Поль приехал утром на следующий день.

Жюли заметила его, когда выходила от Жерома. Лицо Поля осунулось. Конечно, не так, как у Жюли, но можно догадаться, что у него была трудная ночь и что он не может скрывать свое горе. Они обнялись и тесно прижались друг к другу. Он так и остался старым дубом, но Балу, честно говоря, в ужасном состоянии. Жюли даже не уверена, что он еще дышит.

– Ах, Жюли-Жюли, я даже не знаю, что сказать…

– Не говори ничего.

Их объятие было долгим, нежным и молчаливым.

– Я как раз собралась повидать его. Они перенесли его сегодня утром.

– Хочешь, я тебя отвезу?

Конечно, она хотела.

Распорядитель траурного зала, приятный мужчина, доброжелательный, приветливый и сдержанный, не склонный ни к фантазиям, ни к жалости, попросил их подождать несколько минут, пока он не подготовит малыша.

Когда Жюли вошла в помещение, она увидела сына впервые с тех пор, как оставила его, еще теплого, на больничной кровати.

Приблизившись, она заметила, что, несмотря на подобие макияжа, который должен был замаскировать смерть, он бледен. Румянец на щеках был искусственным, но немного смягчал образ. Иногда очень важно чуть-чуть схитрить с реальностью.

Прикоснувшись к Людовику, Жюли вздрогнула. Холодный. Какой холодный. Она попыталась взять его за ручку. Но рука слишком отвердела.

Жюли понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к этому жуткому ощущению. Это крошечное, теплое и влажное существо, которое всего несколько лет назад акушерка положила ей на живот, стало теперь ледяным и безжизненным.

А потом она свыклась с этим наполненным отсутствием телом, с этой неподвижной, словно покинутой бабочкой оболочкой хризалиды. Ее маленькая бабочка улетела, оставив после себя лишь эту кучку плоти, служившей ей домом. Жюли представила, что душа Людовика – то, что делало его живым, что было у него уже при рождении, – не умерла, а просто отправилась куда-то. Она толком не знала куда, но его душа как будто была везде: вокруг нее, с ней, с теми, кого он любил, в цветах и облаках, в звездной пыли, рассыпавшейся из его телесной оболочки. И Жюли опять принялась говорить с ним, снова и снова повторяя ему то, что шептала, когда он уходил. А он, разумеется, ее слушал… Он был где-то здесь, вокруг нее… А может, внутри…

Жюли аккуратно положила рядом с Люком его любимые вещи: книжку, которая ему нравилась чуть больше, чем другие, разодранную в клочья дуду, деревянный меч. Так хоронят фараонов со всеми их сокровищами.

Она без устали целовала сына в лоб. Ей будет так не хватать его. Она знала, что сейчас ее губы последний раз касаются его лба. Хоть бы даже и холодного…

Поль тоже был здесь, он безмолвно замер в углу комнаты. Теперь он тоже приблизился к Людовику, просто перекрестил его лоб и поспешно вышел вслед за Жюли.

Он старался проглотить слезы. Его попытка позорно провалилась и превратила Поля Муассака, обычно прямого, отважного и крепкого, в высокого сгорбленного старика, сотрясаемого рыданиями и всхлипывающего, как мальчишка. Он слишком долго сдерживался, а потому теперь, когда слезы наконец хлынули, они лились открыто, бурно, неудержимо. Такое половодье бывает раз в столетие, оно сметает все на своем пути, оставляя за собой опустошенный пейзаж. Жюли уже давно поняла, что иногда стоит дать себе волю, отпустить поводья, чтобы горе могло умчаться вскачь. Кстати, оно всегда в конце концов устает и дальше тащится шагом. Сегодня ее печаль была как бешеный скакун, но Жюли предполагала, надеялась, что и он когда-нибудь выдохнется.

От вида Поля в таком состоянии у нее разрывалось сердце. Должно быть, и он чувствовал то же самое.

Человек страдает за себя и за другого. Человек страдает от собственного горя и когда видит чужое горе. А значит, страдает вдвойне. И тут ничего не поделаешь.

Начался отлив, они сели в машину.

– Почему ты не включаешь двигатель, Поль?

Он порылся в кармане и протянул Жюли чек:

– Пожалуйста, не отказывайся!

– Поль!

– Пожалуйста, Жюли, прошу тебя!

– Пять тысяч евро! Поль, ты сошел с ума!

– Несколько лет назад я похоронил мать. Я знаю, сколько это стоит. Я не хочу, чтобы у тебя были денежные проблемы с похоронами сына, так что возьми эти деньги, они мне не понадобятся. И устрой Людовику красивое погребение.

– Я верну тебе остаток, если потрачу не все.

– Замолчи! И оставь все себе, украсишь могилу цветами. А если и правда что-то останется, сделаешь что-то приятное для себя. Тебе это понадобится.

– Как мне тебя отблагодарить?..

– Держаться, Жюли, держаться, – сказал он, поворачивая ключ зажигания и глядя в сторону, чтобы она не заметила печали в его глазах.