В конце двадцатого столетия наконец-то начинает осуществляться давно предсказанная конвергенция медиа, компьютинга и телекоммуникаций в единую сущность – гипермедиа. Неустанное стремление капитализма разнообразить и усилить творческие начала человеческого труда вновь подвело нас к порогу качественного изменения самой сути того, как мы работаем вместе, играем вместе, живем вместе. Интеграция разных типов технологий на основе единых протоколов порождает нечто большее, чем простую сумму составных частей. Когда способность производить и поглощать неограниченные количества любой информации соединяются с доступом к глобальным телефонным сетям, привычные формы труда и досуга принципиально трансформируются. Возникнут целые новые индустрии, а фавориты нынешнего фондового рынка исчезнут без следа. Во времена таких глубоких общественных перемен любой, кто готов дать простое объяснение происходящему, будет выслушан с огромным интересом. В преддверии этого ключевого момента непрочный союз писателей, хакеров, капиталистов и художников с Западного побережья США уже выработал свою эклектическую ортодоксию для наступающей информационной эпохи: Калифорнийскую идеологию.

Эта новая вера возникла из причудливого сплава культурных предпочтений богемы Сан-Франциско и возможностей высокотехнологических индустрий Кремниевой долины. Калифорнийская идеология, продвигаемая в журналах, книгах, телепрограммах, на веб-сайтах, в новостных группах и сетевых конференциях, родилась от случайной связи между беззаботным духом хиппи и антрепренерским рвением яппи. Этот сплав противоположностей возник на основе глубокой веры в освобождающий потенциал новых информационных технологий. В цифровой утопии каждый будет одновременно и хиппарем, и богачом! Столь оптимистичный взгляд на будущее одинаково мил компьютерным фанатам и студентам-прогульщикам, капиталистам-инноваторам и социальным активистам, модным интеллектуалам, бюрократам футуристического склада и политикам-оппортунистам по всей Америке. Европейцы, как обычно, не замедлили скопировать новейшую американскую моду. Недавний доклад комиссии Евросоюза рекомендует следовать калифорнийской модели «свободного рынка» для построения «информационного суперхайвея», а самые прогрессивные художники и ученые усердно подражают постгуманистическим философам-экстропианцам Западного побережья. В отсутствие видимых соперников триумф Калифорнийской идеологии кажется абсолютным.

Столь широкая притягательность идеологов с Западного побережья результат не только их заразительного оптимизма. Гораздо важнее их страстная приверженность к, казалось бы, безупречно либертарианской политической форме: они хотят, чтобы информационные технологии были использованы для создания новой «джефферсоновской демократии», где каждый индивид сможет свободно выражать себя в киберпространстве. Однако, отстаивая такой по видимости восхитительный идеал, эти «техноускорители» одновременно воспроизводят некоторые из самых атавистических черт американского общества, относящиеся к горькому наследству периода рабовладения. Их утопический взгляд на Калифорнию невозможен без намеренной слепоты к другим, гораздо менее привлекательным чертам жизни на Западном побережье: расизму, бедности, экологической деградации. Ирония в том, что в недалеком прошлом именно интеллектуалы и художники района залива Сан-Франциско (Bay Area) были страстными обличителями этих пороков.

15 мая 1969 года губернатор Рональд Рейган отдал приказ провести на рассвете вооруженную полицейскую операцию против протестующих хиппи, которые оккупировали Народный парк недалеко от кампуса Калифорнийского университета в Беркли. В ходе последовавшей битвы один человек был застрелен, 128 других пришлось госпитализировать. В тот день казалось, что примирения между «правильным миром» и контркультурой не будет никогда. По одну сторону баррикад губернатор Рейган и его последователи отстаивали абсолютную свободу частного предпринимательства и поддерживали вторжение во Вьетнам. По другую сторону хиппи призывали к социальной революции в собственной стране и обличали империалистическую экспансию за ее границами. Это были совершенно несовместимые концепции дальнейшего развития Америки, и в год штурма Народного парка мало кто сомневался, что выбор между этими концепциями возможен только через прямое столкновение с применением насилия. Джерри Рубин, один из лидеров партии Йиппи (Yippie), говорил тогда: «Наш порыв к приключениям и героизму ведет нас за пределы Америки, где мы можем быть бунтарями и творцами собственной жизни. В ответ Америка готова нас уничтожить…»

В 1960-х радикалы района залива Сан-Франциско (Bay Area) создали систему политических взглядов и культурный стиль, воспринятые движениями «новых левых» по всему миру. Порвав с узостью послевоенной политики, они разворачивали компании против милитаризма, расизма, дискриминации по половому признаку, гомофобии, бездумного потребительства и загрязнения окружающей среды. Вместо жестких иерархий, типичных для левых, они создавали коллективные и демократические структуры, намечавшие, как предполагалось, контуры будущего либертарианского общества. Но самое главное – калифорнийские новые левые сочетали политическую борьбу с бунтом в сфере культуры. В отличие от своих родителей, хиппи отказывались подчиняться жестким социальным соглашениям, к которым принуждали «человека организации» военные, университеты, корпорации и даже политические партии левого крыла. Символами разрыва с «правильным миром» были их демонстративно потрепанная одежда, демонстративная сексуальная распущенность, демонстративно громкая музыка и открытое употребление рекреационных наркотиков.

Хиппи-радикалы были либералами в социальном смысле слова. Они отстаивали универсалистские, рациональные и прогрессивные идеалы: демократию, толерантность, самореализацию и социальную справедливость. Двадцать лет непрерывного экономического роста внушали уверенность, что история на их стороне. В научно-фантастических романах расцветали мечты об экотопии – будущей Калифорнии, где нет автомобилей, промышленность экологична, сексуальные отношения основаны на равенстве, люди живут в коммунах. Часть хиппи считали, что такую жизнь можно построить только при отказе от лжебога научного прогресса и полном возвращении к природе. Другие же, напротив, верили, что именно технологический прогресс претворит их либертарианские принципы в реальность нового общественного устройства. Проникшиеся идеями Маршалла Маклюэна, эти технофилы были убеждены в главном: слияние медиа, компьютинга и телекоммуникаций неизбежно породит электронную агору – виртуальную площадку, где каждый сможет выражать свои убеждения, не боясь цензуры. Радикальная весть, которую нес английский профессор средних лет Маршалл Маклюэн, была такова: власть большого бизнеса и большого правительства будет непременно свергнута, потому что новые технологии гигантски увеличат влияние каждого отдельного человека.

«Электрические средства… упраздняют пространственное измерение… Благодаря электричеству мы вновь повсеместно обретаем межличностные отношения, как будто живем в маленькой деревне. Это связь глубинная, в ней нет делегирования функций или полномочий. …Диалог вытесняет лекцию».

Ободренные пророчествами Маклюэна, радикалы Западного побережья включились в разработку новых информационных технологий для альтернативной прессы, местного радиовещания, клубов домашней разработки компьютерной техники, коллективов любительского видео. Все эти медиаактивисты считали, что находятся на переднем крае борьбы за построение новой Америки. Создание электронной агоры было первым шагом к воплощению прямой демократии внутри всех социальных институций. Борьба предстояла суровая, но до экотопии, как казалось, было рукой подать.

Кто мог предсказать, что менее чем 30 лет спустя после битвы за Народный парк обыватели («квадраты») и хиппи будут совместно творить Калифорнийскую идеологию? Кто мог хотя бы помыслить о невиданной помеси технологического детерминизма и либертарианского индивидуализма, дающей начало гибридной ортодоксии информационной эпохи? И кто мог заподозрить, что чем больше будет преклонение перед технологией и свободой, тем труднее будет сказать что-нибудь осмысленное об обществе, которое ими пользуется?

Калифорнийская идеология так популярна именно благодаря двусмысленности ее базовых постулатов. В последние несколько десятилетий индустрии медиа и информационных технологий заимствовали и адаптировали для своих целей многие пионерские разработки медиаактивистов локальных сообществ. Компании в этих секторах решают многие свои проблемы за счет механизации рутинных процессов и найма работников по субконтрактам – но они никак не могут обойтись без ключевых людей, тех, кто проводит исследования и создает оригинальный продукт, от компьютерных программ и чипов до книг и телевизионных программ. Такие люди – цифровые ремесленники – вместе с предпринимателями сектора высоких технологий образуют так называемый виртуальный класс: «…техноинтеллигенцию, включающую когнитивистов, инженеров, информатиков, разработчиков видеоигр, а также всех прочих специалистов по коммуникациям». Таких специалистов нельзя поставить на конвейер или заменить машинами, поэтому менеджмент выработал для них особую схему найма – по контрактам на фиксированный срок. Как и «рабочая аристократия» XIX века, ключевой персонал в медиа, компьютинге и телекомах испытывает на себе все блага и опасности рынка. С одной стороны, эти цифровые ремесленники высоко оплачиваются и весьма автономны в смысле места и графика работы (в результате культурный раздел между хиппи и «человеком организации» размылся). Однако с другой стороны, эти компетентные работники связаны условиями своих контрактов, им не гарантирована постоянная занятость. Большинство людей из виртуального класса не имеют того объема свободного времени, который был у хиппи, и работа становится для них основным способом самореализации.

Калифорнийская идеология предлагает путь к пониманию реальности, в которой живут цифровые ремесленники. С одной стороны, они – часть привилегированной рабочей силы. С другой – наследники радикальных идей медиаактивистов. Калифорнийская идеология, таким образом, одновременно отражает и дисциплину рыночной экономики, и свободу независимых ремесленников-хиппи. Эта причудливая смесь стала возможной только благодаря практически всеобщей вере в технологический детерминизм. Начиная с 1960-х либералы – в социальном смысле слова – надеялись, что их идеи воплотятся через новые информационные технологии. В ответ на вызов новых левых новые правые возродили старую форму либерализма – экономический либерализм. Вместо коллективной свободы, к которой стремились радикалы-хиппи, они отстаивали свободу индивидов внутри рынка. Но даже такие консерваторы не смогли противиться романтике новых инфотехнологий. Еще в 1960-х предсказания Маклюэна были интерпретированы как реклама новых форм медиа, компьютинга и телекоммуникаций, разрабатываемых в частном секторе. Начиная с 1970-х Элвин Тоффлер, Итиль де Сола Пул и другие гуру пытались доказать, что взлет Сети парадоксальным образом повлечет за собой возвращение к экономическому либерализму прошлого. Эта ретроутопия звучала словно эхо предсказаний Айзека Азимова, Роберта Хайнлайна и других мачо научной фантастики, чьи миры будущего всегда плотно заселены космическими торговцами, пронырливыми коммивояжерами, гениальными учеными, капитанами пиратов и другими стойкими индивидуалистами. Путь технологического прогресса не всегда вел к экотопии – он мог вести и обратно в Америку времен отцов-основателей.

Двусмысленность Калифорнийской идеологии наиболее ярко выражена в ее противоречивой картине цифрового будущего. Развитие гипермедиа – это ключевой компонент следующей стадии капитализма. Как указывает Шошана Зубофф, проникновение медиа, компьютинга и телекоммуникаций на завод и в офис есть кульминация длительного процесса отделения рабочей силы от прямого участия в производстве. Хотя бы для поддержания конкурентоспособности все главные индустриальные экономики будут в конце концов вынуждены подключить свое население к компьютерным сетям, чтобы воспользоваться преимуществами работы в цифровой среде. Неизвестными остаются социальные и культурные последствия привлечения людей к производству почти неограниченного объема информации на глобальном уровне. Главный вопрос, чьи утопии реализуются благодаря взлету гипермедиа – новых левых или новых правых? Как гибридное вероучение, Калифорнийская идеология с легкостью разрешает эту загадку, веруя в оба проекта одновременно и не критикуя ни один из них.

С одной стороны, антикорпоративная чистота новых левых была сохранена пропагандистами виртуальных сообществ. Согласно их гуру Говарду Рейнгольду, направления развития новых информационных технологий определяются контркультурными ценностями поколения беби-бумеров. Следовательно, активисты сообществ смогут использовать новые медиа для внедрения высокотехнологической экономики дарения вместо корпоративного капитализма и большого правительства.

Уже сейчас электронные доски объявлений, чаты и сетевые конференции реального времени – это свободный обмен информацией и знаниями. По мнению Рейнгольда, представители виртуального класса продолжают оставаться на переднем крае борьбы за социальное освобождение. Несмотря на бешеную активность бизнеса и политических структур в построении информационного суперхайвея, электронная агора обязательно победит своих корпоративных и бюрократических врагов.

Напротив, другие идеологи Западного побережья освоили идеологию предпринимательской свободы (laissez-faire) своего извечного консервативного врага. Так, Wired – ежемесячная библия виртуального класса – воспроизвел, не критикуя их, взгляды Ньюта Гингрича, крайне правого республиканского лидера Палаты представителей, а также его ближайших советников Тоффлеров. Не обращая внимания на политику сокращения социальных пособий, проводимую этими людьми, журнал загипнотизирован их энтузиазмом по поводу либертарианских возможностей применения новых информационных технологий. Впрочем, заимствуя маклюэновский технологический детерминизм, Гингрич и Тоффлеры не становятся адвокатами электронной агоры. Напротив, они объявляют, что слияние медиа, компьютинга и телекоммуникаций породит электронный рынок: «В киберпространстве… технологический прогресс превращает один рынок за другим из „естественных монополий“ в такие, где конкуренция есть правило, а не исключение».

В этой версии Калифорнийской идеологии каждому участнику виртуального класса обещана возможность стать успешным предпринимателем в сфере высоких технологий. Аргументация такова: информационные технологии усиливают индивида, повышают степень его личной свободы и радикально ограничивают власть национального государства. Существующие социальные, политические и законодательные властные структуры завянут и будут заменены ничем не стесненными взаимодействиями между автономными индивидами и их программным обеспечением. Эти перелицованные маклюэнисты энергично доказывают, что большое правительство должно перестать лезть в дела оборотистых предпринимателей, потому что только у этих классных ребят хватает смелости брать риски на себя. Вместо контрпродуктивного регулирования инженеры-визионеры предлагают инструменты для создания свободного рынка в киберпространстве – шифрование, цифровые деньги и процедуры верификации. И действительно, попытки – особенно со стороны правительства – влиять на проявляющиеся свойства этих технологических и экономических сил оборачиваются против тех, кто настолько глуп, чтобы игнорировать законы природы. Согласно исполнительному редактору Wired, «невидимая рука» рынка и слепые силы дарвинской эволюции в действительности одно и то же. Как в научно-фантастических романах Хайнлайна и Азимова, тропинка в будущее ведет, кажется, назад в прошлое. Информационная эпоха двадцать первого века обернется воплощением либеральных идеалов Томаса Джефферсона, сформулированных в восемнадцатом веке как «создание новой цивилизации, основанной на вечных истинах Американской Идеи».

После победы в 1994 году партии Гингрича на выборах в законодательные органы США становится все более популярной та версия Калифорнийской идеологии, которую исповедуют правые. Однако священные постулаты экономического либерализма вошли в противоречие с подлинной историей гипермедиа. Например, компьютерные и сетевые технологии, перед которыми все теперь преклоняются, удалось создать только за счет массивных государственных субсидий и широкого участия энтузиастов-любителей. Частные компании сыграли в развитии этих технологий большую роль, но лишь как часть смешанной экономики.

К примеру, самый первый компьютер – Дифференциальная машина (the Difference Engine) – был спроектирован и построен частными компаниями, но его разработка стала возможной только благодаря гранту британского правительства в размере 17 470 фунтов стерлингов, что в 1834 году было целым состоянием. От Colossus до EDVAC, от летных симуляторов до виртуальной реальности, – ключевые шаги в развитии компьютинга поддерживались государственными исследовательскими грантами или крупными контрактами. Корпорация IBM построила свой первый программируемый цифровой компьютер по заказу Министерства обороны США во время Корейской войны. С тех пор создание каждого нового поколения компьютеров прямо или косвенно субсидировалось из американского военного бюджета. Кроме госсубсидий эволюция вычислительной техники зависела также от культуры любительского DIY конструирования. В частности, персональный компьютер был изобретен конструкторами-любителями, которые делали дешевую вычислительную машину для себя. Экономика дарения в среде любителей была необходимым условием для дальнейшего успеха продуктов Apple и Microsoft. Даже сегодня условно-бесплатные программы (shareware) все еще играют жизненно важную роль в развитии программной продукции.

История интернета тоже противоречит постулатам либеральной идеологии. В течение первых двадцати лет развитие Сети почти полностью зависело от многажды проклятого либеральными идеологами федерального правительства США. Через военный бюджет и университеты в огромных количествах направлялись доллары налогоплательщиков – на строительство инфраструктуры Сети и субсидирование ее сервисов. В то же время многие из ключевых для Сети программ и приложений были изобретены либо любителями, либо профессионалами, работавшими в свободное время. Например, программу MUD создала группа студентов для игр в стиле фэнтези, но она стала применяться и для телеконференций и научных коммуникаций.

Одно из самых необычных обстоятельств, связанных с дрейфом Калифорнийской идеологии вправо, состоит в том, что само Западное побережье есть продукт смешанной экономики. Системы ирригации, автомагистрали, школы, университеты, другие инфраструктурные объекты, благодаря которым в Калифорнии можно очень неплохо жить, были построены на правительственные доллары. А сверх этого высокотехнологический промышленный комплекс Западного побережья десятилетиями кормился от богатейших в истории государственных контрактов. Правительство США бросало миллиарды налоговых долларов на закупку самолетов, ракет, электроники и ядерных бомб у калифорнийских компаний. Тем, кто не ослеплен догмами свободного рынка, очевидно, что у американцев всегда было государственное планирование, только они называли его «военным бюджетом». В то же время ключевые элементы стиля жизни на Западном побережье идут от давней традиции культурной богемности. СМИ локальных сообществ, спиритуализм нью-эйдж, движение за открытость гомосексуальной ориентации (gay pride), серфинг, здоровое питание, рекреационные наркотики, поп-музыка и многие другие формы новой культурной ереси возникли в рамках решительно некоммерческих движений, сосредоточенных вокруг университетских кампусов, деревенских коммун и объединений художников, – и лишь позже были коммерциализированы. Без DIY-культуры мифы Калифорнии не имели бы того глобального резонанса, который они имеют сегодня.

Финансирование за счет средств общества, вовлечение неформальных сообществ – все это было исключительно плодотворным для развития Кремниевой долины и других высокотехнологических отраслей, хотя роль этих факторов не признана и не оценена в денежном выражении. У капиталистических предпринимателей часто бывает завышенная оценка своего вклада в развитие новых идей, но они редко в полной мере признают вклад со стороны государства, своих собственных работников или более широкого сообщества. Прогресс технологий кумулятивен – он зависит от результатов коллективного исторического процесса и должен хотя бы частично считаться коллективным достижением. Как и в любой другой промышленно развитой стране, американские предприниматели не могли не опираться на поддержку государства и на DIY-инициативы, сильно развивавшие новые отрасли. Когда японские компании угрожали захватить американский рынок микрочипов, либертарианские компьютерные капиталисты из Калифорнии не испытывали идеологических угрызений совести, вступая в спонсируемый государством картель, чтобы отразить вторжение с Востока. Билл Гейтс откладывал запуск Windows’95 до тех пор, пока не были готовы инструменты этой системы, предназначенные для поддержки деятельности сообществ в киберпространстве. Как и в других отраслях, главный вопрос к возникающей индустрии гипермедиа не в том, будет ли в этой индустрии смешанная экономика, а в описании конкретной структуры этой смешанной экономики.

Но если священные догматы свободного рынка противоречат низким фактам профанной истории, почему сторонники Калифорнийской идеологии находятся в полной власти мифа о свободном рынке? Живущие в контрактной культуре цифровые ремесленники ведут шизофреническое существование. С одной стороны, они не могут сомневаться в верховной власти рынка над их жизнями. С другой стороны, они с презрением отвергают поползновения властей понемногу ограничивать пространство их личной автономии. Перемешивая новых левых и новых правых, Калифорнийская идеология умеет мистическим образом разрешить противоречия взглядов и позиций внутри виртуального класса. Главный инструмент согласования радикальных и реакционных идей технологического прогресса – антигосударственность. Новые левые ругают правительство за то, что оно финансирует военно-промышленный комплекс, а новые правые атакуют государство за то, что оно мешает спонтанному распространению новых технологий через рыночную конкуренцию. Несмотря на центральную роль общественных ресурсов в развитии компьютинга и Сети, калифорнийские идеологи повторяют все ту же антигосударственную проповедь кибернетического либертарианства – причудливую смесь анархизма хиппи и экономического либерализма, сдобренную большой дозой технологического детерминизма. Гуру новых левых и гуру новых правых отстаивают свои версии цифровой джефферсоновской демократии вместо того, чтобы исследовать реальный капитализм. В частности, Говард Рейнгольд из новых левых считает, что электронная агора даст возможность индивидам практиковать свободу медиа, не нарушая заветов отцов-основателей. Аналогично новые правые заявляют, что устранение всех регуляторных барьеров для частного предприятия породит достойную джефферсоновской демократии свободу медиа.

Триумф этого ретрофутуризма – результат провала обновления США в конце 1960-х – начале 1970-х. После противостояния в Народном парке борьба между американским истеблишментом и контркультурой вошла в спираль конфронтации с применением насилия. Пока вьетнамцы ценой огромных человеческих страданий выдворяли американских интервентов из своей страны, хиппи и их союзники из движения за гражданские права черного населения были в конце концов разгромлены путем государственных репрессий в сочетании с культурным поглощением.

Калифорнийская идеология идеально отражает последствия этого поражения для представителей виртуального класса. Хотя они и наслаждаются культурной свободой, завоеванной хиппи, большинство из них уже не участвует в активной борьбе за построение экотопии. Отказавшись от открытого бунта против системы, эти цифровые ремесленники теперь считают, что индивидуальная свобода достигается только работой в рамках, определяемых технологическим прогрессом и свободным рынком. Во многих романах киберпанка это асоциальное либертарианство воплощено в фигуре главного героя-хакера, одинокого индивидуалиста, борца за выживание в виртуальном мире информации.

Дрейфу калифорнийских идеологов вправо содействует их безоговорочное принятие либерального идеала самодостаточного индивида. Согласно американскому фольклору, страну построили среди диких лесов и полей свободные бродяги-индивидуалы – охотники-трапперы, ковбои, проповедники и поселенцы фронтира. Сама американская революция делалась для того, чтобы защитить свободу и собственность индивидов от репрессивных законов и несправедливых налогов в пользу зарубежного монарха. Как для новых левых, так и для новых правых ранние годы Американской республики представляют собой плодотворную модель их конкурирующих версий личной свободы. Однако в самом сердце этой первозданной американской мечты кроется глубокое противоречие: индивиды этого периода добывали свое счастье только ценой несчастья других. Особенно ярко это иллюстрирует история жизни самого Томаса Джефферсона, иконической фигуры для приверженцев Калифорнийской идеологии.

Томас Джефферсон написал вдохновляющий призыв к демократии и свободе в Американской декларации независимости, владея при этом двумя сотнями рабов. Как политик, он отстаивал право американских фермеров и ремесленников самим определять собственную судьбу, не обращая внимания на ограничения со стороны феодальной Европы. Как и другие либералы того времени, он думал, что политические свободы могут быть защищены от авторитарного правительства только при наличии достаточно большого числа индивидуумов – владельцев собственности. Права граждан выводились из фундаментального естественного права на частную собственность. Для стимулирования самодостаточности он предложил раздать всем американцам как минимум по 50 акров земли, чтобы гарантировать их экономическую независимость. Однако, идеализируя малых фермеров и бизнесменов фронтира, Джефферсон оставался плантатором из Вирджинии и жил за счет труда своих рабов. «Нелепые установления» Юга ранили его совесть, но он продолжал считать, что естественные права человека включают и право владения человеческими существами в качестве частной собственности. В джефферсоновской демократии свобода белых была основана на рабстве черных.

Несмотря на наступившее в конечном счете освобождение рабов и победы движения за гражданские права, расовая сегрегация все еще остается в самом центре американской политики – в особенности на Западном побережье. В 1994 году на выборах губернатора Калифорнии победил Пит Уилсон, кандидат от республиканцев, чья избирательная компания была построена на злобной антииммигрантской риторике. В национальном масштабе успех Республиканской партии Гингрича на выборах в законодательные органы власти был основан на мобилизации «сердитых белых мужчин» против угрозы со стороны черных халявщиков-велфэрщиков, мексиканских иммигрантов и других зазнавшихся меньшинств. Эти политики использовали электоральные возможности растущей поляризации между жителями (преимущественно белыми) богатых пригородов, которые большей частью ходят на выборы, и более бедными (и в основном цветными) обитателями внутренней части городов, большинство которых не голосует.

Многие калифорнийские идеологи, даже отчасти сохранившие идеалы хиппи, не смогли занять четкую позицию против направленной на разделение общества политики республиканцев. Причина в том, что индустрии медиа и хайтека – ключевой элемент электоральной коалиции новых правых. Еще один фактор – и капиталисты, и высокооплачиваемые наемные работники боятся, что открытое признание финансирования их компаний из общественных фондов поможет оправдать увеличение налогов ради отчаянно необходимых расходов на здравоохранение, защиту среды обитания, строительство жилья, общественный транспорт и образование. Но гораздо важнее, что многие представители виртуального класса готовы соблазниться либертарианской риторикой и технологическим энтузиазмом новых правых. Работая на медийные компании или в индустрии хайтека, они хотели бы поверить в то, что электронный рынок может каким-то образом решить назревшие социальные и экономические проблемы Америки, и при этом лично от них никаких жертв не потребуется. Для этих людей Гингрич, угодивший в противоречия Калифорнийской идеологии, «одновременно и свой, и чужой», как выразился один комментатор Wired.

Кардинальное перераспределение богатства срочно необходимо Соединенным Штатам для того, чтобы обеспечить долгосрочное экономическое благополучие большинства населения. Однако это противоречило бы краткосрочным интересам богатых белых ребят, в том числе принадлежащих к виртуальному классу. Вместо того чтобы делиться со своими бедными соседями из черных или латиноамериканцев, яппи отступают в свои богатые белые пригороды, под защиту вооруженной охраны и частной социальной страховки. Роль обездоленных в информационной эпохе сводится к предоставлению своей дешевой и не объединенной в профсоюзы рабочей силы для вредных полупроводниковых производств Кремниевой долины. Даже само создание киберпространства может внести вклад в дробление американского общества на антагонистические классы, проникнутые расовым духом. Обитатели бедных кварталов, которых и так уже дискриминируют жадные до прибыли телефонные компании, могут не получить доступ к новым онлайновым сервисам, которые будут им не по карману. Напротив, представители виртуального класса и другие профессионалы будут играть в киберпанк внутри гиперреальности, не опасаясь встретить там своих обедневших соседей. Параллельно с все расширяющимися социальными пропастями создается новый апартеид, разделяющий «информационно-богатых» и «информационно-бедных». В этой хайтечной джефферсоновской демократии отношения между хозяевами и рабами приобретают новую форму.

Страх перед восстанием низших классов в последнее время подточил самый фундаментальный постулат Калифорнийской идеологии: ее веру в эмансипирующий потенциал новых информационных технологий. Пока сторонники электронной агоры и электронного рынка обещают освобождение от государственных иерархий и частных монополий, социальная поляризация американского общества наводит на более мрачные мысли о цифровом будущем. Технологии свободы превращаются в машины угнетения.

В своем поместье в Монтичелло Джефферсон изобрел много интересных гаджетов для дома, например, «немого официанта» для доставки еды из кухни в столовую. Создавая технологию, которая стояла бы между ним и рабами, этот революционер-индивидуалист пытался уйти от постоянного напоминания о своей зависимости от подневольного труда других людей. В конце двадцатого столетия новые технологии опять используются для углубления различий между хозяевами и рабами.

По прогнозам некоторых визионеров, стремление к совершенству разума, тела и духа неизбежно приведет к возникновению «постчеловека» – биотехнологического воплощения социальных привилегий виртуального класса. В то время как для хиппи саморазвитие было элементом социального освобождения, работники хайтека в современной Калифорнии более склонны искать индивидуальную самореализацию через терапию, спиритуализм, тренировки или другие нарциссические занятия. Их желание укрыться в охраняемом коттеджном поселке гиперреальности – лишь один из аспектов этой глубокой одержимости собой. Окрыленный якобы достигнутыми успехами в искусственном интеллекте и медицинской науке, экстропианский культ увлечен фантазиями об отказе от «мокрых технологий» человеческого организма и превращении в живые машины. Подобно Виреку и Тессье-Эшпулам из трилогии Уильяма Гибсона «Киберпространство», они верят, что социальные привилегии в конце концов наделят их бессмертием. Этот тип технологического детерминизма провидит не освобождение человечества, а лишь углубление социальной сегрегации.

Независимо от всех этих фантазий, белые люди в Калифорнии продолжают оставаться в зависимости от своих темнокожих собратьев, которые работают на их фабриках, убирают их урожай, смотрят за их детьми и ухаживают за их садами. После недавних бунтов в Лос-Анджелесе они еще сильнее опасаются, что этот низший класс когда-нибудь потребует свободы. Стало быть, раз люди-рабы в конечном счете ненадежны, нужно изобрести механических рабов. Поиски священного Грааля искусственного интеллекта вдохновлены мечтами о Големе – сильном и верном рабе, чья кожа цвета земли, а внутренности сделаны из песка. Как в романах Азимова о роботах, техноутописты воображают, что неодушевленные машины будут способны заменить труд рабов. Однако технология, хоть и способна быть усилителем человеческого труда, никогда не заменит человека в части изобретения, изготовления и обслуживания машин. Рабского труда без рабов не бывает.

Во всем мире Калифорнийская идеология была воспринята как оптимистическая и освобождающая форма технологического детерминизма. Однако эта утопическая фантазия Западного побережья основана на игнорировании социальной и расовой поляризации общества, которое ее породило, – и на зависимости от этой поляризации. Несмотря на свою радикальную риторику, Калифорнийская идеология в конечном счете пессимистична относительно фундаментальных социальных перемен. В отличие от хиппи, ее защитники не бьются за построение экотопии и даже не стремятся возродить Новый курс. Вместо этого социальный либерализм новых левых и экономический либерализм новых правых соединились в виде двусмысленной мечты о высокотехнологической джефферсоновской демократии. В широкой интерпретации этот ретрофутуризм можно было бы рассматривать как картину кибернетического фронтира, где цифровые ремесленники достигают индивидуальной самореализации либо на электронной агоре, либо на электронном рынке. Однако Калифорнийская идеология, как выразитель «духа времени» виртуального класса, это еще и эксклюзивная религия. Если доступ к новым информационным технологиям получат лишь избранные, джефферсоновская демократия будет высокотехнологической версией плантаторской экономики Старого Юга. Технологический детерминизм Калифорнийской идеологии отражает эти противоречия – за его оптимизмом и обещанием свободы проглядывается безысходная, подавляющая картина цифрового будущего.

Калифорнийская идеология все еще считается, несмотря на свои противоречия, выражением принципов единственно возможного пути вперед, в будущее. С ростом глобализации многие представители виртуального класса Европы и Азии ощущают, что калифорнийские коллеги куда ближе им по духу, чем работники нецифровых отраслей в собственной стране. Однако сейчас более чем когда-либо уместно и возможно поспорить на эту тему. Калифорнийская идеология была развита группой людей, живущих в определенной стране с определенным спектром социоэкономических и технологических возможностей. Эта эклектичная и противоречивая смесь консервативной экономической мысли и радикализма хиппи отражает историю Западного побережья, но не предопределенное будущее остального мира. В частности, антигосударственные посылы калифорнийских идеологов выглядят несколько провинциально. В Сингапуре, к примеру, государство не только организует строительство оптоволоконных сетей, но и пытается идеологически контролировать передаваемую по ним информацию. А ведь азиатские «тигры» растут очень быстро, и кто знает, может быть, цифровое будущее не обязательно начнется именно в Калифорнии.

Несмотря на неолиберальные рекомендации доклада Бангеманна, европейские власти в целом полны решимости принять максимальное участие в развитии новых информационных технологий. «Минитель» – первая успешная онлайновая сеть в мире – была инициирована и построена французским государством. По результатам официального доклада, показавшего огромный потенциал гипермедиа, правительство решило направить ресурсы на развитие «прорывных технологий». В 1981 году France Telecom запустила систему «Минитель», которая поддерживала ряд текстовых информационных и коммуникационных сервисов. Будучи монополией, эта национализированная телефонная компания смогла обеспечить критическую массу пользователей своей пионерской онлайновой системы путем предоставления бесплатных терминалов каждому, кто был готов отказаться от использования бумажных телефонных справочников. Когда рынок был создан, коммерческие и некоммерческие провайдеры нашли достаточное количество заказчиков или участников, чтобы процветать внутри системы. Начиная с этого времени миллионы французских граждан из всех социальных слоев стали весело покупать билеты, болтать друг с другом и самоорганизовываться в онлайне, не сознавая, что они тем самым нарушают либертарианские принципы Калифорнийской идеологии.

Далекое от идеи демонизации государства подавляющее большинство французского населения считает, что необходимо большее вмешательство со стороны общества, чтобы страна была эффективной и здоровой. На недавних президентских выборах почти всем кандидатам пришлось выступать – хотя бы риторически – за более активное участие государства в борьбе с социальной изоляцией безработных и бездомных. В отличие от своего американского аналога, Французская революция пошла дальше экономического либерализма и добилась народной демократии. После победы якобинцев над их либеральными противниками в 1792 году демократическая республика во Франции стала воплощением «всеобщей воли». В этом качестве государство было призвано защищать интересы всех граждан, а не только права владельцев собственности. Дискурс французской политики позволяет государству осуществлять коллективные действия, чтобы снижать остроту проблем, стоящих перед обществом, или даже полностью их устранять. Калифорнийские идеологи стараются не замечать доллары налогоплательщиков, которыми субсидируется развитие гипермедиа, но французское государство может открыто участвовать в развитии этого сектора экономики.

Хотя технология «Минитель» уже сильно устарела, история этой системы с очевидностью опровергает антигосударственные предрассудки калифорнийских идеологов и комитета Бангеманна. Цифровое будущее вырастет на смешанной основе господдержки, капиталистического предпринимательства и технологической самодеятельности. Очень важно, что, если развитие гипермедиа будет патронировать государство, появится возможность предотвратить апартеид между «информационно богатыми» и «информационно бедными». Если дело не будет отдано на произвол свободного рынка, Евросоюз и входящие в него государства смогут гарантировать каждому гражданину возможность подключиться к широкополосной волоконно-оптической сети по минимально возможной цене.

Прежде всего, это был бы шаг к созданию столь необходимой схемы обеспечения рабочих мест для средне-квалифицированных работников в период массовой безработицы. В рамках кейнсианской концепции непревзойденным методом обеспечения занятости остается оплата выкапывания ям на дорогах с последующим их закапыванием. Но еще важнее, что создание волоконно-оптической сети, подключенной к домам и офисам, позволило бы предоставить каждому доступ к новым онлайновым сервисам и создать большое живое сообщество для обмена знаниями и навыками.

Долгосрочный выигрыш для экономики и общества от построения информационного суперхайвея был бы неизмеримо велик. Индустрия смогла бы работать более эффективно и выпускать на рынок новые продукты. Информационные и образовательные сервисы были бы доступны всем. Инфобан (по аналогии с автобаном), несомненно, создаст для частных компаний массовый рынок для торговли в Сети уже существующими видами информационных товаров – фильмами, ТВ-программами, музыкой и книгами. Как только люди получат возможность распространять и получать продукты гипермедиа, немедленно расцветут общественные медиа и группы по интересам. Чтобы все это воплотилось в жизнь, чтобы гарантировать приобщение всех граждан к цифровому будущему, необходимы коллективные усилия.

Волей или неволей, но европейцам сейчас необходимо выработать свое представление о том, каким должно быть будущее. Есть разнообразные пути к цифровому обществу, и некоторые из них более желательны, чем другие. Для того чтобы принять информированное решение, европейским цифровым ремесленникам надо провести более последовательный анализ влияния гипермедиа, чем тот, который можно извлечь из двусмысленностей Калифорнийской идеологии. Европейский виртуальный класс должен создать свою особую самоидентификацию.

Это альтернативное понимание будущего начинается с отказа от любых форм социального апартеида – как вне, так и внутри киберпространства. Любая программа развития гипермедиа должна обеспечивать доступ к новым онлайновым сервисам для всего населения. Вместо анархизма новых левых или новых правых, европейская стратегия развития информационных технологий должна открыто признавать неизбежность некоторой формы смешанной экономики – креативной и противоречивой смеси государственных, корпоративных и самодеятельных инициатив. Неопределенность цифрового будущего есть результат повсеместности этой смешанной экономики в современном мире. Никто не знает точно, какова будет относительная сила каждого из компонентов, но коллективное действие может гарантировать, что ни одна социальная группа не будет намеренно исключена из киберпространства.

Европейская стратегия для цифровой эпохи должна также приветствовать творческий потенциал цифровых ремесленников. Благодаря тому что их труд нельзя свести к простейшим операциям или механизировать, виртуальный класс в очень большой мере сохраняет контроль над собственной работой. Вместо того чтобы подчиняться фатализму Калифорнийской идеологии, мы должны освоить прометеевский потенциал новых медиа. В рамках смешанной экономики цифровые ремесленники могут изобрести нечто совершенно новое, не описанное в научно-фантастических романах. Эти инновационные формы знания и коммуникации будут включать и достижения, полученные другими, в том числе некоторые аспекты Калифорнийской идеологии. Так, ни одно серьезное движение за социальную эмансипацию в наше время не может не касаться вопросов феминизма, наркокультуры, расширения свобод для геев и лесбиянок, этнической идентичности, других сложных вопросов, которые были впервые подняты радикалами Западного побережья. Точно так же и развитие гипермедиа в Европе потребует того, что так ценят новые правые в Калифорнии – предпринимательского рвения и смелости в постановке крупных задач. Но основой этого развития в любом случае будут инновации, креативность и изобретательность. Найти в настоящем прецеденты всех аспектов цифрового будущего – невозможно.

Будучи пионерами нового, цифровые ремесленники должны будут вновь освоить теорию и практику продуктивного искусства. Ведь они не просто чьи-то наемные работники, и даже не только будущие кибер-предприниматели. Они еще и художники-инженеры – творцы следующего этапа модернити. Привлекая опыт сен-симонистов и русских конструктивистов, цифровые ремесленники могут создать машинную эстетику информационной эпохи. Например, музыканты изобрели целые новые стили музыки, в том числе джангл и техно, при помощи компьютера. Интерактивные художники изучали потенциал технологий CD-rom, что видно по результатам проекта ANTI-Rom. Центр исследований гипермедиа построил экспериментальное виртуальное соцпространство под названием J’s Joint. В каждом случае художники-инженеры стараются пробиться за пределы возможностей технологий и превзойти собственную креативность. Самое важное, что эти новые формы выражения и коммуникаций связаны с расширением культурной базы. Разработчики гипермедиа должны доказать возможность рационального и сознательного контроля над контурами цифрового будущего. По контрасту с элитизмом Калифорнийской идеологии, европейские художники-инженеры должны построить общедоступное и всеобъемлющее киберпространство. Наступило время возрождения Модерна.

«Настоящие обстоятельства благоприятны для национализации роскоши. Роскошь станет полезной и нравственной, когда вся нация сможет ею наслаждаться. Честь и преимущество прямого, политически скоординированного использования прогресса точных наук и изящных искусств… были предоставлены нашему столетию».