офицеры, привлекшие внимание молодой графини.
— Ого! Выходит таких счастливчиков несколько! Может быть, и ты в их числе?
— Меня она придерживает в резерве, с ее точки зрения, я очень старомоден в отношениях с дамами. Да ну ее к черту! Нам надо поговорить с тобой о делах более важных, чем эта великосветская потаскуха. Прежде всего я хотел бы предостеречь тебя от присущего тебе легкомыслия, благодаря которому ты всегда сталкиваешься с опасностью там, где ее можно избежать. Не обижайся и не спорь. Дело в том, что нам досталось крайне плохое наследство. До нас здесь стояла дивизия СС. Ну, а ты ведь сам знаешь — там, где стоят эсэсовцы, население или на кладбище или в партизанах. И партизаны здесь значительно активнее, чем во Франции. Единственное наше счастье, что между собой они разобщены.
— Как это?
— Они не действуют единым фронтом, а много сил тратят на разногласия между собой. Среди них есть националисты, демократы, христиане, гарибальдийцы — да всех не перечесть. Самые ожесточенные — гарибальдийцы. Это в большинстве коммунисты, и дерутся они, как черти. Об этом тебя проинформирует лучше, чем я, твой приятель Миллер. Или этот Кубис. Такая сволочь, я тебе скажу!
— Ты это только узнал?
— Я ему никогда не симпатизировал, а теперь просто ненавижу!
— Почему?
— Поскольку борьба с партизанами значительно усилилась, у нас есть здесь свой дивизионный госпиталь, а в госпитале главный врач Матини…
— Итальянец? — удивился Генрих. Он знал, что занимать такую должность в немецкой армии мог только немец.
— Итальянец он только по отцу, а мать у него чистокровная арийка. По всей вероятности, при назначении его главным врачом госпиталя это учли. К тому же он первоклассный хирург. Так вот, между этим Матини, — он очень симпатичный человек, ты сам в этом убедишься, когда с ним познакомишься, — и Кубисом идет настоящая война.
— Так ведь вы же здесь без году неделя!
— Первое столкновение произошло, как только мы приехали. Кубис потребовал у Матини морфий, а тот категорически отказал. С этого началось.
— Воображаю, как взбеленился Кубис!
— Но ты не представляешь, к чему он прибегнул, чтобы отомстить Матини! Такая низость, такая мерзость… На это способен только гестаповец! Зная, что Матини очень мягкий и гуманный человек, — ведь он и морфий отказался дать из чисто гуманных соображений, — Кубис начал вызывать его к себе в кабинет во время допросов, даже потребовал, чтобы доктор проводил какие-то опыты над арестованными. Матини, конечно, категорически отказался, и теперь Кубис ест его поедом, угрожает, шантажирует…
— Действительно, тварь! Но ты не волнуйся, я привез этого морфия вдоволь. Пусть Кубис отравляется — одним мерзавцем на свете будет меньше. А когда у него появится морфий, он станет снисходительнее и к Матини… Ну, а Миллер как себя чувствует?
— Он за что-то получил благодарность от твоего отца из Берлина. Теперь ждет повышения в чине и крест. Стал еще нахальнее. Правда, с тобой он всегда держится в рамках. А знаешь, какое у нас нововведение с легкой руки Миллера? Возьми телефон, погляди.
Генрих пододвинул аппарат и увидел прикрепленный к нему трафарет: «Враг подслушивает!»
Лютц рассказал, что такие напоминания висят теперь на каждом шагу, телефонные разговоры строго конспирируются, каждый работник штаба имеет тут позывные: генерал — «дядя», начальник штаба — «папа», Лютц — «жених», Миллер — «монах», Кубис — «падре».
Раздевшись и погасив свет, Карл и Генрих еще долго разговаривали, лежа один на кровати, другой на диване.
А в это время Кубис метался по всему городку в поисках Гольдринга, о приезде которого узнал от Курта, случайно встретив того на улице. Надежда, что барон выполнил свое обещание и привез драгоценные ампулы, словно влила в Кубиса силы, вывела его из прострации. Но кого бы он не спрашивал, никто не мог сказать, где остановился обер-лейтенант. Лишь поздно ночью Кубис догадался позвонить Лютцу, тот сердито ответил, что у него никого нет и попросил не мешать спать.
Но Кубис все-таки пришел к гауптману, как только рассвело. Собственно говоря, не пришел, а приплелся. Он еле передвигал ноги. Ни с кем не здороваясь, тяжело дыша, Кубис упал на стул. Руки его дрожали, обычно бледное лицо приобрело синюшный оттенок, набрякшие веки почти закрывали глаза.
Поняв, почему ранний гость в таком состоянии Генрих, не говоря ни слова, протянул ему две небольшие ампулы. Глаза Кубиса радостно блеснули. Он схватил ампулы, вынул из кармана маленькую коробочку со шприцем, наполнил его и уверенным движением ввел себе морфий. Минут пять Кубис сидел с закрытыми глазами, закинув голову на спинку кресла. Но вот синюшный оттенок начал медленно исчезать с лица, руки перестали дрожать, в глазах, зажглись огоньки, на губах появилась улыбка.
— Барон! До вашего приезда я не верил, что на этой земле существуют ангелы-хранители, но сегодня убедился: они есть, и вы — первый! Не знаю, чем вас отблагодарю. Разве тем, что днем и ночью буду молиться о вас, когда сброшу этот мундир и снова надену сутану.
— Если партизаны не отправят нас на тот свет раньше, чем вы смените пистолет на крест! — сердито бросил Лютц.
— Сейчас я ввел себе такую дозу оптимизма, что бодро гляжу в будущее, — Кубис вскочил с кресла, заходил по комнате. — Эх, гауптман, если б вы знали, как приятно воскресать из мертвых! Какое пьянящее наслаждение снова чувствовать пульсацию крови во всех сосудах, а в теле живое биение каждой жилочки. Вы никогда не узнаете, что за роскошь такая внезапная смена самочувствия. Минуту назад умирать, а теперь чувствовать, что весь мир подчинен тебе, создан для тебя!
— Я очень рад, что не узнаю! Мне противно это противоестественное возбуждение.
— Какая разница, искусственное или естественное! Было б хорошее настроение, а как его достичь, это уже второстепенный вопрос. Способы не играют роли. Важны последствия. Барон, вы привезли много этого чудодейственного эликсира?
— На первое время хватит!
— А когда вы передадите его мне?
— Я не сделаю такой глупости, а буду выдавать вам порциями. Вы злоупотребляете наркотиками. Начали с одной ампулы. Теперь уже две-три. Вначале вводили под кожу, теперь прямо в вену. И я никогда не видел вас в таком состоянии, как сегодня. Было бы не по-дружески потакать вам.
— О барон, я знаю, что сердце у вас доброе, а рука щедрая. Поэтому спокойно гляжу в будущее. Но еще одну ампулу вы мне дайте сейчас. Чтобы я не бегал за вами, словно щенок, разыскивающий утерянный след, как было в эту ночь.
— Ну, ради встречи, возьмите еще одну!
— Я же говорил, что у вас доброе сердце! Жаль, что мне надо спешить, а то бы я пропел в честь вашего приезда серенаду на итальянский манер. Вот эту, например!
Насвистывая неаполитанскую песенку, Кубис скрылся за дверью; теперь он был оживлен, весел и совсем не похож на того полумертвеца, который недавно ввалился в комнату.
— Не понимаю я тебя, Генрих! Ну зачем тебе этот негодяй, негодяй даже среди гестаповцев? — недовольно спросил Лютц.
— Для коллекции, — полушутя, полусерьезно ответил Генрих.
Весь день пришлось напряженно поработать в штабе. В дивизию только что прибыло значительное пополнение, и Эверс поручил Гольдрингу разобраться в бумагах нового офицерского состава.
— Что это за особая команда майора Штенгеля? — спросил Генрих Лютца, рассматривая одну из анкет.
— А черт его знает! Майора я и в глаза не видал! Эта команда входила в состав эсэсовской дивизии, стоявшей до нас в Кастель ла Фонте. Она охраняет какой-то объект. О нем известно лишь генералу, начальнику штаба и Миллеру. Когда я спросил у генерала об этом Штенгеле, он намекнул мне, чтобы мы с тобой как можно меньше интересовались майором.
— Ну и черт с ним! — равнодушно согласился Гольдринг. Но анкету майора прочитал особенно внимательно. Одно то, что Штенгель имел шесть высших наград, свидетельствовало о его особых заслугах перед фатерландом.
Вечером, закончив работу, Генрих и Лютц поехали к графу Рамони. Лютц еще днем позвонил Марии-Луизе и получил приглашение приехать в семь часов вечера.
Замок был расположен в километре от городка, на высокой скале, которая, словно одинокий страж, высилась возле ущелья, как бы охраняя вход в долину.
Лютца в замке хорошо знали, охрана, состоявшая из двух чернорубашечников, пропустила машину в ворота без задержки.
У парадного подъезда под небольшим портиком с колоннами стоял еще один чернорубашечник.
— А граф, очевидно, не очень спокойно чувствует себя на собственной родине? — насмешливо заметил Генрих. Гляди какая охрана.
— Я никак не разберусь во взаимоотношениях итальянцев и во всем том, что здесь происходит. Официально граф не занимает никакого поста и, кажется, не принадлежит ни к какой партии, по крайней мере так он мне заявил. А тем временем его оберегают от гарибальдийцев, как важную персону.
По широким мраморным ступеням гости в сопровождении слуг поднялись на второй этаж и, свернув налево, очутились в большой комнате, напоминавшей картинную галерею. Кроме удобных кресел и небольших столиков, никакой другой мебели в комнате не было. Стены сплошь были увешаны картинами.
— Граф увлекается живописью и, кажется, разбирается в ней, — начал было объяснять Лютц, но, услышав шум, доносившийся из коридора, умолк.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась трехколесная коляска, которую подталкивал сзади здоровенный лакей. В коляске, откинувшись на подушки, сидел граф Рамони. Это был старик того преклонного возраста, когда человеку с одинаковым правом можно дать и семьдесят, и восемьдесят, и девяносто лет, настолько старость стерла границы между десятилетиями. Его длинные узловатые пальцы бессильно лежали на клетчатом пледе, голова, как только он попробовал сесть ровнее, качнулась и свесилась вперед, словно старческая шея не в силах была вынести ее тяжести. Странное впечатление производило лицо графа, покрытое множеством больших и мелких морщинок, рассекающих его во всех направлениях. А среди этого подвижного и изменчивого лабиринта морщин, как два стержня на которых держалось все это кружево, чернели круглые без ресниц глаза графа. Вопреки живым гримасам лица, вопреки словам, слетавшим с губ, они одни застыли в нерушимом спокойствии и напоминали два уголька, которые вот-вот померкнут. Лютц и Гольдринг вытянулись, как при появлении начальства.
— Синьоры, рад вас приветствовать у себя в замке, церемонно провозгласил граф по немецки.
— Синьор, я рад видеть вас в добром здравии, — так же церемонно ответил Лютц, — и разрешите представить вам моего друга, барона фон Гольдринга. Генрих поклонился.
— Мой названный отец, генерал-майор Бертгольд, просил передать вам самые лучшие пожелания! Впрочем, он, должно быть, сам пишет об этом! Генрих протянул запечатанный конверт. Граф быстро пробежал глазами письмо.
— Это прекрасно! Это просто прекрасно, что случай привел ко мне в замок сына Вильгельма Бертгольда. Лет десять назад у нас с ним было столько общих дел. Когда вы прибыли, барон?
— Если я явился к вам сегодня, то мог прибыть только вчера. Я не разрешил бы себе даже на день отложить такой приятный визит.
— Молодость дает право на невнимание к нам, старикам, и я тем более ценю вашу любезность. Где вы остановились, барон?
— Пока пользуюсь гостеприимством гауптмана Лютца, но надеюсь, что…
— Вряд ли вы найдете что-либо приличное в нашем городишке. Я бы чувствовал себя в неоплатном долгу перед генерал-майором Бертгольдом, если б его сын не нашел пристанища в моем замке. И моя племянница Мария-Луиза тоже. Сейчас мы пройдем к ней, она вам это подтвердит.
Граф сделал движение рукой, слуга молча покатил коляску к двери. Гольдринг и Лютц последовали за нею и свернули в широкий коридор, ведущий, в правое крыло замка.
— Предупредите графиню, что у нас гости, — приказал граф горничной, которая распахнула перед ними дверь одной из многочисленных комнат.
Но Мария-Луиза появилась не скоро. До ее прихода старый граф успел поведать офицерам историю нескольких картин, украшавших стены голубой, затянутой шелком комнаты. Здесь висели полотна новейших художников, но даже после пояснений хозяина трудно было понять их смысл. Да, граф, как видно, и сам не очень разбирался в этой живописи, объяснения давал путаные и часто не мог скрыть иронических ноток, звучавших в голосе.
— Я не поклонник всех этих «измов» в искусстве, — наконец признался Рамони. — Но графиня, как все женщины, не хочет отставать от моды. Вот, кстати, и она сама.
В комнату вошла высокая худощавая женщина лет тридцати. На ней было черное узкое платье с длинными пышными рукавами из прозрачной ткани. Переступая порог, женщина подняла руки, чтобы поправить прическу, и легкая черная кисея свесилась с плеч, словно два крыла. Очевидно, покрой платья был рассчитан на такой эффект. Впрочем, как и поза графини. Мария-Луиза нарочно задержала руки у головы, прищуренными зеленоватыми глазами рассматривая присутствующих.
И в выражении лица графини, и в самих его чертах было тоже что-то неестественное: к удлиненному овалу лица никак не шли наведенные, ровные, как шнурочек, брови и увеличенные с помощью помады губы.
— Это очень мило с вашей стороны, синьор Лютц, что вы привели к нам барона! — певучим голосом проговорила Мария-Луиза и бесцеремонным взглядом окинула Генриха с головы до ног.
— Тем более, дитя, что барон — сын моего старого знакомого, — прибавил граф Рамони.
— Надеюсь, милый дядя, ты догадался предложить барону остановиться у нас?
— Я затем и привел гостей сюда, чтобы ты подтвердила мое приглашение.
— Я его не только подтверждаю, а очень прошу барона не отказывать мне и дяде! Да, да, ибо… простите мне мою откровенность, вы к ней потом привыкнете — приглашая вас в замок, я учитываю не только ваши, но и свои интересы!
— Не догадываюсь, чем могу служить, но заранее радуюсь, если это так.
— У нас тут очень неспокойно, барон, а мы так одиноки! Иногда даже страшно становится. Да, да, в нашей благословенной Италии дошло уже до того, что на собственной земле, в собственном замке приходится дрожать по ночам от страха.
— Как всякая женщина, ты, Мария, преувеличиваешь мы за надежными стенами! И если немного лучше организовать охрану… Как офицер, барон, вы бы могли нам в этом помочь.
— Я с радостью проинструктирую охрану и если нужно, то и усилю ее.
— Буду вам, синьор Гольдринг, очень признателен.
— И это все, чем я смогу служить вам, синьора?
— Я пригласила вас быть моим рыцарем. Разве этого мало? Ведь обязанности рыцаря не ограничены, — Мария-Луиза многозначительно подчеркнула последние слова.
Графа Рамони, очевидно, утомил разговор — он снова откинул голову на подушку. Заметив это, Генрих и Лютц поднялись.
— Простите, граф, что мы отняли у вас столько времени, — извинился Генрих.
— О, что вы! Это я должен просить у вас прощенья за свою слабость. Она лишает меня возможности подольше побыть в таком приятном обществе. Оставляю гостей на тебя, Мария! Покажешь барону его комнаты. Прошу, барон, чувствовать себя, как дома! А вас, синьор Лютц, надеюсь теперь чаще видеть у себя в замке! Граф попрощался кивком головы, и лакей покатил его коляску к двери.
— Как мы теперь поступим, синьоры, поужинаем или раньше осмотрим будущие покои барона? — спросила Мария-Луиза, когда они остались втроем.
— Я думаю, что лучше покончить с делами, — заметил Лютц.
— Синьор Лютц, вы как всегда рационалистичны и деловиты! — насмешливо бросила Мария-Луиза.
— Наоборот, чересчур романтичен! Я не хочу портить вкус чудесного вина, каким угощают в замке, мыслью о такой прозаической вещи, как осмотр апартаментов.
— А это можно объединить! Я прикажу подать ужин в кабинет барона, и мы отпразднуем новоселье.
Мария-Луиза позвонила и тихо отдала распоряжения горничной. Потом повела гостей на свою половину, в левое крыло.
— Здесь живу я, а эти четыре комнаты отдаются в полное ваше распоряжение, барон: кабинет, библиотека, спальня и гостиная. Обращаю ваше внимание еще на одно удобство: эта половина имеет отдельный черный ход в парк. Вы можете приходить и уходить, не попадаясь мне на глаза.
— В таком случае, боюсь, что я никогда не буду пользоваться черным ходом!
Мария-Луиза бросила долгий взгляд на Генриха, потом таким же окинула Лютца. Она явно кокетничала с офицерами, и во время ужина. Генрих с ужасом подумал, что его обязанности рыцаря графини будут не столь уж легкими, как он надеялся.
На следующее утро Курт перевез вещи обер-лейтенанта в замок, но Генрих в этот день не видел ни хозяина, ни хозяйки — он вернулся к себе лишь поздно вечером.
Не прикоснувшись к ужину, который ему любезно прислала Мария-Луиза, Генрих быстро разделся и лег в кровать, надеясь, что сон принесет ему необходимое забытье, отгонит тяжелые мысли, которые после сегодняшней встречи с Миллером целый день не давали ему покоя. Но забытье, как и сон, не приходило; Генрих гасил и вновь зажигал ночник, который мягким голубым светом заливал все вокруг, сдвигал и раздвигал роскошный полог кровати, ложился на спину, поворачивался на бок, даже натягивал одеяло на голову, как любил делать в детстве, но все раздражало, все мешало, все только еще больше будоражило нервы.
Из головы не выходил приказ, прочитанный сегодня. В приказе главнокомандующий немецкими войсками в Италии генерал фельдмаршал Кессельринг почти дословно излагал уже знакомый Генриху план расправы с местным населением, который еще летом составил Бертгольд. Текст отдельных абзацев совпадал с тем, что предлагал Бертгольд. И в первом и во втором говорилось: «Всюду, где есть данные о наличии партизанских групп, надо арестовывать соответствующее количество населения данного района и в случае акта насилия, учиненного партизанами, этих людей расстреливать».
Генрих даже помнил фразу, произнесенную Бертгольдом, когда он прочитал ему этот абзац:
— Были бы заложники, а повод для расстрела всегда найдет любой фельдфебель!
Итак, план Бертгольда принят и вступил в действие. Возможно, сейчас, когда он, Генрих, лежит на этой широченной постели, утопая в пуховиках, на его родине горят приднепровские села, города, гибнут тысячи людей.
И здесь, в этом мирном уголке Италии, тоже прольется кровь невинных. Прольется у него на глазах, в его присутствии! И он ничем не сможет помочь, ничем не сможет предотвратить тех репрессий, к которым собирается прибегнуть Миллер по приказу Кессельринга. Поскорее бы уж получить весточку от «антиквара», пусть даже с самым сложным заданием.
Какой мертвенный свет отбрасывает этот голубой фонарь! Может быть, зажечь люстру и немного почитать, пока усталость возьмет свое? Генрих приподнимается на локте, и взгляд его падает на огромную картину, висящую на противоположной стене. Протянутая к изголовью рука нажимает на выключатель, комнату заливает яркий свет. Теперь можно, даже не поднимаясь с кровати, хорошо разглядеть картину. На огромном полотне художник, вероятно, запечатлел один из эпизодов Варфоломеевской ночи. Большая каменная стена дома, на которой дрожат отблески невидимого глазу пожара. У самой стены, в луже крови, старик с перерезанным горлом. Его застывшие, остекленевшие глаза с мертвым равнодушием взирают на Генриха. Возле старика стоит гигант с оголенной грудью. Левой рукой он схватил за косу молодую женщину, отвернув ее голову назад, а правую, с большим окровавленным ножом, занес над нею. Женщина прижимает к груди маленького голенького ребенка, очевидно выхваченного прямо из теплой постельки. В глазах матери ужас, мольба, нечеловеческое страдание. Она вся напряглась, старается повернуться к убийце боком, чтобы защитить ребенка. В глазах палача огонь фанатизма, звериной жестокости.
Генрих долго не может оторвать взгляда от картины. Ему вдруг кажется, что все фигуры на полотне оживают. Дрожат руки женщины, защищающей ребенка, заносит нож убийца… Нет, это не нож, а штык от винтовки — длинный, острый, окровавленный. И на убийце генеральский эсэсовский мундир. И лицо… лицо… аккуратно прилизанные волосы, подстриженные усики… Так ведь это же Бертгольд!
Немедленно снять картину! Так недалеко и до галлюцинаций. Генрих вскакивает на ноги и нечаянно опрокидывает графин с водой.
— Что случилось, герр обер-лейтенант? — спрашивает полуодетый Курт, вбегая в спальню.
— Хотел погасить свет и задел графин. Убери осколки и сними эту картину, она меня раздражает.
Когда Курт ушел, Генрих снова улегся в кровать. Теперь он испытывает жгучий стыд. Так распустить нервы! А ведь железные нервы — это его главное оружие, можно сказать, единственное оружие! И это после всех обещаний, которые он давал себе в Париже… Ну, не думай ни о чем, засни, не упрекай себя! Вот так: спокойно, удобно вытянуться на кровати, теперь вздохнуть… выдохнуть… еще раз… еще… до тех пор, пока дыхание не станет совсем ровным… И считать, один, два, три, четыре… Через полчаса Генрих заснул и проснулся лишь в десять утра.
— Курт, почему ты меня не разбудил? — набросился он на денщика.
— Вы так крепко спали, герр обер-лейтенант… Генрих бросился к телефону
— «Жених»?.. Я сегодня неважно себя чувствую и немного опоздаю. Если меня спросит «дядя», придумай что-нибудь. Прекрасно! Тогда я зайду по одному делу к «монаху», а оттуда прямо к тебе. После завтрака, когда Генрих уже собирался уходить, вошла горничная.
— Разрешите убрать посуду, мсье офицер? — почему-то по-французски спросила она.
— Пожалуйста, но в дальнейшем такие вопросы решайте с ним, — Генрих кивнул на Курта. Горничная стрельнула взглядом в сторону денщика. Курт покраснел.
От замка до городка Генрих решил пройтись пешком, чтобы лучше продумать линию поведения с Миллером. Лютц сказал правду, что-то чересчур загордился начальник службы СС, получив благодарность от Бертгольда. Думает, что может теперь обойтись без фон Гольдринга? Надо дать ему понять, что это не так! Бросить невзначай какой-нибудь намек, властно, как и подобает зятю высокопоставленной особы. Такой трус, как Миллер, тотчас испугается.
Случай проявить характер представился сразу, как только Гольдринг подошел к службе СС, разместившейся в отдельном доме, неподалеку от штаба.
— Как пройти в кабинет вашего начальника? — спросил Генрих часового с автоматом в руках.
— Второй этаж, — небрежно бросил тот, даже не взглянув на обер-лейтенанта.
— Как ты, мерзавец, разговариваешь с офицером? — одернул часового Генрих. Гестаповцы, курившие в стороне, с любопытством повернули головы.
— Разговариваю, как положено! — дерзко ответил часовой, и глаза его насмешливо блеснули.
— Ах, вот как! Ротенфюрер! — зло окликнул Генрих унтер-офицера, стоявшего среди курильщиков. Унтер-офицер шагнул вперед и вытянулся.
— Сию же минуту передайте герру Миллеру, что барон фон Гольдринг просит его немедленно выйти!
Ротенфюрер скрылся за дверью. Не прошло и минуты, как на крыльце появился Миллер. Вид у него был встревоженный.
— Что случилось?
— Именно об этом я и хотел спросить вас! Как могло произойти, что у ваших дверей несут службу не солдаты, а хамы, которые позволяют себе оскорблять офицера?
Глаза Миллера сузились, как у кошки. Он шагнул к солдату и наотмашь ударил его с такой силой, что тот пошатнулся.
— Немедленно сменить этого остолопа и отправить в карцер! Я сам потом поговорю с ним и научу вежливости!
Подхватив Генриха под руку, Миллер повел его на второй этаж, извиняясь на ходу.
— Отец не напрасно намекнул мне во время нашей дорожной встречи, что он немного поспешил, выразив вам благодарность, — холодно прервал его Генрих, — Если уж в службе СС солдаты начинают забывать о своих обязанностях…
— Барон, еще раз простите, уверяю вас — это единичный случай! Неужели нашу дружбу, такую искреннюю и проверенную, может испортить один идиот, которого я проучу…— Миллер сжал кулаки, и Генрих понял, что действительно нагнал на него страху.
— Ну, ладно, будем считать инцидент исчерпанным! — снисходительно бросил Генрих.
Они вошли в комнату, служившую Миллеру приемной. Здесь, кроме Кубиса и гестаповца-фельдфебеля, находился еще какой-то человек в штатском. По тому, как он свободно держался, Генрих понял, что это не арестованный. Быстрый, пытливый взгляд тотчас же отметил характернейшие особенности лица. Особенно брови — необычайно широкие и густые, они так низко нависали над глазницами, что глаз почти не было видно.
— Проводите его через двор в боковую калитку! — приказал Кубис фельдфебелю и бросился навстречу Генриху.
— Барон, рад вас приветствовать в нашем храме справедливости и возмездия! — воскликнул он своим обычным шутовским тоном.
— Вы обещали молиться обо мне денно и нощно, но, надеюсь, не в этом храме?
— Нет, в этом храме мы служим другие мессы! — цинично рассмеялся Кубис. — И я скорее выступаю в роли демона-искусителя… Но, шутки шутками, а сердце мое замирает от беспокойства. Вы принесли?
— Как и обещал — одну ампулу.
— Грациа, синьоре! — картинно поклонившись, Кубис вышел, а Генрих направился в кабинет Миллера.
— Знаете, Ганс, я вчера долго думал о приказе генерал-фельдмаршала Кессельринга, с которым ознакомился. Боюсь, что работы у вас теперь прибавится, — начал Генрих, опустившись в кресло напротив Миллера.
— Приказ немного развяжет мне руки — отпадает необходимость церемониться с этими животными, именуемыми местным населением. Я уверен, что каждый из них, если не партизан, так помогает партизанам. Вы можете себе представить, на следующий день после нашего приезда сюда обстреляли мою машину и убили шофера!
— И какие меры вы приняли?
— Для большой операции у нас еще маловато сил. Но скоро они будут и мы с вами, Генрих, устроим отличную охоту на этих макаронников. А пока главное внимание я сосредоточил на вербовке агентуры среди местного населения. «Очевидно, густобровый и есть один из „агентов“, — подумал Генрих.
— Но я просил вас зайти ко мне по совершенно другому делу. Вам ничего не говорил генерал?
— Нет.
— Так я и знал! А обещал мне подумать и посоветоваться с вами. Ему, конечно, безразлично, что я не сплю ночами из-за хлопот, свалившихся на меня!
— И вы хотите использовать меня в качестве снотворного?
— Не смейтесь, Генрих, мне, право, не до шуток. Дело в том, что я, ссылаясь на наши с вами разговоры, поставил перед генералом вопрос о вашем переходе к нам. Мне совершенно необходима ваша помощь!
— Начали разговор с генералом, не спросив меня?
— Я не мог ждать, на меня, кроме обычных моих обязанностей, взвалили еще одну, и, может быть, самую трудную: внешнюю охрану какого-то очень важного объекта, о котором я абсолютно ничего не знаю. У Миллера был такой озабоченный вид, что Генрих невольно улыбнулся.
— Уверяю, мне не до смеха. Меня совершенно официально предупреждали, что за объект я отвечаю головой, хотя моя служба несет лишь внешнюю охрану. Внутренняя охрана положена на особую команду какого-то майора Штенгеля.
— Я не понимаю, чем же я вам могу помочь? Узнать, что это за объект?
— Я хотел поручить охрану завода вам.
Генрих задумался. На переход в службу СС он от «антиквара» распоряжений не получал и принять предложение Миллера не мог. А речь идет, вероятно, о чем-то крайне важном, если от самого Миллера скрывают, что он должен охранять.
— Так что вы скажете в ответ на мое предложение?
— У меня привычка: прежде чем что-либо решить, хорошенько все взвесить.
— Но ведь о вашем переходе мы говорили давно, и у вас было достаточно времени все обдумать.
— Тогда разговор был общим, а сейчас у вас совершенно конкретное предложение. Прежде чем принять его, мне необходимо хотя бы бегло ознакомиться с моими будущими обязанностями, поглядеть объект.
— Лишь внешне…— напомнил Миллер.
— Конечно, с тем, что вы можете показать. Я взвешу все за и против и только после этого дам ответ. Ведь мне тоже не хочется рисковать головой.
— Тогда давайте сегодня же осмотрим этот проклятый объект.
— Он далеко?
— Километрах в трех от городка.
Объект, так беспокоивший начальника службы СС, был расположен в долине, возле плотины, почти рядом с Кастель ла Фонте. Но к нему вела очень извилистая дорога, и это создавало впечатление дальности расстояния. Ехать пришлось действительно километра три.
Узенькая асфальтированная дорога змеей извивалась среди скал, ныряла в пропасти, вновь карабкалась вверх и вдруг, неожиданно сделав полукруг, обрывалась у больших стальных ворот, словно врезанных в высокую каменную стену. По обе стороны ворот высились два огромных бетонированных бункера.
Еще из своего кабинета Миллер позвонил какому-то «племяннику» и сообщил, что он выезжает в сопровождении обер-лейтенанта фон Гольдринга на машине номер такой-то. Как только машина подъехала, из бункера вышел офицер. Тщательно проверив документы Миллера и Генриха, он снова вернулся в бункер. Ворота автоматически открылись и так же автоматически закрылись, когда машина проехала.
— Ну, вот вам и весь объект, чтоб он провалился! — выругался Миллер, указывая на вторую стену, высившуюся метрах в тридцати от первой. Обе они широким коридором огибали котловину. Возле первой стены, с ее внутренней стороны, были на равном расстоянии расположены бункеры, оттуда солдаты наблюдали за местностью. В другой стене, скрывающей самый объект, бойницы ощерились дулами пулеметов. Вдоль стены была протянута колючая проволока, за ней расхаживали солдаты-эсэсовцы.
— Вот это внешнее кольцо и есть наш участок, — пояснил Миллер. — Он кончается колючей проволокой. Дальше уже резиденция Штенгеля и его команды. Как видите, ничего сложного. Работы у вас будет немного.
— То-то вы так стараетесь избавиться от нее, — улыбнулся Генрих. — Ну что ж, давайте объедем наш участок, чтобы хоть иметь представление о его протяженности.
Миллер медленно поехал вдоль внутренней стены. Генрих молча ее осматривал. В стене была маленькая дверь, в нее, очевидно, проходила охрана, с северной и южной стороны были такие же ворота, как те, в которые въехала машина.
— Что вы решили, Генрих? — спросил Миллер, когда они возвращались в Кастель ла Фонте.
— Я обещал подумать. Дело слишком серьезно, чтобы решать его вот так, с ходу. Если майору службы СС, да еще вдобавок Миллеру, принимавшему участие в путче, не говорят, что за объект он должен охранять, то уверяю вас: речь идет о чем-то более сложном, нежели завод газированных вод, даже с фруктовыми сиропами. Браться за такую охрану — это действительно рисковать головой.
Миллер вздохнул и больше не настаивал на немедленном ответе. Он молчал до самого городка.
— А что, если поручить это дело Кубису? — Миллер вопросительно взглянул на Генриха.
— Давайте обмозгуем все на свежую голову, уверяю нас, тогда мы придем к самому правильному решению.
Машина остановилась у штаба. Генрих вышел, пообещав Миллеру завтра зайти к нему.
— А тебе письмо, — сообщил Лютц, как только Генрих пошел в его кабинет.
Генрих взглянул на штемпеля. Их было несколько, но первым стоял швейцарский.
«Успею прочитать потом», — решил Генрих, небрежно сунув письмо Лоры в карман.
