Старшина Андрей Мысов проводил своего земляка капитана Сергея Осокина в полет.

Утро было свежее, росистое; по седой траве аэродрома тянулись широкие и узкие тропинки — следы самолетов и людей. Последнюю тропку, сбивая росу тяжелыми сапогами, прокладывал Андрей: он всегда первым приходил и последним уходил с поля.

Неторопливый, размеренный в движениях, Андрей был влюблен в свое дело авиамеханика. Письма Маши, ее гордость за него, фронтовика, он воспринимал с конфузливым недоумением: «Чудная, какие мы тут герои?» Но в моменты опасности — жесточайшая ли бомбежка, перебазирование ли под обстрелом противника — был действительно храбр, стоек и неутомим.

Месяц назад часть начала получать новые самолеты. Это событие ознаменовалось для Андрея событием и личного свойства. С первой партией машин в часть приехала делегация рабочих. Один из делегатов — седобородый старичок — после официальной церемонии разыскал старшину Мысова, отозвал в сторону и, хлопнув его по плечу, сказал:

— А ведь я тебя, парень, плясать могу заставить.

— Можете, — с готовностью согласился Андрей, — хороши машинки!

— Не об этом речь, — воскликнул старичок, — не об этом! — Он чуть отодвинулся от Андрея и поклонился ему вдруг низко, низко. — Поклон тебе, привет от твоей невесты Машеньки.

Это было так неожиданно. Андрей знал адрес Маши — Урал. Знал, что она работает на заводе. Но что ее руками сделаны детали авиационных моторов, которые попадают теперь к нему, Андрею, в руки — мог ли он такое предположить?

Седобородый старичок подробно рассказал Андрею, как живет Маша, как ее — «золотую девоньку» — все любят.

До чего же от стариковского рассказа хорошо Андрею стало! Как будто бы одному старшине Мысову дорог факт: его невеста Маша принимала участие в создании боевого самолета; он, механик, готовит этот самолет к полету; его друг летит на нем и громит врага. А если подумаешь — из этих вот, кажется, тончайших, поначалу неприметных нитей складывается большое единство советских людей.

Летный день разгорался. Самолеты уходили и возвращались с заданий. Иные задерживались в неудобном, опасном военном небе. Иные прилетали и сразу же задавали уйму работы техникам и работникам медицинской службы.

Капитан Осокин с задания не вернулся. Под вечер стало известно, что его самолет сел на вынужденную, не дойдя до цели, не приняв на себя ни одного вражеского выстрела. Просто отказали моторы. И тут, когда инженер части инженер-майор Могилевский садился в По-2, чтобы лететь к месту этой необычной посадки, старшина Мысов отважился тоже на необычный, неожиданный, с точки зрения строгих авиационных правил, поступок. Он пробежал вблизи от винта, когда раздалась уже команда «Контакт!» Воздушный поток сорвал с него пилотку и унес далеко в поле, а он, отлично зная, что ему не перекричать гул мотора, все-таки отчаянно закричал:

— Товарищ инженер-майор, возьмите меня с собой!

Самолет безответно ушел в небо. Андрей горестно опустился на пыльную жесткую аэродромную траву.

Уже в воздухе инженер-майор Могилевский подумал, что он зря поторопился. Сведения об Осокине ведь не были уточнены. Командир эскадрильи возвратившихся с задания пикировщиков сообщил, что у машины Осокина отказали моторы и капитан сел в таком-то районе. Ну, а сам Осокин до сих пор не указал свои координаты. «И зря, конечно, зря он, Могилевский, принял решение лететь на поиски. Ведь слова начальника штаба о том, чтобы старший инженер занялся этим делом, может, не следовало понимать как необходимость лично ему, инженер-майору Могилевскому, отправляться в опасный по существу полет. Благоразумнее было бы подождать возвращения отсутствующего — вечно он сам в воздухе — командира части и поступать согласно его распоряжениям. Конечно же, так было бы благоразумнее», — рассуждал про себя Могилевский. Каждый оборот винта усиливал его тревогу.

Могилевский передвинул планшет на колени, стал рассматривать карту. «Очищен ли этот район от противника? — думал он. — Или, как часто бывает, справа и слева наши войска продвинулись далеко вперед, а там, куда мы летим, полным-полно немцев».

Инженер-майор в волнении сдвинул очки на лоб и зачем-то выглянул за козырек — глаза мгновенно заслезились. Сквозь пелену слез смотрел Могилевский на закат. Вечерняя заря догорала. Облака стали багровыми. По небу затрепетали языки оранжевого пламени. Это было похоже на зарево боя на западе, прямо по курсу.

Могилевский решительно открыл планшет, выхватил листок бумаги, карандаш, чиркнул несколько слов, передал пилоту. Тот поднял плечи. Могилевский нашел его вопрошающий взгляд в смотровом зеркальце и утвердительно, несколько раз кивнул — он давал распоряжение изменить курс, держать на аэродром ночных бомбардировщиков. «Все равно ночью мы никакого Осокина не найдем», — в оправдание своего приказа думал Могилевский, хотя до ночи было еще далеко.

— Постарайтесь засветло устроиться с ночлегом. Покушать мы что-нибудь сообразим, — первое, что сказал Могилевский пилоту на земле.

Пилот был несколько обескуражен непонятным распоряжением о перемене курса, решением ночевать здесь и вместе с тем польщен заботой инженера.

— Что вы, товарищ инженер-майор, — сказал он, краснея и неловко переминаясь, — какой мне ночлег, кроме как под крылом?

— Ну, ну, молодой человек, — покровительственно улыбнулся Могилевский. — Отдых для накопления сил необходим. Завтра нам с вами предстоит работенка. Идите и отдыхайте.

Сам Могилевский остался у самолета. Он полез в кабину за автоматом, зацепил там за что-то ногтем мизинца и сломал его. Это незначительное происшествие вконец расстроило инженер-майора. Сокрушенно качая головой, он долго рассматривал свой мизинец с обломанным ногтем. Потом спохватился, вылез из кабины, закинул автомат за плечо, поправился — взял его на грудь и начал вышагивать взад и вперед, как часовой.

Охранять самолет Могилевскому не было никакой необходимости. Хозяева аэродрома намекнули, что у них в охране стоят рядовые и можно даже выделить специального человека к машине инженер-майора, зачем же ему самому ночь не спать. Но Могилевский сказал: «Я и так не усну».

Да и в самом деле ему было не до сна.

Привыкший держаться на людях уверенно, он чувствовал сейчас давящую неуверенность и ругал себя за скороспелое решение лететь на поиски Осокина. Два года войны он, Могилевский, может быть, и жив-здоров лишь потому, что не лез по украинской поговорке «раньше батьки в пекло». Все считали его за этакого трудягу-работягу, ибо видели всегда суетящимся, мечущимся по стоянке от самолета к самолету. Он, не жалея, тратил силы на «доставание и обеспечение», охотно попадаясь в такие моменты на глаза начальству. Не так давно, получая медаль, он скромно сострил:

— Если бы на фронте награждали орденом Трудового Знамени, я бы его, будьте уверены, получил.

Он считал себя тружеником и не лез в герои. И только это чрезвычайное происшествие с осокинским самолетом сбило его с раз навсегда занятой позиции: вместо того, чтобы послать другого, он отправился на розыски самолета Осокина сам. «Хорошо, что во-время опомнился, сел здесь», — думал Могилевский. А на сердце у него все-таки кошки скребли.

Аэродром, где приютился По-2, граничил с рощицей, противоположная его сторона уходила в открытое поле. Там, вдалеке, на равном расстоянии друг от друга, в трех местах что-то горело, — возможно, специально разведенные опознавательные костры. Пламя иногда разгоралось так ярко, что сумрак в роще сгущался до черноты; деревья шумели под ветром в этой тьме зловеще.

Зябко поеживаясь, Могилевский ходил взад и вперед, и им овладевали невеселые думы. Самому себе он вынужден был признаться, что трусит сейчас, прислушиваясь к вою ветра в темной роще, что струсил, приняв решение не разыскивать Осокина, а сесть на чужом аэродроме в расчете провести время, отсрочить возможную встречу с опасностью, встречу с врагом, которой до сих пор он удачно избегал. Да ему и не положено встречаться с врагом. Не положено вот так вышагивать, замирая от каждого шороха. Не случайно ведь ему сказали, что могут выставить часового — рядового, а он, инженер-майор, знающий больше, чем десять рядовых, вместе взятых, должен спать. Он всегда старался спать по ночам. Ему совершенно незнакома, например, окружающая обстановка. Вдалеке горят костры, может, им не полагается гореть?

Ночные бомбардировщики ушли на задание и сразу поле будто вымерло, не с кем перекинуться словом. А для успокоения хотелось бы поговорить с кем-нибудь. Что все-таки случилось с самолетом Осокина? Загадочная история: сел на вынужденную, не получив ни единой царапины. Может, сдали не моторы, а летчик? Ну, а если допустить — моторы. Кто готовил машину? Механик, старшина Мысов. Взысканий пока не имел. Может, заслужил сейчас?

За показавшуюся нескончаемой ночь Могилевский передумал многое. Утром ему стало известно, что члены экипажа Осокина выбрались из болота, куда капитан вынужден был посадить машину. Получив точные координаты, инженер-майор быстро разыскал место вынужденной посадки, а к вечеру управился с осмотром самолета и составлением технического акта.

Капитан Климчук привык, что к нему приходили и в ночь и в за полночь. Но инженер-майор Могилевский прилетел совсем уж в неположенное время. На зорьке, утром, у хаты, где ночевал Климчук, раздалось урчание мотора. По-2 сел на крошечном «пятачке» между плетнем хаты и подступающим к ней подсолнечным полем.

Климчук натянул сапоги, вышел поглядеть, в чем дело. Он не думал, что это к нему.

— Вас, именно вас, мне и нужно, — сказал Климчуку инженер-майор, спрыгивая с крыла самолета. — Где мы с вами можем поговорить наедине?

Климчук не любил суетящихся людей. Он не спеша отошел чуть в сторону, наклонил высокий стебель подсолнуха, вышелушил из шляпки несколько семечек, сказал:

— Здесь будет вполне удобно. Я вас слушаю.

Могилевский полез в планшет, достал карту, несколько листов кальки — она заменяла, повидимому, бумагу и была исписана витиеватым почерком с обеих сторон — и рассказал, что он только что с места вынужденной посадки пикирующего бомбардировщика.

— На вынужденную летчик (запишите его фамилию) капитан Осокин пошел в самый критический момент: отказали моторы. Когда были осмотрены моторы, вот акт осмотра, — инженер-майор протянул свою исписанную с двух сторон кальку, — оказалось, что в одном деталь номер 0234, будто сточенная кем-то по диаметру, разболталась во втулке. Машину готовил к полету механик (запишите фамилию) старшина Мысов.

Только к вечеру покончил Климчук с этим делом. Хотя можно ли это назвать — покончил? Майор Могилевский настаивал на том, чтобы старшина Мысов был немедленно арестован. Но капитан, подумав, сказал:

— Пока этого делать не следует. Пока вы можете лишь отстранить Мысова от исполнения обязанностей.

Могилевский поспешил выполнить этот совет.

Климчук перебирал в памяти случаи, когда ему приходилось сталкиваться с подозреваемыми во вредительстве. Несмотря на выработавшуюся профессиональную привычку быть объективным и бесстрастным, он, Климчук, каждого такого преступника лично ненавидел и в каждом находил именно то, за что можно ненавидеть. Тупая жестокость, органическая потребность пятнать, гадить, рушить все светлое, наглость и, наконец, слезливая трусость, когда пойман с поличным, — все это бывало в каждом.

И ничего этого не было у Мысова.

По вызову к Климчуку явился ладный, молодой, с открытым взглядом человек. Пилотка сидела на голове аккуратно, гимнастерка заправлена, как положено, доложил о прибытии четко. Но лицо какое-то серое. И в глазах — боль и тоска.

Он показал себя прекрасным знатоком техники. Он не допустил и не мог по характеру своему допустить оплошности. Перед полетом он осматривал моторы? Климчук заставил рассказать подробно, как осматривал. И Мысов, мгновенно оживившись, сбив пилотку на затылок, чтобы не мешала, заглядывая под стол и за стол, повертывая то чернильницу, то карандаш, рассказал.

Климчук протянул старшине детали, приведшие к аварии.

— А что вы скажете об этом?

— Люфт очень большой, — сказал Мысов.

— Допустим такой люфт?

— В десятки раз меньший недопустим, товарищ капитан.

— Как же вы не заметили?

Чудес не бывает на свете: в воздухе никто не мог снять с металлической детали несколько десятых миллиметра, тут нужно было действовать резцом или напильником.

— Кто это сделал, старшина Мысов?

В состоянии невероятного смятения Андрей ответил:

— Виноват, товарищ капитан.

«Заладил: «виноват, виноват», — с досадой думал Климчук. — Повиниться, брат, еще успеешь. А вот кто же испортил детали, это ты знаешь? Если нет — почему не знаешь? Почему?»

Капитан шагал по полю, заросшему полынью, рвал и давил сочные стебли сапогами. Терпкий запах поднимался плотной волной, лез в горло, в нос. Выбрать другую дорогу не было возможности, Климчук торопился. Сегодня ночью должен был тронуться вперед второй эшелон, капитану надо быть на месте.

Так, с горьким привкусом во рту, он и явился в штаб.