Маша Попова работала на моторостроительном заводе. Завод этот эвакуировался на Урал в первые месяцы войны.

У Маши давно умерли родители, заводской коллектив был ее семьей. Война многих вырвала из дружной заводской семьи. Взять хотя бы механический цех; ребята, как и жених Маши — Андрей, ушли на фронт, многие девушки остались в Москве. С заводом поднялись в основном солидные, женатые люди.

И Маша, несмотря на то, что была занята с утра до ночи, на первых порах все же очень скучала. Не нравилось ей на новом месте. Дело было, конечно, не в том, что жить пришлось в наскоро сколоченном холодном бараке — сама любые лишения перенесла бы. Но из московских белостенных корпусов со стеклянными крышами станки, что должны были работать с ювелирной точностью, попали в задымленное, низкое, тесное помещение. Территория завода была не огорожена, и предъявление пропуска в проходной стало пустой формальностью, ведь с горы, у подножья которой приютились заводские постройки, всякий мог попасть куда вздумается. Это вызывало беспокойство.

И люди здешние не особенно понравились Маше.

Девушка не могла понять, что ей, москвичке, довелось уже пережить события, воспитавшие в ней боевые качества. Она видела иссеченное прожекторными лучами тревожное московское небо и ядовитого паука — вражеский самолет, пойманный в перекрестие этих лучей над Красной Пресней или Замоскворечьем — районами, улицами, домами родной Москвы. Она слышала зудящий звук мотора вражеского самолета и грохот взрывов вражеских бомб. Она дежурила на крыше, следила за небом и землей. Падала зажигалка — тушила. Зажигался где-то свет — старалась установить точно — где? Иногда оказывалось случайно незатемненное окно. Иногда орудовал пособник врага, трудноуловимый в лабиринте переулков и этажей.

Конечно, ничего этого не видели уральцы. Застыли здесь в тишине горы, покрытые лесом. Одна безлесная, голая, как зовут ее, Черная гора над заводом по ночам была, правда, страшной. По опоясывающей ее узкоколейке возили на отвалы шлак; еще горячий, он пламенел, затухал и вновь разгорался, словно мигали чьи-то чудовищные глаза. Но ведь это только так казалось Маше, а местные жители привыкли и внимания даже не обращали.

На новый в их местах завод многие уральцы пришли работать сразу. Старшим мастером одной из смен в механическом цехе стал седобородый старичок. О нем ходила слава как о непревзойденном токаре. Маша всегда смотрела на умельцев с благоговением; ей захотелось учиться именно у этого старичка, и она, наконец, упросила начальника отпустить ее из конторы на станок.

Однако первое же знакомство разочаровало девушку. В обеденный перерыв, прервав на полуслове объяснение, мастер бойкой рысцой помчался к своей конторке и вышел оттуда с эмалированным бидончиком в руках.

— Обед, обед, красавица, — сказал он Маше. — У тебя ноги молодые, резвые. Беги-ка в столовую и мне очередь займи.

Кормили в столовой не очень богато. Зачем же старому мастеру, у которого дом — полная чаша, было идти туда?

А он ходил, ежедневно ходил.

А специалист он был, действительно, прекрасный. И учитель тоже. Он обучал десятки молодых людей. Машу он отличал как наиболее способную и старательную.

Но Маша однажды не вытерпела; глянула, как мастер засеменил в столовую, не стала получать свой обед — побежала к секретарю цехового партбюро, сказала, чуть не плача:

— Обыватель он, распоследний обыватель. Обед ему не нужен, а он получает, в очереди стоит. «Раз, — говорит, — мне положено — отдай!»

И о многом, о многом еще, в том числе о неогороженной территории завода — «кто хочет, тот разгуливает», — горячо говорила девушка.

— Думаю в военкомат пойти. Пусть меня на фронт пошлют, — заключила она.

Секретарь поднял на Машу воспаленные от недосыпания глаза. Был он по профессии шлифовщиком, смену стоял у станка и бессменно исполнял секретарские обязанности, куда входило все — от разговора с этой вот девушкой до обеспечения старого мастера кашей.

— Знаешь что, товарищ Попова, — сказал секретарь, — я не думал, что ты такая несознательная. В партию мы хотели тебя принимать, а ты, получается, и комсомолка не так, чтобы очень хорошая.

Маша вспыхнула, хотела обидеться. Но секретарь душевно растолковал ей, что, если взялась она за дело, нужное фронту — учится на токаря и учится успешно, — то надо это дело делать: победа на фронте подготовляется в тылу! И никакой не обыватель старый мастер — зачем крупинку в гору раздувать и за ней самого важного не видеть?

А когда ушла Маша, секретарь подумал, что права она: плохо, что заводской двор — проходной. Ну, да ведь все кругом свои, советские люди. А тес, предназначенный на забор, истратили на жилые бараки — как без них обойдешься?

Целый год Маша работала по двенадцать, четырнадцать часов в сутки, и все ей казалось, что делает она мало. Училась она, не отходя и от работающего в первую смену, и от работающего во вторую.

Теперь даже странно вспоминать «училась», сама учит — стала токарем пятого разряда. И вместе с этой высокой квалификацией, на смену беспокойной мысли о незначительности своей доли в общем труде, пришел ровный накал: надо делать больше и для этого сохранять силы.

Отдыхать? Да, и отдыхать.

Вот так в одно из воскресений она и попала в таинственное, безлюдное, прямо-таки сказочное место. Карабкалась она, тоненькая в исстиранном платьице девчонка, карабкалась в гору. Медностволые, темноверхие сосны стояли здесь так густо, что вершины горы Маша достигла неожиданно: перебралась через мшистый теплый камень и дальше некуда — кроны деревьев все еще тянутся, уходят в небо, а у ног поляна. Просторная поляна. С горы будто срезан и сброшен куда-то гигантский верхний конус; остался нижний, усеченный. Поляна ровная, круглая, покрытая травой.

Нигде ни тропочки. Маша шагнула в сторону — в траве по щиколотку мокро и холодно. В страхе девушка скачками ринулась вперед. Пришла в себя, только очутившись на огромном валуне. Валуны были и тут и там, по всей поляне. Как чьи-то тугие мускулы, спасительно выступала их твердь из мокрой травы.

С валуна на валун Маша добралась до озерка на середине поляны. Вода в озерке ключевая — холодная, чистая. Глубоко, а камешек на дно ляжет — видно.

Маша попила, умылась, подставила лицо солнцу и ветру. Вот тут чувствуется, что ты на горе: ветер прорвался сквозь сосновый заслон, горный, властный и ласковый ветер, смахнул капельки влаги с лица, обнял тело.

Ни на минуту за весь этот год не забывала Маша об Андрее, всегда он был с нею, в ее душе. А сейчас то ли безлюдье, непривычное одиночество, то ли эта ласка ветра нестерпимой болью стеснили сердце. «Отдыхать, называется, пошла, набираться сил», — с иронией подумала Маша и решила сразу же идти обратно.

Валуны по другую сторону озерца лежали чаще. И девушка пошла обратно другой дорогой. Окружающая красота и тишь вскоре успокоили Машу; с горы она спускалась весело и беззаботно, как птица, скакала и скакала вниз между смолистых сосен.

По пути ей попалась избушка, вросшая в землю, но построенная добротно, из толстых бревен, с кровлей из плитчатого камня. Вспомнилось: старожилы рассказывали, что это кров для заблудившихся, застигнутых непогодой путников. Внутри припасены дрова, вода, соль, в довоенную пору, безусловно, и хлеб. А может, и сейчас хлеб там есть, очень дорогой, нормированный, предназначенный для спасения от смерти — не иначе.

Маша решила зайти посмотреть, как там все внутри, и только свернула к избушке — застыла, замерла на месте. Навстречу ей шла женщина, огромная, толстая, в бесформенном платье из серой мешковины, похожая на тех каменных баб — идолов, которых видела Маша в степи по дороге сюда, на Урал. И глаза у этой живой, идущей ей навстречу женщины были, как у каменной бабы, неживые, уставившиеся в одну точку, сквозь Машу, вдаль.

Не стала Маша заходить в избушку. С чувством неудовлетворенности («красота вокруг какая, а у меня на уме всякие глупости») вернулась она домой.

Соседка по комнате, эвакуированная из Минска жена офицера Ольга Ивановна, спросила, как удалась прогулка. Маша рассказала о встрече «ну, прямо, с каменной бабой, даже страшно...»

Ольга Ивановна привлекла к себе Машу.

— Девочка милая, живете здесь год и так вся в работе, что ничего, кроме своего станка, не знаете. Ведь эта ваша «каменная баба» — местная дурочка. Безобидная, говорят... Жила нищенством. А сейчас будто бы на заводе работает...

Маша неприметно отстранилась от Ольги Ивановны. Девушку удивляло, что ее соседка в такие трудные для Родины дни не работала. Не работала, да еще пыталась как-то оправдать это: «У меня муж сражается с врагом».

«Да, несчастная дурочка работает, а вы, Ольга Ивановна, умница, бездельничаете», — хотелось сказать Маше, и, чтобы не сказать этого, она поспешила закончить разговор:

— Не получился, словом, у меня выходной. Никуда я теперь больше не пойду.