ГЛАВА 3
— Я думала, церемония пройдёт в роще, — заметила Даша. — У точки силы.
— Я тоже, — поддакнул Виктор.
Бранделиус улыбнулся и самодовольно напомнил:
— Дорогие друзья! Вы позабыли, что ваш мудрый наставник давно работает с магической энергией и способен обеспечить вам точку силы в любом месте. Подчеркиваю: в абсолютно любом.
— Надеюсь, когда-нибудь я тоже так смогу, — вздохнула Даша.
— Организовывать точки силы?
— Управлять ею.
— Уверен, что сможешь, — пообещал Бранделиус. Помедлил и уточнил: — Все смогут, каждый из нас.
— После церемонии?
— Может, не сразу, но…
— Почему не сразу? — удивился Громов.
— Честно говоря, я не знаю, как быстро произойдёт инициация, — честно ответил Антон Арнольдович. — Может получиться так, что изменения будут происходить постепенно, шаг за шагом, словно исподволь…
— Но ведь не в течение ста лет? — кокетливо поинтересовалась девушка. — Не хотелось бы стать волшебницей-старушкой.
— Ты всегда будешь прекрасной, — галантно отозвался «мудрый наставник».
— Ты обещаешь?
— Сила творит чудеса, и я намерен подарить тебе чудо.
— Рада слышать.
— Всегда пожалуйста.
Виктор на мгновение нахмурился, но промолчал, не желая показаться грубым. Или глупым. Или дерзким, рискнувшим бросить вызов человеку много сильнее себя.
А в том, что Бранделиус сильнее, Громов не сомневался.
«Но скоро всё у нас изменится…»
К дому в Пугачёвской слободе они с Дашей приехали первыми, но не потому, что больше всех торопились — так получилось: встали рано, в хорошем настроении, быстро позавтракали, попутно обсуждая, взять такси или отправиться на «Форде» Громова. Решили, что своя машина лучше, сходили за ней в гараж и неожиданно быстро — улицы оказались полупустыми — добрались до Слободы.
Бранделиус встретил их на улице, вышел из дому в тот самый миг, когда перед «Фордом» распахнулись ворота, тепло поприветствовал гостей и предложил подождать остальных здесь же, на утреннем солнышке: «Смотрите, какая замечательная стоит погода! Совсем не осенняя».
Погода и впрямь удалась: на небе ни облачка, чуть припекает, лёгкий ветерок несёт не прохладу, а свежесть, одним словом — красота, и ребята, не раздумывая, согласились.
Однако завязавшийся разговор нравился Виктору гораздо меньше погоды.
— Антон, ты буквально засыпал меня комплиментами, — промурлыкала девушка.
Мягко, даже излишне мягко, но пока сохраняя дистанцию.
— Тебе не понравилось?
В ответ — лёгкая улыбка у девушки и лёгкая мрачность Громова.
— Извини, Даша, извините, Виктор, — виной тому исключительно хорошее настроение, — весело объяснил Бранделиус. — Для меня сегодня тоже важный день.
— Думал, вы будете волноваться.
— Почти не спал ночью, но под утро понял, что у меня всё получится, и с тех пор безмятежен, — рассмеялся москвич.
— Самый правильный подход, — одобрила Даша.
— Спасибо.
Виктор промолчал.
Следующим явился Марат — пришёл пешком, видимо, добирался на муниципальном транспорте; а ещё через несколько минут на такси подъехал Сатурн. Этот кивнул только Бранделиусу и, чуть выждав, Дарье — после чего уселся на лавочку, стоявшую рядом с крыльцом, и принялся ждать. По обыкновению, в гордом одиночестве.
Затем последовали несколько минут дежурных разговоров ни о чём — темы церемонии молчаливо решили не касаться, — по истечении которых к дому подкатила серебристая «Субару» — подоспели Герман и Карина. Оказалось, они жили чуть ли не в соседних домах, и, узнав об этом, Герман вызвался подвезти даму.
Виктор глянул на экран смартфона: 11.59. Учитывая, что договаривались встретиться в полдень, рыжий продемонстрировал прямо-таки снайперскую точность.
— Прошу в дом, — пригласил Бранделиус, которому тоже понравилась пунктуальность команды. — В гостиную. И располагайтесь с максимальным удобством.
— Можно снять обувь? — хмыкнул Герман.
— Да.
— Вы шутите?
— Куртки, обувь — разумеется. И устраивайтесь, как понравится: в креслах, на диване, если хотите — стаскивайте подушки на пол и ложитесь. Главное, чтобы вам было удобно.
— Будете распылять наркотики?
— Почти, — серьёзно ответил Бранделиус. — Я не знаю, получится ли у нас, но знаю, что такая мелочь, как затёкшая нога, ни в коем случае не должна помешать церемонии. Если выяснится, что вы не получили доступ к силе из-за того, что я поскупился на кресла или же потребовал «прилично» в них сидеть, я буду крайне разочарован.
— Звучит логично.
— У нас действительно есть цель…
— Цель превыше всего!
— В таком случае — располагайтесь.
И они последовали совету, развалившись и распластавшись так, как было максимально удобно. И лишь тогда Виктор понял, что Бранделиус, вполне возможно, лукавил: затёкшая нога церемонии не помешает, а вот обустройство удобных «гнёздышек» и возникшие в связи с этим смех и веселье позволили снять напряжение, овладевшее членами команды в начале встречи. Перебрасываясь шутками и подушками, они превратились в дружный — за исключением Сатурна, разумеется, — коллектив, над которым не висела тёмная аура ожидания неведомо чего.
Они расслабились.
Виктор понял и в очередной раз сказал себе, что Бранделиус гораздо умнее и хитрее, чем кажется.
— Может, нам и выпить нальют?
— Разумеется, — подтвердил Антон Арнольдович, удобно устроившийся в кожаном кресле с высокой спинкой — из него хозяин дома мог видеть всех членов команды. — Выпьем обязательно.
— Вы шутите?
— Я? — Бранделиус хлопнул в ладоши, и в гостиную вплыл большой серебряный поднос, на котором стояли шесть фарфоровых пиал.
— Ух! — не сдержался Сатурн, и стало ясно, что фокус удался: незамысловатый, но вовремя проделанный трюк не просто произвёл впечатление, а по-настоящему удивил. И все шестеро как заворожённые уставились на остановившийся в центре гостиной поднос.
Кто-то тихонько выругался. Как показалось Даше — Марат.
— Это лишь малая толика того, что вам предстоит постичь, — проникновенно произнёс Бранделиус. — Каждый из вас будет уметь нечто особенное, нечто запредельное, нечто невероятное… Но всё это — после церемонии. А пока — угощайтесь.
Вставать не пришлось: поднос снизил высоту и медленно проплыл по воздуху мимо каждого из шестерых, притормаживая, чтобы тот смог спокойно взять пиалу.
— Предлагаю поднять тост за будущее! — Голос Бранделиуса дрогнул, и всем стало ясно, что он далеко не так спокоен, каким хочет казаться.
— А вы? — Герман обратил внимание, что хозяин дома остался без угощения.
— Я должен следить за происходящим. — Антон Арнольдович раскрыл стоящую на маленьком столике шкатулку, достал и надел на средний палец золотой перстень с крупным синим камнем. — Я буду вести церемонию.
— Может, это наркотик и у нас начнутся галлюцинации… — неуверенно протянул Марат.
— Да, я воспользуюсь вашей беспомощностью, изнасилую всех и ограблю, — рассмеялся Бранделиус. — Кто думает так — может не участвовать в представлении. Остальные…
— Вы шутите, а ведь кто-то может испугаться, — произнёс Сатурн и залпом выпил содержимое своей пиалы. — Кислит.
— Слишком сладко, — не согласился Герман.
— Нейтральное, как вода, — проворчал Виктор.
— Шипучка, — улыбнулась Даша.
— Сладкое, — вздохнул Марат.
— Сладкое, — подтвердила Карина.
Фарфоровые чашки вернулись на поднос, а люди — в свои мягкие «гнёздышки». Бранделиус повёл рукой, начиная медленно повышать уровень магической энергии, и одновременно принялся читать длинный текст заученного наизусть заклинания. Тихо, но постепенно повышая голос. Синий камень засветился, поглощая потоки магической энергии и перенаправляя их на расслабившихся участников церемонии, и Даша прошептала:
— Сила…
Сила текла не рядом, как раньше, как в той роще, а вокруг. Они погрузились в неё, но пока не сроднились с нею. Они плыли, но это мало отличалось от сидения на берегу полноводной реки: сила окружила, но не вошла в них.
Нужно было сделать следующий шаг.
Нужно было захлебнуться.
Сломать барьер страха.
— Сила…
Не прерывая заклинания, Бранделиус аккуратно добавил мощности. Почувствовал, что перстень стал греться, улыбнулся и добавил ещё. Синие волны плавно таранили раскинувшихся челов, добегали до них — и терялись, рассыпаясь у невидимого барьера. Синие волны тоже хотели единения — слово Парацельса гнало их вперёд.
— Сила…
Внешний мир отступил и полинял. Контуры предметов поплыли. Громкий голос Бранделиуса, нараспев читающего на латыни, стал тихим и почти пропал, зато громогласно ударили секундные стрелки наручных часов…
Мир изменился. Встал на грань, переломился, новая его форма вонзилась прямо в сердце, и Виктору почудился крик.
Может быть, его.
Может быть, чужой.
А в следующий миг рассыпалось всё…
* * *
Кричала Карина.
Но не от страха, а потому, что не выдержала напора эмоций и новых чувств. От неожиданности.
И от восторга.
Она расположилась на ковре, на подушках, пригрелась, расслабилась после выпитой жидкости, и… И не смогла сдержать крик, когда одна из стен — та, где стоял камин, — исчезла, остальные же вытянулись, образовав сначала коридор вперёд, к улице, и ещё дальше, в соседний район, за пределы Уфы, и прочь, прочь, прочь, до самого Урала… а затем земля провалилась, и коридор превратился в пугающего вида ущелье… Улицы, дома, вообще город, полдень, осень — всё исчезло, остался лишь этот уходящий в никуда обрыв.
И это было и ужасно, и прекрасно.
Мир вытянулся вверх и вниз, а прочие его измерения не то чтобы пропали, но стали не важны, поскольку высота затмила всё.
И она — на тонкой жёрдочке, готовой вот-вот исчезнуть. Одинокая птица в мире бесконечной высоты и отсутствия тверди. В мире, где нет границ поверхностей, а есть лишь упоение…
Жёрдочка исчезла.
Не переломилась, не прогнулась, не стала скользкой настолько, что не удержаться, — исчезла, окончательно окунув девушку в новый мир.
Жёрдочка растворилась, но ни страха, ни ужаса её исчезновение не вызвало.
Карину бросило в безумие восторга — морально, а физически она полетела, трепеща, ликуя и не боясь разбиться. Несколько секунд спустя сообразила, что может управлять полётом: как будто тело её — летательный аппарат, а мозг — пилот; отдала себе приказ зависнуть, и падение послушно остановилось.
Если бы Карина разбиралась в технике, то непременно отметила бы, что представляет собой универсальное воздушное судно, сочетающее в себе качества ракеты, птицы, самолёта, вертолёта и аэростата. Но по большому счёту это знание было сейчас совсем не важно. Она и без него справлялась с пилотажем — мысленные импульсы легко отправляли её в любые режимы полёта.
— А ну-ка! — приказала она себе и взмыла ввысь стрелой.
Это было не передать, не описать! Это можно было лишь пережить. Она бешено пронзала пространство, а время то ли растянулось, то ли сжалось, то ли выгнулось дугой, и в этом изгибе вроде бы мелькнула чья-то нехорошая, холодная усмешка.
* * *
Герману тоже довелось полетать, правда, в совсем иных условиях и с иным сюжетом…
Но прежде, чем отправиться в полёт, он оказался облачён в неожиданное одеяние: на удивление ловко сидящий защитный костюм, состоящий из аккуратно гнутых металлических пластин, соединенных невероятно прочной тёмной тканью. Завершали облачение шлем и короткий меч, напоминающий римский гладиус.
Мир сделался неясным, туманным в прямом смысле слова: Германа окутала серая муть, в которой он ничего не видел, но интуитивно угадывал дорогу, по которой и пошёл, поскольку понял, что оставаться на месте нельзя.
Идти пришлось недолго. Примерно через десять шагов туман распался — иначе не скажешь, — и его серые ошмётки превратились в бесчисленную толпу человекообразных существ. В сутулых, длинноруких призраков без пола, возраста и лиц. Намерения тварей были понятны без пояснений, и Герман, не раздумывая, ринулся в бой.
Один против всех.
И резко, с чрезмерной яростью, ударил мечом ближайшего призрака.
Лезвие легко, как туман, рассекло серое, и тварь прахом осыпалась к ногам героя.
— Вот так!
Но радоваться рано! Рассыпался первый, за ним второй, третий… Но, убивая четвёртого, Герман почувствовал холодное прикосновение к шее — сзади! Развернулся, одновременно нанося рассекающий удар, и понял, что почти окружён.
Их было слишком много!
Кто-то вцепился в ноги — удар! Кто-то ухватил за пояс — взмах мечом, и серая конечность отлетает прочь. Кто-то снова тянется к шее…
Герман был быстр и силён, но тварей оказалось слишком, слишком много. При этом они двигались, нападали и умирали без малейшего звука — ни крика, ни хрипа, ни шумного дыхания, — как будто они уже были мертвы и герой лишь завершал их жизненный путь. Удары рассекали врагов, и хотя под острой тяжестью меча ощутимо хрустели кости, ткани тварей были какие-то противно-склизкие, будто у улиток или насекомых, и не кровь плескала из смертельных ран, а бледная жижа.
Герман бил беспощадно, с короткого замаха, но так люто, что ни крупицы импульса удара не пропадало впустую. И серые валились вокруг, как снопы. Герман вошёл в холодный, расчётливый раж, рубил и рубил, сокрушая тварей быстрее, чем они успевали окружить его, и медленно пробивался вперёд.
И пробился!
Выскочил из липкой слизи смертоносного тумана, да так неожиданно, что машинально взмахнул мечом в пустоте. И нелепо дёрнулся, когда не нашедший врага клинок резко пошёл вниз…
Никого!
Орда нелюдей исчезла бесследно, как морок, как дурной сон, и память дивным образом отгородилась от бойни: секунды не прошло, а Герман и не вспоминал сражение, инстинктивно готовясь к новым испытаниям.
Туманная дорога привела его в густой, почти сказочный лес. Вокруг — глухая чаща с толстыми деревьями и вставшими непролазной стеной кустами. Наверху, в просветах крон, угадывалось беспокойно-облачное небо.
И в тот самый миг, когда Герман разглядел далёкую синеву, невидимая сила мягко отняла его от земли и повлекла ввысь. Сначала он испугался, решив, что оказался в ловушке, но через несколько секунд понял, что может управлять полётом с той же лёгкостью, что и ходьбой.
Это казалось невероятным.
Это было прекрасным.
Правда, подъём получился недолгим. Минуты не прошло, и воин оказался над лесом, выглядевшим теперь, как тёмно-рыже-буро-зелёное рыхло-холмистое поле под лазоревым небом. Им можно было бы залюбоваться, но…
Стоп! Вот оно!
Недалеко от Германа синеву неба нарушала отвратительной черноты туча, а прямо под ней таранил безупречный простор островерхий, лишённый растительности холм.
— Сюда?
Разумеется, сюда.
Лысая гора! Она — средоточие зла, а грозовое пятно — его отблеск на небеса. Тень зла! И Герман, Дон Кихот наших дней, должен избавить мир от скверны.
Вперёд!
Стремительный полёт. Ветер стегает по глазам так, что выступают слёзы, но это ерунда… Ерунда на фоне охвативших воина ощущений: Герман не любил выставлять чувства напоказ, но не сдержал восторженный вопль, пережив невероятно сладкое ощущение свободного полёта. Захотелось взмыть ввысь, в бездонность неба — как ракета! Захотелось покрутиться в чистоте неба, развлекаться фигурами высшего пилотажа. Захотелось радоваться невиданной свободе…
Но он осадил себя: сперва — дело.
Продолжил полёт к Лысой горе, а ещё через несколько секунд оглянулся, услышав шум хлопающих крыльев, и холодно прищурился, увидев трёх мчащихся на него чудовищ.
Больше всего они походили на древних летающих ящеров, птеродактилей, только крупнее и отвратительнее, оснащённые рогами и лапами с длинными острыми когтями. Их зубастые пасти скалились в мерзких ухмылках, а глаза пылали злобой — почти человеческой. В небе они выглядели неестественно, было непонятно, как такие здоровяки способны оторваться от земли, но летели быстро, и кожистые крылья рассекали воздух с резким свистом.
От нетерпения и желания поскорее напасть твари сбились в кучу, нарушили боевой строй, двое задели друг друга крыльями, потеряли ритм полёта, и это обстоятельство дало Герману дополнительный шанс. Воин планировал подпустить ящеров как можно ближе, затем резко взмыть вверх, используя своё преимущество в скорости и маневренности, и атаковать с высоты, но, столкнувшись, твари подыграли ему, одному птеродактилю пришлось уйти вправо, второй же сбросил скорость, беспорядочно захлопал крыльями, и Герман стремительно нырнул под него, проскользнул мимо страшных когтей, почти до рукояти вонзил меч в беззащитное брюхо зверя и потащил вперёд, распарывая врага, как набитый мусором мешок.
Небо огласил жалобный вой.
Выскочив из-под ящера, Герман взмыл вверх с разворотом — сам того не зная, выполнил полноценный иммельман и увидел красивое: распоротый враг камнем летит к земле, попутно бомбардируя её чем-то красным, а две другие твари растерянно мечутся вокруг, пытаясь сообразить, как именно они потеряли собрата.
— Учитесь! — в восторге завопил Герман, хотя, конечно, ничему он не собирался этих гадов учить.
Только убивать!
И ринулся в следующую атаку.
Второй монстр так и не понял, что случилось, и даже вряд ли ощутил страшный удар в основание черепа. Просто — раз! — и выключился свет. Причём навсегда. Атака сверху — одна из самых неприятных в воздушном бою.
Второй победный крик, второй вопль умирающей твари, вторая туша, ломающая ветви при падении к земле. Два — ноль в пользу Германа, но оставался третий враг, и расслабляться нельзя…
И не получилось.
Третий ящер знал цену времени в бою и набросился на Германа в то самое мгновение, когда воин праздновал победу. И должен был разорвать его, но в самый, в самый последний миг Герман ухитрился извернуться, сотворив совершенно невозможное сальто, и вместо смертельного удара когтём получил лишь мощный толчок, швырнувший его в сторону ближайших облаков.
Закувыркало так, что где там небо, где земля! Земля-небо-земля-небо-земля-небо! Сумасшедший вихрь сбил с толку, с ориентации, едва не заставил забыть о том, что в любой момент огромный ящер окажется на расстоянии удара, и тогда уж точно не спастись…
Но не заставил.
Герман шумно выдохнул и «выключил» полёт. И тут же рухнул вниз, к вершинам деревьев, рухнул, но перестал вертеться из стороны в сторону и в самом деле избежал следующего выпада подоспевшей твари.
Ударился о ветки, вновь «запустил» полёт, остановился, ухватился за толстый сук и замер, тяжело дыша. Ящер тенью скользнул над головой, высматривая, куда упал воин, развернулся и пошёл на снижение.
— Я здесь, придурок, здесь!
Герман взмахнул рукой, привлекая внимание разъярённой твари, убедился, что замечен, и стал медленно спускаться к земле… И рассмеялся, увидев, что враг попал в заботливо приготовленную ловушку.
Здесь, в чаще, среди могучих стволов и переплетения толстых ветвей, размеры ящера играли против него: тварь не могла повернуться, с трудом взмахивала крыльями, выглядела неуклюжей, как слон в посудной лавке — и была такой! — а маленький на её фоне Герман мгновенно заполучил огромное преимущество.
Атака!
Герман ловко избежал удара лапой, ушёл птеродактилю за плечо, обогнул крыло, вновь вернулся и вонзил меч точно в сердце врага.
И быстро отлетел в сторону, не мешая твари падать на землю.
Победа!
Смрадные гады сдохли, мир сделался чище, и сквозь бурную радость от виктории пробилась ясная и яркая мысль:
«Это твоё призвание, воин! Это твоя жизнь…»
* * *
Бранделиус не мог покинуть кресло — исходящая из камня энергия проходила сквозь мастера церемонии, навсегда скрепляя его с инициируемыми людьми, и Парацельс не рекомендовал мастеру менять местоположение, — однако это обстоятельство не мешало Антону внимательно следить за происходящим.
Для постороннего глаза, правда, и следить-то было не за чем: шесть человек валяются в креслах и на подушках, дыхание спокойное, позы расслабленные, естественные и очень вольные. С виду — спят. Или ловят кайф. Или загипнотизированы до потери ориентации. Другими словами, на что тут смотреть? Тем более — внимательно.
Но Бранделиус знал, на что.
По редким вздохам и едва уловимым всхрипам, по незаметному подрагиванию пальцев и век, по играющим уголкам губ и редким сменам поз Антон пытался читать происходящее за пеленой церемонии, силился узнать, а точнее, угадать, кто и каким вернётся в реальный мир из тех увлекательных странствий, которые они сейчас переживали.
И которые вцепились в них, податливых и ничего не понимающих, чтобы изменить навсегда.
Когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя…
А эти шестеро в неё не смотрели — они в бездну нырнули. Растворились в ней в надежде измениться. В желании измениться. Но они не знали, какую цену придётся заплатить за прикосновение к Неизведанному.
За невероятную силу, которую каждый из них обретёт.
— Парацельс… — прошептал Бранделиус, разглядывая своих будущих рабов. — Ты ведь меня не подведёшь, правда? Твой рецепт сработает, и я обрету власть. Настоящую власть…
И сердце его сжалось в тревожном и радостном предчувствии.
* * *
А Сатурн оказался в лабиринте: стены тёмного камня, холод, вызывающий облака пара при дыхании, под ногами иногда — лужи. И всегда — тьма над головой. То ли потолок затерялся где-то высоко, то ли вовсе нет его, не сделали, а давит на запертого здесь человека именно тьма.
Живая.
Гнетущая.
Тьма…
Он в лабиринте, а откуда вошёл — непонятно, и где искать выход — неясно. Ничего не ясно, кроме того, что коридоры уходят прочь на каждом шагу, их много, но они похожи, как близнецы…
И вдруг — чья-то тень!
Сатурн, не раздумывая, бросился на замеченное движение: поворот, краткий прямой отрезок коридора и ещё один поворот! — на сей раз вправо. Теперь длинный коридор, уходящий в непроницаемую тьму, но в этой тьме опять же мелькнуло нечто… или не мелькнуло вовсе, а почудилось… или не почудилось?
Быть может, это были только шорох, вздох, шелест… и погнался он не за чем-то настоящим, а за своим желанием найти хоть кого-то… Или…
Как бы там ни было, а Сатурн в угрюмом азарте ринулся за мимолётным видением. Хоть тресни, а догнать призрак во тьме, развернуть, заглянуть в незнакомый лик! — это стремление нестерпимо жгло изнутри.
Охваченный столь неожиданным, но крайне ярким порывом, Сатурн мчался, несуразно взмахивая руками — словно разгребая непроглядную черноту, остро вздрагивая от желания настичь таинственную сущность. Хотя он не только не видел её, но и не особенно думал о ней — просто бежал во мраке со страстно перекошенной душой навстречу неведомому. Бежал, бежал, да так и выбежал вдруг из узкого коридора в обширное пространство.
Мрак здесь рассеялся, и пленник лабиринта смог оглядеться.
Он оказался в большой сумрачной зале с дымчатыми зеркальными стенами, бесчисленное множество раз отражающими самое себя. Обманывающими хуже тьмы. Рассеивающими внимание и убеждающими, что отсюда не выбраться.
Шаг — холодное стекло.
Шаг — холодное стекло.
Шаг…
«Где выход?»
Сатурн вспотел от нестерпимой тревоги, задрожал, почти запаниковал, но вдруг… Волшебным проводником мелькнула давешняя тень.
— Есть!
И снова бешеный бег за неизвестным. И какое-то сверхестественное чутьё не позволяет ему врезаться в предательские зеркала, на которые он только что натыкался при каждом движении. Показалось… Могло показаться, что неуловимая тень стала ему проводником, не только задающим верное направление, но и оберегающим от опасностей.
Могло так показаться, если бы Сатурн дал себе труд разобраться в происходящем. Но он просто бежал, думая лишь о том, чтобы догнать… Догнать то, о чём ничего не знал…
Время странно заплясало, и из обычного, ровно текущего потока внезапно превратилось в дёрганое мельтешение нанизанных одно на другое событий и мест, закрутилось, подобно самому лабиринту, то и дело бросая Сатурна то в прошлое, то в неизведанное.
Он видел скромный дом, в котором родился, и грандиозные дворцы, которых не было; видел себя на первом свидании и на похоронах; путался, глядя в незнакомые лица, и лишь потом понимал, что видит родных — прадедов и внуков… И продолжал бежать, потому что, когда он останавливался — время пропадало и тьма, до сих пор царившая над его головой, начинала опускаться, грозя поглотить и лабиринт, и его, Сатурна, ничего не понимающего…
— Есть!
Неведомая тень внезапно отразилась во всех зеркалах. Пискнула, словно от страха, и Сатурн, изловчившись, набросился, крепко обхватив добычу двумя руками…
И упустил! Потому что тень тут же рассеялась струйкой тёмного дыма.
«Куда ты делась, гадина?»
Он завертелся на месте, но видел только зеркала. Снова — зеркала. И ничего больше. Ни намёка…
«За кем я бежал?»
И ответная мысль поразила Сатурна до глубины души: «За собой…»
* * *
«Забытьё…»
Даша до последнего момента понимала, что волшебная смесь таинственного напитка, распевного заклинания и нарастающей концентрации силы отправляют её в забытьё. До последнего понимала, что всё вокруг окажется ненастоящим. Готовилась к миру галлюцинаций…
И позабыла о данных себе предупреждениях почти мгновенно — слишком уж отчётливой и живой оказалась новая реальность.
Мрачной, но живой.
Настоящей.
Это был крайне аскетичный мир. Мир камня, песка и пустоты. Безнадёжный, как долги пропойцы, и колючий, как дикобраз.
Дарья стояла посреди невиданной огромности простора, ровного, как будто укатанного асфальтовым катком, жёлтого, словно раскрашенного, сливающегося далеко-далеко с высушенным до блёклой голубизны небом. Солнце светило ослепительно, но, как ни странно, совсем не жарко, как будто некто невидимый приглушил подачу тепла, но выкрутил на максимум яркость.
И всё.
Кроме солнца, неба и смеси утоптанного песка и торчащего камня, больше ничего не было. Только Даша. Обнажённая и не стыдящаяся этого.
Голый человек в голом мире.
Эта мысль была странной не по содержанию, а по происхождению: она отчётливо налетела извне, как будто ветер дунул и принёс. Но Дарья не успела удивиться чужой мысли… или чужому шёпоту… как ветер и вправду подул, легонько прикоснувшись к лицу, шее, груди…
И сладостная дрожь пробежала по телу.
Этот тёплый, ласкающий, бархатный ветерок обладал вкрадчивым волшебным свойством: он был подобен сильным мужским рукам, умеющим в должный момент делаться нежными, почти невесомыми, но при этом не теряя силы, ясно ощущаемой женским телом за легчайшими прикосновениями…
Знакомая, ох знакомая история…
Дарья замерла в нарастающей истоме, закрыла глаза…
Голый человек в голом мире…
Дрожь превратилась в лёгкий озноб, покрыла тело мурашками, а ветер стал сильнее, приобретая всё больше и больше сходства с действиями мужских рук. Ветер терял стыд, мягко, но настойчиво проникая в самые потаённые местечки, осваиваясь и лаская, ветер действовал умело, и в какой-то момент Даша не сдержала протяжного стона. Не финального — первого. И с удивлением поняла, что впервые в жизни испытывает столь обжигающе-острое предчувствие восхитительной близости.
Восхитительной — в этом не было никаких сомнений, потому что столь длинная и умелая прелюдия не могла, не должна была завершиться унылым пшиком. Не имела права.
— Хочешь? — песком прошуршал ветер.
— Да… — с вожделением выдохнула девушка.
— Мой мир пуст, но ты можешь наполнить его…
Пауза шелестит среди обломков скал.
— Чем?
— Любовью…
Какой простой и в то же время всеобъемлющий ответ! Логичный, потому что чем ещё можно наполнить мир? Что ещё нужно миру, который гол и мрачен?
Только любовь.
А ветер вдруг обрёл плоть. Широкие плечи, крепкие руки и загрубевшую кожу. Ветер обрёл густые волосы до плеч и сводящий с ума запах жаждущего ласки самца. Ветер легко, как пёрышко, подхватил девушку на руки, и она увидела его голубые глаза.
«Любовь?» — беззвучно спросил он.
«Любовь», — беззвучно подтвердила она.
И в следующий миг почувствовала, как ветер входит в неё — мягко, но властно. Наполняя её восторгом и таким блаженством, которого она не испытывала никогда в жизни…
* * *
Талантливые музыканты, они — словно камертоны бытия — сами по себе волшебники, умеющие создавать удивительной красоты и силы мыслеобразы, способные унести людей в другие миры.
Хоть на мгновение…
Хоть на миг…
И потому Марат, в отличие от остальных участников церемонии, без удивления воспринял мир, в котором оказался. Он не мог вспомнить, приходилось ли ему когда-нибудь здесь бывать, но если вдуматься, это не имело особенного значения: миры, будто облака, всегда ходили вокруг, менялись, наливаясь разными оттенками настроения, бледнея и странно, неуловимо звуча… именно из этого синтеза форм, цветов и звуков и возникали потом настоящие мелодии.
Однако сейчас мелодий не было. То есть, возможно, и были, но не в них дело, они ушли на дальний план.
Окружающее не исчезло, но изменилось геометрически и физически. Оно сомкнулось вокруг и одновременно вытянулось — мир стал похож на трубу, в конце которой сверкал неугасимый свет. И всё существо Марата неожиданно встрепенулось и загорелось желанием бежать туда, к манящему огню, к свету, который казался наградой.
«Да! — Он чуть не задохнулся от переполняющих душу эмоций. — Да! Да!»
Так и должно быть. Он это знал и раньше, это не было новинкой для него, но всё-таки… Всё-таки сейчас всё происходило иначе, чем прежде, в старых партитурах, с помощью которых он только нащупывал возможности. Сейчас его сила звучала по-настоящему, сыгранным оркестром, а значит — новая стадия.
Прыжок…
И нужно обязательно достичь света и уйти…
Марат обернулся и обомлел: позади стояли люди.
Их много — огромная толпа, теряющаяся в противоположном, сумрачном конце тоннеля, но именно люди, а не унылая серая масса. У каждого — своё лицо, свой взгляд, свой образ. Они молчат, но не потому, что немы, — они ждут: побежит или останется? Рванёт ли к свету, задыхаясь от желания и азарта? Останется ли здесь, в полумраке, где есть место и свету и тьме? Чтобы идти вместе: пусть медленно, зато поддерживая друг друга.
Кто ты: мотылёк или пахарь?
Хочешь ли ты неизведанного сразу или предпочтёшь осторожность?
Молчание. Молчание людей. Молчание музыканта.
Тишина…
Внутри — бурление страстей и обжигающие вспышки яростных призывов: «Скорее!»
Свет манит, дорога кажется удобной и уж точно прямой, может быть, и далёкой, но понятной. Мир, свёрнутый в трубу-тоннель, буквально подталкивает к решению: «Бежать!»
А молчание за спиной гнетёт якорем.
Они не зовут, но они — свои. Невидимые крылья, трепещущие от предвкушения стремительного полёта к свету, негодуют на корни.
От чего-то нужно избавиться… Отрезать…
Но от чего?
Родное или неизведанное? Какая ставка сыграет? Что принесёт удачу: осторожность или риск? Чья мелодия звучит ярче?
И в тот же миг, словно исполняя услышанный приказ, мир-труба-тоннель наполняется музыкой. Уверенной, привычной — из тишины корней и звонкой, неожиданной — со стороны света. Из сплетения сияющих огоньков. Из неведомого…
Музыка света обжигает Марату душу, и противиться неудержимому влечению становится невозможно.
«Это не риск, — шепчут тёплые светлые лучи. — Это поиск…»
«Знаю», — отзывается Марат, решительно обрубая корни…
* * *
Тишина…
Может быть, именно её он ждал? О ней мечтал, прогуливаясь меж наполненных неведомой силой берёз? К ней стремился в снах?
Тишина…
Виктор сидел в маленькой лодке, медленно дрейфующей посреди безбрежного океана, и наслаждался невероятной, оглушающей и раздирающей душу тишиной.
И одиночеством.
Абсолютным уединением.
Наслаждался свободой от чужих голосов и взглядов, прикосновений и запахов, дружеских улыбок и вражды. Наслаждался тишиной снаружи и тишиной внутренней, покоем, в который привёл его огромный океан.
И ещё он наслаждался потрясающим закатом, что разгорался прямо по курсу. С восторгом смотрел на кучерявые облака, медленно наливающиеся багровым, на небо, лазурь которого смешивалась с уходящим к линии воды солнцем, на море, вбирающее смесь всех оттенков заката.
Великолепие умирающего дня потрясало воображение, и Громов поймал себя на мысли, что готов вечно смотреть на буйство красок, с которым свет уступал место тьме, но солнце неожиданно провалилось, лучи какое-то время сопротивлялись, но поддались неизбежному — ушли.
И океан окутала Тьма…
* * *
— Нет! — Герман вскочил на ноги, но тут же присел, напружиненный, готовый к удару, и диковато повторил: — Нет!
— Что? — повернулся к нему Бранделиус.
— Ушёл! — Рыжий понял, что охота завершена, мир снова поменялся, и он заметно расслабился — словно получил команду. — Тварь одна ушла…
— Во сне?
— Нет, на Лысой горе… — Герман хотел продолжить, но распахнувший глаза Громов заставил его замолчать и вернуться на диван.
Бранделиус кивнул с пониманием, перевёл взгляд на следующего возвращенца, но задать вопрос не успел.
— Крылья… — с блаженной улыбкой протянул очнувшийся Марат, заводя руки за голову. — У меня были крылья…
— А я летала просто так, — обронила Карина.
А затем случилось то, чего не ожидал никто из присутствующих, включая Бранделиуса.
— Вы поняли? — срывающимся голосом спросил Сатурн. Вскочил, сорвал с лица очки, обвёл присутствующих полубезумным взглядом и повторил: — Вы поняли, что видели?
Несколько секунд все ошарашенно молчали, изумлённо глядя на Сатурна, а затем нестройно, вразнобой загомонили, торопливо излагая себе и окружающим пережитое, перечувствованное, поразившее… Загомонили громко, перебивая друг друга, не слушая ни собеседников, ни себя, загомонили, выплёскивая накопившееся и важное, а важным было всё. Загомонили, не понимая даже, что с каждым словом становятся ближе друг другу, превращаясь в единую команду.
И только очень-очень опытный взгляд, только исключительно хороший знаток человеческих душ смог бы заметить, что один из участников церемонии делится впечатлениями без характерного для остальных глубокого внутреннего восторга. Едва ли не через силу. Делится лишь потому, что не хочет отличаться от остальных…
