ТОНЕНЬКИЕ НИТОЧКИ БОЛЬШОГО КЛУБКА
Моники нет!
Это известие ошеломило Генриха. Ничего не сознавая, он выходит из почтамта и, забыв об ожидающем его такси, идет по многолюдной улице. Вокруг кипит жизнь, в уши врывается многоголосый шум большого города. Водоворот, такой привычный для парижан и такой ошеломляющий для новичков, только что прибывших из тихоньких провинциальных уголков Франции.
По дороге на почтамт Гольдринг с любопытством разглядывал все окружающее, жадно вслушивался в эту обычную для Парижа симфонию звуков. Так вот он каков, Париж, это о нем Генрих так много слышал, читал, но видит его впервые.
Теперь он не замечает ничего вокруг. Перед глазами две телеграфные строчки. Генрих не может осознать их страшного смысла. В его сознания не укладывается, что вокруг кипит жизнь, светит солнце, живут люди, миллионы людей, существует он сам, а Моники нет. Генриху кажется, стоит ему сделать несколько шагов, пройти немного вперед — и в этом потоке людей он обязательно увидит Монику: в балом платье, простоволосую, с сияющей улыбкой на губах и охапкой цветов — такую, какой видел ее в последний раз из тамбура вагона, вблизи Сен-Реми. «Сбила машина!..» Нет, этого не может быть! Не должно быть!
— Мсье офицер! Мсье офицер! Вы поедете дальше или я могу считать себя свободным?
Нет, это не сон! Это действительность! Вот и шофер, который привез его сюда с вокзала и теперь медленно едет вслед… Генрих садится в такси и машинально бросает:
— В комендатуру.
Шофер делает крутой разворот; машина то мчится на предельной скорости, то едва движется, пересекая многолюдные улицы, запруженные народом: Генрих сидит, неподвижно уставясь в одну точку, не видя ничего вокруг.
— Комендатура, мсье! — тихо говорит шофер.
Генрих идет к подъезду, возле которого с автоматами наготове вышагивают два немецких солдата.
— Герр обер-лейтенант, с счастливым приездом! Я тоже только что прибыл!
— Кто это? А, Курт!..
Не отвечая на приветствие, Генрих молча протягивает ему смятую телеграмму.
Глаза Курта расширяются. В них ужас. С полураскрытых губ готов сорваться вопрос, но он только глотает воздух и молча смотрит на невинный с виду клочок бумаги. Руки его дрожат.
Генриху хочется упасть Курту на грудь, разрыдаться. Ему так не хватает сейчас самого необходимого в горе друга, настоящего, близкого, пред которым не надо сдерживаться, которому можно все доверить.
— Герр обер-лейтенант!
Возле комендатуры, вероятно, нельзя стоять. Генрих молча отвечает на приветствие солдата и входит в высокую массивную дверь.
Дежурный комендатуры сообщает ему адрес курсов и вручает список гостиниц, в которых рекомендуется останавливаться немецким офицерам, и еще какие-то три инструкции, напечатанные на машинке.
— Советую внимательно ознакомиться с ними, — говорит дежурный прощаясь.
И снова такси, и снова перед глазами Моника. Как автомат, Генрих входит в канцелярию курсов при воинской части, сдает свои документы, с кем-то знакомится, кому-то отвечает на вопросы. И как автоматом движет невидимый механизм, так всеми поступками Генриха управляет какая-то незримая, крошечная клеточка мозга. Она точно отмеряет необходимые дозы внешней беззаботности, снисходительной любезности, деловой заинтересованности.
И так все время, пока он не останется один, пока такси снова не помчит его по улицам этой пустыни, где нет ничего — только он и его мысли.
Удивленный шофер все время поглядывает в зеркальце, тайком наблюдая за этим странным пассажиром, который одним коротеньким словом «Дальше!» безостановочно гоняет машину по улицам Парижа. Кто он, этот пассажир? Пьяный, сумасшедший или преступник, надевший офицерский мундир? Возможно, скрываясь от полиции, он заметает следы? Еще сам попадешь в беду! Решительно затормозив, шофер останавливает машину.
— Мсье, мы ездим уже целый час, а я работаю с раннего утра. У меня скоро кончится бензин.
— Бензин? Какой бензин?.. Ах, да! Везите меня в гостиницу «Пьемонт».
Только теперь Генрих вспомнил, что отправил Курта вперед заказать номер в гостинице и отвезти туда вещи. Наверно, денщик давно ждет его и волнуется.
Курт, встревоженный и растерянный, встретил Гольдринга в вестибюле «Пьемонта». Вот уже час, как он ожидает герра обер-лейтенанта… Он взял трехкомнатный номер со всеми удобствами… вода для ванны нагрета… Курт провел обер-лейтенанта в номер. Здесь все приготовлено для отдыха.
Но Генрих не замечает этого. Сейчас его невыносимо раздражает само присутствие Курта в номере, его угнетенный вид, сочувственные взгляды. Поскорее бы остаться одному!
Присев к столу, Генрих пишет текст телеграммы для отправки Лютцу — просит его немедленно сообщить письмом все подробности гибели Моники.
— Отправишь эту телеграмму гауптману Лютцу! Наконец он один в номере!
Не раздеваясь, Генрих ничком падает на кровать. Теперь не надо сдерживаться, можно рыдать, громко разговаривать с Моникой, кричать… Но слез нет, губы тоже безмолвны. Внутри все оцепенело. Только мозг работает напряженно, лихорадочно, словно в горячке.
«Через три часа после, вашего отъезда»… Странно! Почему смерть Моники Кубис словно связывает с его, Генриха, отъездом? Простое совпадение? Едва ли! Особенно если учесть, что гестапо давно интересуется Моникой. «Через три часа после вашего отъезда»… Значит, она успела вернуться домой и вновь куда-то выехать на велосипеде. Ведь Моника обещала, что вечером ее не будет в Сен-Реми… Как могла наскочить на нее машина? Автомагистраль вблизи Сен-Реми широкая, ровная, а Моника прекрасная велосипедистка! Машина на такой дороге может разминуться не только с велосипедом, а с целой колонной мощных грузовиков. Через три часа после вашего отъезда… Почему его так мучат эти слова, именно эти? Словно Кубис намекает на что-то.
Как хочется Генриху сейчас поехать в Сен-Реми, припасть головой к свежему могильному холмику! Такому одинокому!
И вдруг внезапно в памяти возникает кадр из давно виденного фильма. Молодой Щорс стоит у свежей могилы боевого друга и, обращаясь к бойцам, говорит: « — Салютов не будет! Салютовать будем по врагу!»
И Генрих будет салютовать по врагу! По тем, кто убил Монику! Затаит боль в сердце. Он не имеет на нее сейчас права. Он не имеет права на личную жизнь — на радость, горе, любовь, тоску. Особенно на тоску — она размагничивает, поражает волю! «Моника, ты поможешь мне преодолеть горе!»
Что бы не произошло с ним самим, родными, друзьями, он всегда должен быть в полной форме. Ибо Генрих человек, лишенный самых элементарных человеческих прав. У него есть только обязанности! И он сам сознательно выбрал этот путь. Генрих знал, на что шел, когда по доброй воле на долгие годы надел эту форму, чтобы вместе с ней накинуть на душу, мозг и сердце невидимую броню, отгородившую его даже от личных чувств и переживаний.
И в этой броне не должно быть щелочки, сквозь которую может проскользнуть его «я». «Моника, ты поможешь мне и в этом!»
Когда он надел немецкий мундир, враг рвался к Москве, у гитлеровцев не было ни малейшего сомнения, что зиму они встретят в столице Советского Союза… Разбитые под Москвой и Сталинградом, а теперь под Курском, они откатываются к Днепру, чтобы за широкой водной преградой и новым валом укреплений спастись от окончательного разгрома. Борьба вступает в решающую, заключительную фазу. И от него, советского разведчика, как и от каждого рядового советского бойца, зависит сейчас приближение победы.
Как и они, он должен напрячь все силы, как и они, он должен бить метко, насмерть.
«И в этом ты мне поможешь, Моника!» Ведь мои враги, это твои враги, ведь судьба Франции решается сейчас на Востоке. Нет, он не забудет, где и для чего он живет!
Пусть образ девушки в белом платье стоит у него перед глазами, когда он будет ухаживать за постылой Лорой, которую он ненавидит так же, как и ее отца. Но так надо. Хотя бы для того, чтобы выудить у Бертгольда его человеконенавистнические планы. Пусть сияют ему лучистые глаза Моники, когда он будет сидеть за одним столом с Миллером и, пряча ненависть, угощать его вином и развлекать веселой болтовней. Это тоже нужно — это его оружие против врага.
Пусть воспоминание о ее чистой, кристальной душе поможет ему поддерживать дружбу с вконец опустошенным и циничным Кубисом. В нормальных условиях Генрих побрезговал бы подать ему руку, но ничего не поделаешь надо!
Вот и сегодня сердце разрывается от горя, а он обязан вечером быть у Эверса, говорить бодрым тоном о приятных для генерала вещах. Играть и играть роль без устали, без срывов. Ведь разведчик, как и минер, ошибается лишь раз первый и последний.
Вечером, как было условлено, Генрих встретился с Эверсом. Тот остановился в особняке своего друга Эриха Гундера. Генерал Гундер в свое время воевал на Восточном фронте, но впал в немилость — во время одной операции вместо приказа о наступлении приказал отступить. В Париж его перевели, значительно понизив в должности.
Горничная провела Генриха в огромный кабинет, больше похожий на гостиную, посреди которой случайно поставили письменный стол. Эверс сидел у небольшого столика, в углу, и пил вино. По-видимому, он выпил уже не один бокал веки Эверса покраснели, а нижняя губа чуть отвисла, отчего лицо казалось обиженным.
— Присаживайтесь, присаживайтесь, барон! — обратился генерал к Генриху не как к подчиненному, а как к гостю, и налил до краев еще один бокал.
— Как себя чувствуете, герр генерал? Уже были у врачей? — поинтересовался Генрих.
— У врачей? Пропади они пропадом! Не до врачей теперь! Вы читали сегодняшнюю сводку, барон? Я имею в виду Восточный фронт.
— К сожалению, она так же неутешительна, как и все сводки последних дней.
— Неутешительна? Просто позорна! Позорна для немецкой армии. А сколько надежд возлагал я на эту летнюю операцию… Кстати, вы знаете численность наших войск, принимавших участие в этой операции? Почти семь тысяч пушек, свыше трех тысяч минометов. Одних самолетов около двух тысяч! И мы проиграли бой позорно и с огромными потерями!
Генрих слушал молча, не пропуская ни единого слова. Цифры, которыми сыпал Эверс, уже не были ни для кого тайной. Но то, что старый генерал немецкой армии так оценивает бои за Курск, было интересно и показательно.
— Это уже напоминает приближение конца, неожиданного, но неизбежного. — Генерал замолчал, рассматривая на свет вино в бокале.
Генрих почтительно выжидал, как и положено человеку младшему годами и чином.
— Скажите, барон, вы патриот? Не удивляйтесь, что я задаю такой странный, на первый взгляд, вопрос! Я имею в виду не тот казенный патриотизм, который так громогласно провозглашает большинство наших офицеров.
— Да, я люблю свою родину и готов отдать ей жизнь! — искренне ответил Генрих.
— Такого ответа я и ждал!
— У вас есть какие-либо планы, касающиеся меня, генерал?
— Не сейчас, не сейчас. Но недалек тот час, когда вам, возможно, придется доказать свою преданность фатерланду.
— Всегда готов!
— Я буду рассчитывать на вас, барон! А сейчас, извините, мне надо отдохнуть с дороги. Для вас, молодых, проехать из Сен-Реми в Париж удовольствие, а мои старые кости просят отдыха…
— Разрешите откланяться, герр генерал? И прошу помнить, что я с радостью выполню любое ваше поручение.
— Я в этом уверен, дорогой фон Гольдринг. Вы где остановились?
Генрих вырвал из блокнота листок, написал на нем название гостиницы, номер телефона и подал генералу.
— Спасибо, герр обер-лейтенант! Буду иметь вас в виду!
По дороге в гостиницу и даже у себя в номере, оставшись один, Генрих старался думать только о словах генерала. Совершенно очевидно — последние события на Восточном фронте вызвали недовольство среди тех, кто понимал, что значит это новое поражение. Какой колоссальный шаг на пути к окончанию войны, и окончанию далеко не такому, о котором все время твердила геббельсовская пропаганда. Вероятно, генерал Эверс высказывает даже не свои или по крайней мере не только свои мысли. Надо постараться не утратить доверия генерала. Ведь не исключена возможность, что он и его друзья уже составляют далеко идущие планы.
Измученный всем пережитым, Генрих рано лег, но уснуть не смог. Все испытания последних лет отошли в прошлое, перед глазами стояла лишь Моника. Телефонный звонок вернул его к действительности.
Звонил Эверс. Взволнованным голосом, без малейших признаков недавнего опьянения, генерал приказал:
— Немедленно ко мне!
Был третий час ночи, когда Генрих прибыл к Эверсу. Его снова провели в тот самый кабинет, но теперь в нем, кроме Эверса, находился и хозяин дома — высокий, немного сутулый генерал-полковник Гундер. Поздоровавшись с Гольдрингом, он очень пытливо и, надо сказать, бесцеремонно окинул его взглядом с головы до ног и вышел.
— Через час я вылетаю в Сен-Реми, — лаконично сообщил Эверс.
— Почему так внезапно?
— В Италии переворот. Муссолини арестован. Во главе армии и правительства Бадольо. Очень возможно, что нашу дивизию передислоцируют туда… Если это произойдет, я вызову вас с курсов. Перед отъездом, как только получите телеграмму из штаба дивизии, зайдите к генералу Гундеру, возможно, он захочет что-либо передать мне письменно или устно. Поручение это особого характера, и я хотел, чтобы о нем не знала ни одна душа.
— Будет выполнено, герр генерал-лейтенант!
— А теперь скажите, барон, как вы оцениваете все эти события?
— Я мало разбираюсь в политике, герр генерал, и поэтому всегда придерживаюсь принципа: слушать, что говорят более разумные и опытные люди.
— Очень хороший принцип! Мне нравится ваша скромность, Гольдринг. Но несколько часов назад в этом же кабинете за этим же столом я был слишком откровенен с вами и, возможно, сказал что-либо лишнее…
— Из этого разговора я вынес одно: что вы, герр генерал, патриот, болезненно реагирующий на неудача армии фатерланда.
— Армии? Тогда вы меня не поняли. Не армии, барон, а командования!
— Простите, герр генерал, именно так я и понял, но не осмелился сказать, — поправился Генрих.
— Подобные ошибки приводят к тому, что кое-кто считает: корабль тонет — и прежде всего надо спасать себя.
— Так, кажется, поступают крысы. Эверс хрипло рассмеялся.
— Именно так я и расцениваю события в Италии.
— Но мне кажется, простите за откровенность и смелость, что паника преждевременна и нет никаких оснований так пессимистически относиться к будущему.
— Если не ждать его сложа руки, а подготавливать, многозначительно произнес генерал и внимательно поглядел на Генриха. — А теперь — пора на аэродром. Через час генерал на специальном самолете вылетел из Парижа в Сен-Реми.
Разговор с Эверсом взволновал и заинтересовал Генриха. Намеки генерала были очень красноречивы. Правда, пока он не открывает своих карт, но бесспорно одно: недовольство командованием настолько велико, что даже всегда сдержанный генерал не считает нужным скрывать это. И это лишь цветочки! Ягодки впереди!
На следующее утро ровно в десять Генрих предстал перед начальником курсов оберстом Келлером.
— Открытие курсов на некоторое время откладывается, — сообщил Келлер. — Возможно, вам имеет смысл вернуться в часть и ждать вызова.
— Командир дивизии Эверс сегодня ночью вылетел из Парижа и приказал мне ждать здесь; есть предположение, что наша дивизия получит особое задание, и в ближайшие дни будет переброшена, герр оберст.
— Когда получите телеграмму, уведомьте меня!
— Буду считать своим долгом, герр оберст!
— Скажите, вы не сын командира сто семнадцатого полка, Эрнста Гольдринга?
— Нет, мой отец, Зигфрид фон Гольдринг, погиб, и меня усыновил генерал-майор Бертгольд. Он работает при штабквартире в Берлине.
— Вильгельм Бертгольд?
— Так точно!
— О, тогда прошу передать ему мои самые искренние пожелания. Мы с ним старые знакомые, еще с времен первой мировой войны.
— Уверен, что ему это будет очень приятно!
— Я надеюсь, вы не соскучитесь в Париже. Поскольку вам придется задержаться здесь, было бы непростительно тратить время зря. Если хотите, я прикажу перепечатать для вас конспекты будущих лекций. Это избавит вас от лишних забот, не придется самому конспектировать, когда начнутся занятия.
— Мне просто неудобно, герр оберст, причинять вам столько хлопот.
— Пустое! Мне было очень приятно познакомиться с вами, барон, и я рад, что могу оказать эту маленькую услугу сыну моего старого знакомого. Буду очень сожалеть, герр обер-лейтенант, если вас скоро отзовут… Но в таком случае вам особенно пригодятся конспекты. Думаю, что в конце недели вы сможете их получить.
Впервые за много времени у Генриха выдалось несколько свободных дней. Он думал об этом с тоской, даже со страхом.
У него было ощущение человека, внезапно остановившегося после стремительного бега, когда кажется, что все окружающие предметы проносятся мимо, сливаясь в одну сплошную линию. И, осматривая Париж, он ни на чем не мог остановить своего внимания — улицы, площади, памятники лишь раздражали глаз, не затронув воображения, не возбудив интереса.
Напрасно Курт сбавлял скорость, проезжая мимо замечательных памятников и прекрасных архитектурных сооружений, напрасно останавливал машину на широких, величественных площадях, стараясь восторженными восклицаниями привлечь внимание обер-лейтенанта к многочисленным витринам антикварных магазинов на улице Риволи. Генрих равнодушно проезжал под Триумфальной аркой, бросая быстрый взгляд на Вандомскую колонну, даже не поворачивал головы, чтобы рассмотреть дворец президента на Елисейских полях. Он все гнал и гнал машину, не замечая того, что они дважды, а то и трижды проезжают по одной и той же улице.
Однажды, не спрашивая, Курт свернул на Марсово поле и подъехал к Йенскому мосту, возле Эйфелевой башни. Лифт не работал, и Генрих по винтовой лестнице поднялся на вторую площадку башни. Не слушая гида, объяснявшего, когда именно инженер Эйфель построил это грандиозное сооружение высотой в триста метров и сколько ушло на это металла и денег, Генрих вышел из стеклянной галереи на площадку и, облокотившись на перила, посмотрел вниз на город. Только теперь он впервые увидел Париж. Увидел не только глазами, а тем внутренним взглядом, который лишь один способен вдохнуть жизнь в виденное, дополнить его воспоминаниями из книг об этом прекрасном городе, воспетом лучшими писателями Франции.
Вот он, Нотр Дам — собор Парижской богоматери, по которому в детстве, вместе с тоненькой красавицей Эсмеральдой и ее беленькой козочкой, водил Генриха могучий гений Виктора Гюго. А там, на баррикадах улицы Шанвери, умирал веселый гамен Гаврош — отважный, насмешливый и вызывающе беззаботный даже перед лицом смерти. Возможно, по тем бульварам в особняки своих прекрасных и неблагодарных дочерей тайком пробирался старый Горио. Где-то здесь, верно по острову Сите, бродили в свое время веселые и дерзкие мушкетеры Дюма… А там, вдали, кладбище Пер-Лашез и прославленная Стена Коммунаров, у которой были расстреляны последние защитники Коммуны.
Залитый сиянием угасающего солнечного дня, Париж протягивал к небу шпили своих соборов, башни, купола величавых зданий, колонны памятников, словно хотел бесчисленным множеством рук удержать солнечные лучи.
Генрих решил подняться выше, на третью площадку, но там находился радиомаяк, и вход был запрещен.
Домой возвращались по широким бульварам, и Генрих словно впервые увидел их своеобразную, непередаваемую красоту. Он долго не мог сообразить, что именно его так пленило, и вдруг понял — каштаны! Знакомые, любимые каштаны — краса и гордость его родного города!
Это они снились ему прошлой ночью в буйном весеннем цветении, под мирной, необозримой голубизной неба. Он шел с Моникой по улице Ленина, и белые лепестки, сорванные порывом ветра, кружились в воздухе и тихо опускались на черные волосы девушки.
Утром следующего дня на лоточках букинистов, протянувшихся вдоль набережной Сены, Генрих разыскал путеводитель по Парижу и начал путешествие в прошлое, чтобы убежать от тяжелых воспоминаний сегодняшнего дня, а главное не думать, не ждать с такой мукой письма.
В конце недели Курт подал ему большой пакет. Кроме официального приказа прибыть в штаб дивизии, к месту ее нового назначения, в пакете было и письмо от Лютца.
«Дорогой друг, — писал гауптман, — никаких подробностей о смерти мадемуазель сообщить не могу. Известно одно: ее сбила военная грузовая машина. Сочувствую тебе, Генрих, и надеюсь, ты найдешь в себе мужество стойко пережить эту тяжелую утрату. Вместе с тобой грущу и я — мои искренние чувства уважения и дружбы к мадемуазель тебе известны.
Сообщаю тебе наши новости. Дивизия уже готова была выехать туда, куда ездил ты, как вдруг получили новый приказ. Генерал приказал тебе немедленно выехать из Парижа в направлении на Модану, а оттуда, через Пинеролло, на Кастель ла Фонте. Там мы, кажется, и расположимся. Во время поездки, да еще на машине, будь очень осторожен. Там неважный климат и можно простудиться сильнее, чем когда ты сопровождал Пфайфера. Ты меня понимаешь? Хотел написать длинное письмо, но вспомнил, что мы скоро увидимся. Тогда наговоримся вволю. Миллер просил передать привет, я делаю это очень неохотно… Признаться, никак не пойму, почему ты дружишь с ним. Это не ревность, нет. Ты знаешь, как и почему я так отношусь к нему. Жду! Не забудь о плохом климате! Твой Карл». Под вечер зазвонил телефон.
— Барон фон Гольдринг? — спросил знакомый голос.
— Да.
— Вы до сих пор интересуетесь копиями Родена?
— Буду очень доволен, если вы мне что-нибудь предложите.
— Тогда разрешите прийти к вам сейчас?
— И обязательно захватите новую скульптуру!
Генрих положил трубку. Встреча с антикваром интересовала его сейчас более, чем когда-либо. Поджидая его, он никуда не выходил из номера. Еще на день отложил свой отъезд.
— Курт, возьми мои документы и поезжай в комендатуру, пусть отметят, что мы завтра утром выезжаем из Парижа. Минут через десять после ухода Курта в номер вошел «антиквар».
— Я все время жду вашего звонка! — обрадовался Генрих.
— Что-нибудь случилось?
— Нашу дивизию переводят в Италию. Куда именно, точно не знаю, но, кажется, в Кастель ла Фонте.
— Это неплохо! Именно в Северной Италии гитлеровцы попали в сложную ситуацию. Как только прибудете на новое место, ознакомьтесь с обстановкой и немедленно сообщите адрес… В ответ получите соответствующие инструкции. Не выходите за их рамки, будьте очень осторожны: партизанское движение на севере Италии значительно шире, чем в том районе, где вы работали раньше, вас могут подстрелить. А сейчас ни в коем случае нельзя рисковать жизнью. Помните, вы можете получить очень важные задания… Есть у вас еще какие-либо новости? Генрих показал конспекты, полученные от Келлера.
— Уже имеем и даже в нескольких экземплярах, — рассмеялся «антиквар». — Самое знаменательное в них то, что немцам известны все данные о танках, изготовляемых на заводах Англии и Америки. Они даже знакомы со знаменитыми американскими «шерманами», производство которых особенно засекречено.
— У меня был интересный разговор с генералом. — Генрих подробно изложил свою встречу с Эверсом в Париже, его недвусмысленные намеки на необходимость спасать положение.
— Это очень важно, — заметил гость. — Недовольство Гитлером как главнокомандующим в среде командного состава немецкой армии все возрастает. Возможен заговор. Наверно, найдутся охотники, готовые пожертвовать Гитлером ради спасения гитлеризма. Нас интересуют ваши беседы с генералом и те поручения, которые должен передать генерал-полковник Гундер. Он, как и Денус, в большой немилости у Гитлера. Не исключена возможность, что это ниточки одного клубка.
— Будет выполнено!
— Похоже на то, что перспективы вашего возвращения на родину становятся более реальными и близкими. События разворачиваются стремительно.
— Я даже не разрешаю себе думать об этом. Но отдал бы все, только бы быть сейчас в рядах своей армии, вместе со всеми драться на фронте.
— Понимаю… Но мы с вами те, кто опровергает старую пословицу «один в поле не воин». На нашу долю выпало самое трудное. Мы одиночки на поле боя, но мы должны воевать во что бы то ни стало! Из соседней комнаты донеслись шаги Курта.
— Так что, барон, не скупитесь: такой скульптуры вы нигде не найдете. Взгляните на эту линию…— «антиквар» ласково провел пальцами по миниатюрной статуэтке молодой женщины. Генрих отошел от стола, прищурился, казалось, он любуется фигуркой.
— Действительно, очень эффектна! — похвалил он и, вынув из кармана какую-то купюру, протянул ее старику. «Антиквар» поклонился и вышел.
На следующее утро Генрих позвонил Келлеру, сообщил, что срочно выезжает, и поехал к Гундеру. Тот принял его немедленно, невзирая на ранний час.
— Прошу передать генералу, — заявил он Генриху, — что состояние моего здоровья значительно улучшилось, но нужно продолжать лечение. Скоро я напишу ему подробнее.
— Разрешите идти, генерал?
— Подождите!
Гундер задумался, время от времени бросая испытующие взгляды на офицера, который, вытянувшись, стоял перед ним с непроницаемым лицом.
— Передайте еще…— Гундер, пристально взглянул в глаза Генриху. — Передайте генералу, что я считаю климат Северной Италии очень полезным для его здоровья. Советую воспользоваться случаем и хорошенько подлечиться.
— Я точно передам ваши слова…
— Теперь идите… Генрих молча поклонился.
В десять часов утра машина, управляемая Куртом, выехала из Парижа и помчалась по широкой автостраде в Лион. Генрих даже не успел позавтракать, и Курт вел машину на большой скорости, чтобы поскорее добраться до какого-либо приличного ресторана. Наконец показался городок Жуаньи.
— Прикажете остановиться, герр обер-лейтенант? Я здесь обедал по дороге в Париж. Ресторан там, — Курт глазами показал на одноэтажный нарядный домик, расположенный у въезда в городок.
Генрих равнодушно посмотрел направо, вдруг сам схватил руль и стремительно затормозил. У ресторана стояла знакомая машина.
— Где генерал-майор? — спросил Генрих у шофера с погонами фельдфебеля.
— Не знаю, — неприветливо буркнул эсэсовец, подозрительно оглядывая слишком любопытного, как ему показалось, обер-лейтенанта.
Генрих поднялся на крыльцо, чтобы войти в ресторан, но дорогу ему преградил еще один эсэсовец, уже с погонами лейтенанта.
— Что вам угодно? — спросил он бесцеремонно, чуть не оттолкнув Генриха от двери.
— Скажите генералу Бертгольду, что его хочет видеть барон фон Гольдринг. Лейтенант окинул Генриха долгим взглядом и молча вошел в ресторан.
Не прошло минуты, как в дверях показался сам Бертгольд с салфеткой, заправленной за воротник рубашки.
— Откуда? Какими судьбами? — бросился он к Генриху, обнимая и целуя его.
Лейтенант, так нелюбезно встретивший Гольдринга, и обер-лейтенант, который вышел на крыльцо вместе с Бертгольдом, вытянулись по обе стороны двери.
— Моя охрана, — проходя мимо, бросил Бертгольд.
Генрих поздоровался едва заметным кивком головы, даже не взглянув на офицеров.
— А вам очень идет штатский костюм, майн фатер, — нарочито громко произнес Гольдринг и остановился, рассматривая дородную фигуру генерала в светло-сером дорогом костюме.
Офицеры, почтительно посторонившись, с любопытством прислушивались к беседе. Но Бертгольд прошел вперед, приказав на ходу:
— Господа, прошу задержаться здесь, пока мы с сыном позавтракаем!
На сей раз завтрак генерал-майора необычайно затянулся, офицеры охраны с завистью прислушивались к стуку ножей и посуды, к громкому смеху своего шефа, очевидно, очень довольного дорожной встречей.
— Очень хорошо, что ты будешь в Северной Италии, одобрил Бертгольд, выслушав рассказ Генриха, о том, куда и откуда он едет. — В эти дни лучше быть подальше от Германии. Правда, и там надо быть осторожным. Два дня назад я отправил фрау Эльзу и твою Лорхен в Швейцарию. Пусть переждут там…
— Они надолго уехали? А я только вчера написал Лорхен из Парижа…
— Письмо ей перешлют. Налеты вражеской авиации участились, женщинам пока лучше не возвращаться в Мюнхен. Кстати, я поручил им подыскать в Швейцарии виллу. Помнишь? Мы об этом с тобой говорили.
— Мне бы хотелось внести свою долю…
— Не волнуйся, я продал хлебный завод, а Лора вашу ферму. Да и сбережений с Восточного фронта у меня хватит. Твои деньги, — ведь ты перевел их в доллары? Вот и хорошо! Они пригодятся после войны.
— Скорее бы конец! Так хочется пожить среди родных, в кругу своей семьи! — вырвалось у Генриха. Бертгольд тяжело вздохнул.
— События разворачиваются не так, как нам хотелось бы, — наконец проговорил он, расправившись с большим куском рыбы и принимаясь за мясо. — Эти проклятые русские спутали нам все карты!
— Но я надеюсь, у нас хватит сил остановить их наступление?
Бертгольд пожал плечами, но в голосе его не было твердой уверенности, когда он отвечал Генриху.
— Исход войны зависит от того, как скоро мы изготовим новое необходимое нам оружие в достаточном количестве.
— Значит, разговоры о новом вооружении не пропагандистский трюк, а правда? — с любопытством спросил Генрих.
— Эту правду враги Германии скоро почувствуют на собственной шкуре.
— Не представляю, о каком оружии идет речь, но верю вам, что это действительно нечто исключительное…с невинным видом заметил Генрих.
Бертгольд оглянулся, хотя отлично знал, что в ресторане нет никого посторонних. Снизив голос до шепота, он пояснил:
— Это такая штука, при которой одна батарея, находясь в лесах Баварии, спокойно и методично может разрушать Лондон. Прочитав на лице Генриха искреннее удивление, Бертгольд рассмеялся.
— Да, да, мой милый! Летающие снаряды! Люди сидят под Берлином и по радио управляют ими. С помощью этих снарядов мы заставим капитулировать всех наших врагов… То, о чем я тебе сейчас сказал, понятно, тайна — ее не должны знать даже самые близкие твои друзья.
— У меня их почти нет, майн фатер! Генерал погрозил вилкой.
— А молодая француженка в Сен-Реми? Думаешь, не знаю?
— Она интересовалась цветами, а не оружием. Как и всякая молодая девушка… К тому же она погибла несколько дней назад.
— Погибла? Как?
— Сбила машина…
Если б Бертгольд в этот момент не склонился над тарелкой, он бы заметил, как побледнел его будущий зять, увидав на лице своего названного отца многозначительную улыбку.
— Ну что ж, выпьем за упокой ее души! — Бертгольд залпом выпил вино. Генрих прикоснулся к своему бокалу.
— Вы до сих пор только расспрашивали меня, майн фатер, — и ничего не объяснили. Почему вы так неожиданно оказались во Франции?
— Новая обстановка требует и новых форм работы. А у нас олухов в СС хоть отбавляй. Нянчатся с этими маки, месяцами держат заложников, а их надо пачками расстреливать и вешать на глазах у населения. Вот и приходится самому ездить, вправлять мозги. Заеду в Париж, а оттуда прямо домой. Буду ждать от тебя нового адреса. В Северной Италии у меня есть друзья, с которыми я хотел бы тебя познакомить. Погоди, где, ты говоришь, будет стоять твоя дивизия?
— В Кастель ла Фонте…
— Кастель ла Фонте?.. Именно там у меня есть хороший знакомый и очень влиятельный человек. Если граф Рамони сейчас не в Риме, а у себя в замке, — ты сможешь с ним познакомиться. Я сейчас напишу ему несколько слов. Бертгольд вынул блокнот и написал записку.
— С Рамони познакомься обязательно. Тебе покажется, что он находится вне партии и политики, а на самом деле граф один из руководителей движения чернорубашечников. Мы его очень ценим.
За десертом Бертгольд вновь вернулся к разговору о событиях на фронте. Он еще раз подчеркнул, что возлагает большие надежды на новое оружие, но советовал Генриху быть готовым ко всему и соответственно обстановке строить планы на будущее. На прощанье Бертгольд напомнил:
— Учти, Генрих, что бы ни случилось, мы с тобой должны встретить будущее как люди предусмотрительные и рассудительные. Сократи расходы, береги каждый доллар. Возможно, вам всем придется переехать в Швейцарию, тогда наши сбережения очень пригодятся. «Еще одна крыса, собирающаяся бежать с корабля»,отметил про себя Генрих.
Прощаясь, будущий зять и тесть обнялись, расцеловались. Бертгольд, как всегда, в последнюю минуту расчувствовался:
— Береги себя и не только от партизанских пуль, но и от итальянок. Они, говорят, хороши. О француженке, будь уверен, я Лоре не скажу ни слова. Все мы грешные! Греши, но знай меру, ведь тебя ждет молодая жена.
Бертгольд с охраной уехал первый. Генриху пришлось подождать, пока позавтракает Курт. И снова машина понеслась на юг.
