Глава девятнадцатая
Объявлять номера нам все-таки пришлось вдвоем с Лешкой. Он был очень доволен. А я каждый раз, выходя на сцену, с беспокойством посматривал в зал: не ушел ли Павел Максимович. Нет, девчонки из шестого «Б», кажется, держали его крепко.
Боясь, как бы у меня снова не сорвался голос, я теперь не орал; а объявлял нормально, не слишком громко. Но получалось как будто неплохо. Только, когда наступила Женькина очередь, голос у меня немного дрогнул. Правду сказать, я еще не был уверен, что мы с Женькой помирились по-настоящему.
— Стихотворение «Армия наша сильна». Прочитает Женя Вострецов!
Женька вышел на сцену и даже не взглянул на меня. Я почувствовал, как сердце у меня застучало тревожно. Ну конечно, Женька только для вида пожал мне руку. Да, может, и не сам пожал. Просто Павел Максимович нарочно покрепче сдавил наши ладони, а я решил, что это Женька сам, по своей охоте…
С горечью размышлял я об этом, уставясь в пол, пока Женька читал стихотворение. И так глубоко задумался, что не заметил, как он кончил. Но вдруг я увидел его прямо перед собой и даже отшатнулся от неожиданности. Но Женька был очень взбудоражен и не обратил на это внимание.
— Ну что? — спросил он прерывисто, словно запыхался от быстрого бега. — Ничего вышло?
Женька спрашивал, понравилось мне или нет, как он читал стихи!
Значит, мы и правда помирились, на самом деле! И хотя я не слыхал ни словечка из стихотворения «Армия наша сильна», но заговорил быстро-быстро, волнуясь и чувствуя, что краснею:
— Здорово, Женька! Еще как! Будто настоящий артист!.. Заслушаться можно!..
— Ну, вот еще… артист… — смущенно проговорил он, а потом не сильно, в шутку, стукнул меня кулаком в живот и сказал, как говорил всегда, грубовато и чуть насмешливо: — Эх ты, Серега…
И опять застучало у меня сердце. Но теперь не тревожно, а радостно, весело и счастливо. И от этой громадной радости стал я бормотать какие-то слова про нашу ссору, про драку с Васькиными ребятами, про то, что я убежал тогда не нарочно, а нечаянно. Но Женька махнул рукой и перебил меня:
— Ладно, Серега, будет тебе!
На сцене в это время выступало второе звено. Ребята выстраивались, взбирались друг другу на плечи, разбегались и сбегались снова. К нам подскочил Лешка Веревкин.
— Ты что же? — с обидой воскликнул он, увидев меня. — Заговорился! А я один за двоих объявляю!
— Беги, Серега, — подтолкнул меня Женька. — Когда перерыв будет, вместе пойдем у Павла Максимовича спрашивать про Ольгу.
В перерыве к Чугаю опять пришлось пробиваться с боем. Но вдвоем-то протиснуться легче.
— А, друзья-приятели! — заметив нас, улыбнулся Павел Максимович. — Ну как, не успели снова поссориться за это время?
— Что вы! — смущенно ответил Женька.
— Мы никогда больше не поссоримся! — подхватил я.
— В таком случае я готов вас выслушать.
— У нас дело такое… — проговорил Женька, нерешительно озираясь на столпившихся вокруг ребят. — Очень серьезное дело.
— Военная тайна, что ли? — хитро прищуриваясь, шепотом спросил Чугай, и все кругом засмеялись.
— Не тайна, а все равно… — насупился Женька. — Рассказывать долго.
— Ну вот что, — Павел Максимович посмотрел на часы. — Мне сейчас уже пора уезжать. Если можете отпроситься, то проводите меня. По дороге расскажете о своем серьезном деле.
Мы опрометью кинулись к Никите. Женька быстро объяснил ему, почему нам надо непременно уйти. Я бы так никогда не сумел объяснить. Наш вожатый выслушал его и удивленно спросил:
— Почему же вы раньше ничего об этом не говорили? — И добавил: — Ладно. Разнос я вам потом устрою. А сейчас идите. Я скажу Веревкину, чтобы он один вел второе отделение. Или помощника ему другого найду.
У подъезда школы Чугая ждала машина. Но он сказал шоферу, что пройдется пешком, и мы пошли втроем по улице: Павел Максимович в середине, я справа, а Женька слева.
— Ну, рассказывайте, — сказал Чугай, вынимая из портсигара папиросу и закуривая. — Видно, разговор у вас и правда ко мне серьезный, если вы даже с концерта ушли.
— Концерт что! — мотнул головою Женька. — Тут такое дело!..
И он принялся подробно рассказывать о нашем задании, о поисках, о судебной бумаге и дневнике Альберта Вержинского.
Я едва удержался, чтобы не перебить его и не сказать, что с этим самым Вержинским виделся и разговаривал всего неделю назад… Но подумал, что смогу преподнести эту невероятную новость после. Прерывать Женьку не стоило.
Потом Женька стал рассказывать уже о том, чего я не знал. После нашей драки с Васькиными ребятами он в воскресенье ездил на Калининскую, к старому мастеру Виталию Ильичу Купрейкину. Оказалось, что Чугай знает Купрейкина.
Но… — тут Женька вздохнул, — Виталий Ильич про Ольгу тоже не мог вспомнить. Зато он назвал фамилию человека, который жил в доме, где с 1942 года поселилась семья Михаила Михайловича Волкова, отца Володи и Светланки. До войны там жил хороший знакомый Купрейкина — Виктор Захарович Коростелев. В 1905 году он работал на Каратаевской мебельной фабрике и даже участвовал в революционных событиях: был дружинником в дни баррикадных боев. Но еще в сороковом году он уехал к дочери в Москву, и с тех пор Виталий Ильич его не видел.
— Я в Москву письмо написал, в адресный стол, — рассказывал Женька. — Виталий Ильич сказал, что там могут кого хочешь разыскать. А потом я получил ответ. Вот.
Он полез в карман и достал измятый конверт. На бумажке, которая оказалась в конверте, было написано коротко и ясно:
«На ваш запрос отвечаем: Коростелев Виктор Захарович, возраст примерно семьдесят два года, в городе Москве не проживает».
— Так, понятно, — прочитав бумажку, сказал Павел Максимович и возвратил ее вместе с конвертом Женьке.
Женька вздохнул, засунул конверт обратно в карман и проговорил печально:
— Всю улицу обошел. Два раза с мальчишками дрался. Ко всем пенсионерам заходил. Даже никто и не помнит такую Ольгу. — Он помолчал и с надеждой взглянул на Чугая. — Вот там, в дневнике у этого белогвардейца, у Вержинского, написано, что где-то в деревне южнее Бугульмы пленных взяли. И ее тоже. Может, она попадалась вам где-нибудь на фронте?
— Э, брат, — усмехнулся Павел Максимович. — Фронт-то ведь большой был. И на Бугульму наступали сразу четыре дивизии: с юга — двадцать шестая, с севера и северо-запада — двадцать седьмая, а с запада — в лоб — пятая и вторая стрелковые. Наша двадцать пятая дивизия обошла Бугульму с юго-востока…
— Так там и написано, — волнуясь, перебил Женька. — Там и написано, в дневнике этом: «Наш батальон занял позиции у реки Зай, южнее Бугульмы».
— Степной Зай… — сказал Павел Максимович. — А названия деревни там нет?
— Названия нету, — подумав, ответил Женька.
— Стой, Женька! — не вытерпел я. — Ведь название у самого Вержинского можно спросить!
— У кого-о? — вытаращив глаза, протянул Женька. — Ты что, Серега, с ума, что ли, сошел?..
— Ничего я не сошел! А я Вержинского видел. Дома у него был. Честное пионерское под салютом!..
Женька смотрел на меня так, словно я и в самом деле только что выскочил из сумасшедшего дома. Да и Чугай косился недоверчиво.
— Ну вот, не верите? А он на заводе работает. В конструкторском бюро! Живет на улице Клары Цеткин, дом сорок четыре! Я даже адрес специально запомнил.
И, путаясь, сбиваясь, перескакивая с пятого на десятое, я стал рассказывать о моей удивительной встрече с Альбертом Владимировичем.
— Как же так, Серега? — по-моему, еще не очень-то веря мне, воскликнул Женька. — Как же ты мне раньше не сказал?
— Я хотел… Помнишь, тогда… Ну, когда двойку по ботанике получил… А ты так огрызнулся, что у меня всякая охота пропала.
— Вот они до чего доводят, ссоры! — вставил Чугай и обернулся ко мне. — Ну, а название деревни-то ты почему у него не спросил?
— Эх ты, Серега! — произнес укоризненно Женька. — И адрес запомнил и про Надежду Ростовцеву узнал, а название деревни… Что ж ты?
— Ну, ведь мы можем хоть сейчас к нему вместе поехать, — сконфуженно оправдывался я. — Давай сядем в автобус и поедем.
— Конечно, съездить надо, — подхватил Чугай. — Поезжайте и все узнайте подробно: в какой части служил этот Вержинский — номер и название; как называлась деревня, где их батальон стоял. И вот… — он вытащил из кармана блокнот, автоматическую ручку, вырвал листок и что-то записал на нем. — Вот мой телефон. Когда все узнаете, сразу же мне позвоните. Дело это очень интересное и, вы сказали правду, серьезное. — Он приподнял рукав и посмотрел на часы. — Ну, а теперь мне пора. Желаю вам удачи.
Он широко, размашисто зашагал по улице. А мы, постояв с минуту и проводив его глазами, побежали к автобусной остановке.
Ах, как много мне надо было сказать Женьке! И о том, как хотелось с ним помириться, и каким я чувствовал себя виноватым за свое постыдное бегство во время драки, и о том, как болел и ждал, что он придет. И я говорил, говорил не переставая, пока мы ехали в автобусе к Вержинскому, на улицу Клары Цеткин. Я забыл о просьбе отца не слишком-то распространяться о Вержинском. Забыл об угрозе Кольки Поскакалова. Я поведал Женьке о страшных путешествиях за канал, к одинокому домику на пустыре. Но разве можно что-нибудь скрыть от лучшего друга?
— Так ты им, значит, помогал те мешки таскать? — настороженно спросил Женька.
— Помогал. А что мне делать? Этот Колька убил бы меня, если бы я не пошел.
— Ну, идти, конечно, надо было, — согласился Женька. — А знаешь для чего?
— Для чего?
— Чтобы потом пойти в милицию и сказать, куда ты ходил.
— В милицию! Хорошо тебе говорить. А они потом придут ко мне домой, и от меня только один пшик останется. Нет уж…
Никогда бы не подумал, что от таких обыкновенных слов Женька прямо-таки взбесится.
— Молчать? А они тем временем будут дальше воровать, да? А красный галстук у тебя зачем висит? Просто так, для красоты? Тогда сними его и отдай Кольке Поскакалову. Пускай он твой галстук продаст на рынке вместе с теми башмаками! Небось когда Павлик Морозов узнал, что его отец враг, он и отца не пожалел и смерти не испугался. А ты?.. Да этот Терентьевич!.. Думаешь, он не враг? Самый настоящий! Народное добро ворует. И тебя еще в свою шайку хочет затащить. Для этого, что ли, Чапаев погиб? Ольга, которую мы с тобой ищем, для этого пытки сносила?..
— Ну, Женька! — пытался я остановить не на шутку разошедшегося друга. — Ну, если хочешь, пойдем в милицию. Я и деньги туда принесу, которые от Петра Терентьевича получил. Они у меня в тумбочке лежат. Сто рублей. Жалко, конечно, отдавать… Я хотел фотоаппарат, как у Лешки, купить… Но такое дело…
— Аппарат! Лешке аппарат на честные деньги купили. А ты хочешь на ворованные? Да я бы плюнул на те сто рублей и в помойку бы выбросил! Завтра пойдем с тобой в милицию и все скажем. Понял?
— Улица Клары Цеткин! — закричала кондукторша.
Мы вылезли из автобуса и побежали к уже знакомому мне дому. Я запомнил и парадное и номер квартиры. Мы взбежали по лестнице, и я громко постучал в дверь.
Отворила нам какая-то женщина в косынке, из-под которой, словно громадные блестящие гвозди, вбитые прямо в голову, торчали бигуди. Она с удивлением посмотрела на наши разгоряченные лица и спросила, кто нам нужен.
— Альберт Владимирович дома?
— Альберт Владимирович? Нет. Он уже неделю, как лежит в больнице.
— В больнице? В какой?
— Во второй городской.
— Едем! — решительно потащил меня за рукав Женька. — Едем в больницу.
— Стой, Женька! А как же в школу? Там ведь концерт идет.
— Обойдутся без нас. Концертов ты не видал!
Наверное, Женьке не терпелось поскорее своими глазами увидеть Вержинского. Кажется, он мне только теперь поверил, что я не выдумал про Альберта Владимировича.
Вторая городская больница находилась недалеко от зверинца. Нам снова пришлось полчаса ехать на автобусе.
В больнице у окошечка справочного бюро мы постояли в очереди и, наконец, оба разом всунулись в полукруглое отверстие.
— У вас тут больной один лежит… — обратился я к молодой девушке в белом халате. — Вержинский Альберт Владимирович.
— Нам к нему пройти надо, — добавил Женька.
— А в каком отделении он лежит?
Мы озадаченно переглянулись.
— Сердце вроде, — неуверенно сказал я.
Девушка сняла телефонную трубку и набрала номер.
— Тетя Маша?.. У вас лежит больной… Как фамилия?
— Вержинский, — хором подсказали мы.
— Вержинский, — повторила девушка в трубку. — Что? Давно? А-а…
Она осторожно положила трубку и взглянула на нас.
— А вы кто ему будете? Родные, что ли?
— Нет, так, знакомые… Но нам очень, очень нужно к нему!
Девушка перелистала какие-то бумажки, для чего-то переставила с места на место чернильницу и сказала:
— Больной Вержинский вчера вечером, в двадцать три часа, скончался…
