Глава 20
— Слышу, там Иван Павлович пришел, — навострила ухо Василиса.
— Зови его сюда, — обрадовался я.
Василиса ушла. Лена испуганно заявила:
— Пойду. Пусти меня. Я боюсь.
— Не пойдешь. Иван Павлович очень хороший человек. Ты его еще не видела, он тебя тоже. Правда, откуда-то он узнал, что есть тут у меня девушка Лена, бывшая моя невеста…
— Бывшая? — тихо повторила Лена.
— И он хочет ее повидать.
— Зачем?
— Ну, зачем? Может, погоревать: почему, мол, Лена бросила такого его друга, красавца? И за что я в немилость впал?
— Да ну тебя… перестань… Что ты еще хотел сказать?
— На всякий случай вот что. Если он спросит тебя… Да нет, я вас познакомлю…
— Не хочу, — она капризно передернула плечами.
— Руку-то подашь ему? Вернее, он тебе подаст. Назовет свое имя. А ты что?
— Что я?
— Тоже должна свое назвать. Так полагается по-городскому.
— Хорошо, назову.
— Только не брякни ему — Лена.
— А как же?
— Как?.. Назовись Фекла, — придумал я быстро.
Лена усмехнулась, показав свои ровные зубы. Это она-то Фекла?!
— Да, — повторил я. — Фекла. Если спросит, как по отцу, тут сама придумай. Хотя бы… Емельяновна. Ну, это не важно. Я сам еще не знаю, как тебя по отчеству.
— А Василиса не подскажет?
— Василиса? Я ей шепну, не выдаст секрета.
— Да зачем ты выдумал все?
— В жмурки поиграем. Потом глаза развяжем.
На сцене послышались шаги и хлопанье досок.
— Теперь я тебя, — прошептала она, быстро обняв.
В двери показался Иван Павлович с мучными пятнами на плечах френча.
— Ты где тут, Петр, завяз?
— Здесь, здесь, Ваня, — ответил я, успев получить от Лены быстрый удар по своевольной моей руке.
— Что тут, кладовая?
— Пещера. Лезь, ногу не сломай.
Иван Павлович сошел, сначала уставился на окно, спросил:
— Почему стекла зеленые?
Я ответил, что от старости цвет лица меняют не только люди, но и стекла. Ведь им, стеклам, не менее тридцати лет.
Он сначала осмотрел верстак, потом картины, портреты, перебрал миниатюры в черных узорчатых рамочках. Удивленно уставился на Льва Толстого, а тот, в свою очередь, на предчека.
Мы с нетерпением ожидали, когда же Иван Павлович обратит внимание на картину. И вот постепенно обводит он взглядом пейзажи, разные фрукты, цветы и наконец-то взглянул на картину. Взглянул — и чуть не отдавил Лене ногу, извинившись, не замечая ее. Он смотрел безмолвно и долго, а я наблюдал за его лицом. Видимо, от сильного напряжения у него навернулись на глаза слезы.
Солнце вновь взглянуло в окно, и на картине все заиграло. Иван Павлович достал платок, протер глаза и, посмотрев на меня как бы невидящим взглядом, снова уставился на картину. Он заходил к ней то с одной стороны, сбоку, то с другой.
Я отошел к порогу двери, где стояла Василиса. Успел шепнуть ей о Лене и подсказал, кем она приходится ей, Василисе. Сторожиха понятливо кивнула головой. А Иван Павлович, не обращая ни на кого внимания, ни о чем нас не расспрашивал. Чувствовалось — эта картина пробудила в нем то же самое, что и во мне.
Василиса ушла. Она что-то решила приготовить нам.
Оставив Ивана Павловича одного перед картиной, я подошел в угол, к столику, где Лена рассматривала миниатюрные портреты в черных тяжелых рамочках.
Лена стояла к окну боком. Солнце освещало ее слегка вьющиеся на висках волосы. Когда она брала следующую рамочку с портретом, я исподтишка посматривал на нее. Замечая мои косые взгляды, она тоже быстро устремляла на меня свои острые глаза. А я делал безразличный вид и усердно рассматривал портрет какого-нибудь генерала или дородной помещицы с мрачным лицом.
Она, к моему конфузу, конечно, догадывалась, что я не столько интересуюсь этими диковинками в рамках, сколько любуюсь ею самой. Догадывалась, но хитрила и как бы совсем была к тому безразлична.
А яркое солнце освещало не только ее лицо, прозрачные волосы, но и шею, покрытую едва видимым пушком, и ожерелье из каких-то зеленых камешков.
Чувствую только, как краска заливает щеки и волнение охватывает до лихорадочной дрожи… Нет во мне ни тяжести, нет ничего. Становлюсь как бы невесомым. Будто внезапно появились у меня крылья, и я, как это бывает во сне, парю над полями, лесами и селами. Сердце играет, во мне все поет, слышится чудесная, неземная музыка…
— Что это?.. Нет, нет… Глупость… Отвернись… Что ты?..
— Что ты, колдун, там шепчешь? — обернулась ко мне Лена.
В глазах пошли круги, в горле застряло сухое, колючее. Мне казалось — она не догадывалась. Это бы хорошо, но лицо мое выдавало меня. И я еле прошептал:
— Ничего.
Она странно улыбнулась мне, приблизилась и, посмотрев в сторону Ивана Павловича, едва слышно, обдав меня теплым дыханием, произнесла:
— Не тревожься…
Это было то самое слово, которое она сказала тогда, когда я сидел у нее утром на кровати. Она лежала, спала, а я гладил ее щеки, не осмеливаясь поцеловать их. Я волновался тогда так же, как и сейчас. Она проснулась. Мать топила печку, не видела нас, и Лена сказала: «Не тревожься», — и провела по моей спине теплой ладонью.
Тогда меня это успокоило. А теперь?
— Не буду тревожиться, — собирая рамки с портретами в стопу, сказал я. Помедлив, добавил: — Никогда.
На момент она словно замерла, потом строго шепнула:
— И не надо.
Что мне ответить на это? А Иван Павлович все еще смотрит на картину и ничего не слышит, ни о чем не догадывается, что у нас тут происходит.
Охладев, я пробурчал сердито:
— И не будет.
Она посмотрела на меня, чуточку пригнулась, заглядывая в глаза, и, прищурив свои, насмешливо протянула:
— Не за-га-ды-вай.
«Сгорел», — решил я.
Щипнул ее выше локтя и получил удар за это по руке. Я окликнул Ивана Павловича:
— Друг! Ваня! Присох?.. Очкнись.
Он вновь протер глаза и, не обращая внимания на Лену, которая отвернулась к окну, спросил:
— Что же это, Петр?
— Как что? Картина.
— Все понятно. Это, прямо скажу… так просто.
— Вот-вот. Придумай картине название. Я тоже буду придумывать. И эта девушка… — указал я на Лену. — Кстати, Ваня, из тебя кавалер никудышный. Если ты влюблен в свою…
— Петра! — чуть не закричал Иван Павлович и погрозился.
— Не выдам, Ваня. Люби на здоровье свою Зою… но…
— Зачем? Что ты меня перед девушкой конфузишь? Это нехорошо. Ведь и я тебя могу… Ведь и у тебя тут есть какая-то Лена. А кому до этого дело?
Отомстив мне в самый раз, Иван Павлович рассмеялся. Какой довольный был его смех. А я притворился обозленным. Мне будто обидно стало перед девушкой.
— Врешь, Ваня, никакой Лены у меня тут нет.
— Зато была.
— Была, да сплыла. Я все-таки вас познакомлю. Это племянница Василисы.
— Будем знакомы, — он подал Лене руку и назвал себя. Лена сконфузилась и молчала.
— Ваня, она стесняется своего имени… И верно — какая несправедливость! Ну, скажи, как тебя зовут, — и я подмигнул Лене.
— Фе-фекла, — еле слышно прошептала Лена и отвернулась к окну.
Я заметил, как вздрагивают ее плечи от смеха, а было похоже, будто девушка плачет с досады.
— Фекла-а? — удивился Иван Павлович. — Это старушечье имя. Поп у вас в Горсткине, наверно, саботажник. Лучше не мог выбрать. Может быть, отчество хорошее?
— Емельяновна, — быстро подсказал я, чтобы не утруждать Лену.
— И отчество неподходящее. Мучное какое-то. «Мели, Емеля, твоя неделя».
Вошла Василиса и позвала нас к столу. Славная старуха уже успела сготовить завтрак, поставить самовар, наварить яиц и всему придать праздничный вид.
— Садитесь, гости дорогие.
Василиса называла каждого из нас по имени и отчеству, а когда глянула на Лену, я быстро подсказал:
— Приглашай свою племянницу Феклу Емельяновну.
— Садись, Феклуша, садись! — И Василиса фыркнула.
Разговор перешел на то, как мы нашли в этом доме картины. Особенно говорили про полотно, которое нас всех поразило.
— Мы возьмем все картины в город, — решил Иван Павлович.
— А большую поместим в Нардоме, — подсказал я.
Нет-нет да и взглянет Иван Павлович на Лену. Видимо, он только начал ее как следует рассматривать. Меня это забавляло и льстило. Как же, мой друг кое-что понимает в красоте. Его Зоя тоже прекрасна. Лена повеселела, щеки налились румянцем. Мы сидели рядом, словно жених и невеста. Василиса все улыбалась.
Отведя от Лены взгляд, он сказал:
— Итак, Петра, сегодня едем.
— Пора, пора. Я больше двух недель мотаюсь по уезду. Отдохнуть надо, отоспаться.
— Спать мало придется. Скоро созывается совещание комитетов бедноты.
Улучив момент, когда Василиса заговорила со своей «племянницей», я знаками спросил Ивана Павловича, как дело с Егором и Ванькой. Усмехнувшись, он на понятном нам языке принялся рассказывать:
— Наши друзья отправились в город. Поклажу всю взяли. Грузновато было. Особенно у малого.
— Дождь не промочит на улице? — спросил я.
— Они, как и раньше, в объезд.
— А если купаться вздумают?
— Брында в воду не полезет.
Я приподнял брови от удивления. Ваня кивнул. Значит, Брындин снова приезжал.
— Кстати, Ваня, ты хорошо рассмотрел библиотеку? — И я подмигнул ему.
— Нет. А что там?
— Пойдем, такие книги покажу! — обещал я. — Мы сейчас придем, — сказал Василисе и Лене.
В спальне, где стояли шкафы с книгами, я, прикрыв дверь, тихо спросил Ивана Павловича:
— Ты знаешь, кто эта девушка?
— Конечно, знаю. Какая она интересная! Ну и племянница!
— Да, брат Ваня, вот какие бывают у сторожих племянницы.
После некоторого раздумья Иван Павлович заметил:
— Знаешь, Петр, эта Фекла в чем-то схожа с той, которая на картине.
Я тоже заметил. Зато он не схож с ним.
— Это кто он, с кем с ним?
— Который идет ей навстречу.
— Не понимаю. С кем же не схож?
— Да со мной, друг Ваня, со мной.
Он посмотрел на меня с удивлением, и лицо его широко расплылось.
— Ты все-таки покажешь мне Лену?
— Не терпится тебе.
— Может быть, нарочно зайдем к ним на дом?
— Она сама сюда придет.
— Это как же так — сюда придет?
— Очень даже просто. Придет — и вся недолга.
— Тогда не забудь, познакомь.
— Второй раз, что ль, знакомить?
Снова уставил на меня Иван Павлович свои пронизывающие глаза и не понимал, что я ему такое говорю.
— То есть как второй раз?
— Ваня-а, э-эх-ма-а! А ведь та девушка, Феколка… — кивнул я на дверь.
— Что Феколка? При чем тут Василисина племянница?
— Она такая же ей племянница, как я тебе двоюродная тетка. Это и есть… Лена!
Моего друга словно ветром шибануло. Он отступил и растерялся.
— Лена?!
— Пойдем, пойдем. Только не зови ее Леной.
— Убил ты меня, Петр, прямо убил. Ну, разыграл, как в пьесе. А верно, в такую как не влюбиться! — И тепло посмотрел на меня. — Как же она сюда попала?
Я ответил как. Иван Павлович был в восхищении.
— Смелая девушка. И вот ее, такую, хотели выдать замуж за хромого негодяя? Ну-ну, порядки. Мы ведь у него нашли во ржи в сусеке пять обрезов и патроны. В другом сусеке в овсе два мешка сахарного песку, мешок соли. Разной мануфактуры несколько тюков и еще черт-те знает что. Вяленой воблы сколько, мыла, ниток, кожи! Магазин, как говорил Егор. Он, Егор-то, и помог в обыске. Знал, где что лежало.
— Выходит, услужили друг другу… Значит, Брында приезжал?
— Это я ему наказывал приехать. Арестованных доставили к Гурьеву. Проводи сейчас свою… Феклу и иди к Андрею. Я потом зайду на вашу квартиру.
Взяв по нескольку книг из библиотеки, мы вошли в кухню.
Василиса принесла желтый кувшин с клубникой. Оказывается, пока мы были в библиотеке, они набрали ягод.
— Это на дорогу. — Василиса поставила кувшин на стол.
— Спасибо, — поблагодарил Иван Павлович. — Товарищей угостим в городе.
Вскоре Иван Павлович встал и начал прощаться с Василисой, благодарить ее. Лене он долго жал руку и улыбался.
— Хорошая у тебя племянница, — похвалил Иван Павлович и, держа кувшин с клубникой, добавил: — Береги ее, Василиса.
— И так уж берегу, — хитро ответила Василиса, — вот как берегу. Она ведь сирота после сестры, — добавила сторожиха, — всяк ее обидеть может.
— Не давай в обиду такую красавицу. Мы ей жениха в городе подыщем. Комиссара какого-нибудь.
Поговорив еще с Василисой, Иван Павлович вышел. А через некоторое время вышли и мы с Леной. На прощанье Василиса печально мне наказывала:
— Почаще наведывайся, Петя.
— Скоро за картинами и книгами приедем, — обещался я.
— Может, и еще что найдете, — вздохнула она, посмотрев на Лену.
— Может, найдем, — согласился я. — Очень большое тебе спасибо за все. Большое. Мы тебя не забудем, отблагодарим. Охраняй этот дом. Тебя мы назначим заведующей. Скоро дом и сад перейдут в комитет бедноты. Федя будет тебе помогать во всем. И эта вот племянница.
Василиса засмеялась.
— Ох, озорники. Самого чеку провели. Ай, грех вам.
Еще раз крепко пожав доброй сторожихе руку, я с чувством грусти расстался с ней.
После большого дождя было свежо, хорошо. Пыль прибита. Шумел легкий ветер в саду.
Мы спускались по густой аллее вниз, к речушке.
Лена была задумчива. Она шла, опустив глаза, и молчала. Молчал и я. То волнение, которое испытал я, находясь в комнате перед картиной, уже погасло, и только чуть еще где-то глубоко в сердце тлел уголек.
Мне было жаль сейчас идущую рядом Лену. Конечно, во всем-то виноват я, и только я. Надо было выбрать время, чтобы приехать к ней. Несколько раз я из города ездил в свое село через Горсткино. Ехал улицей, смотрел на их избу, и так хотелось завернуть, остановиться, чтобы хоть глянуть на Лену. Нет. Мимо. Мешала обида. Вспоминалось все, что случилось в день престольного праздника петрова дня в их избе. Голос Федоры гудел тогда — и вот сейчас гудит — в моих ушах: «Это саму хорошу сестру — да выдать за такого? Ба-а-атюш-ки!.. Нет, нет и нет».
— Нет — и не надо, — вдруг сказал я вслух.
Лена, услышав бормотание, крепче прижала мою руку к себе и тихо спросила:
— Ты куда меня ведешь?
— Я тебя веду?.. Подожди-ка, Лена, где мы?
Рядом стоял полуразрушенный шалаш. Вокруг него густая крапива, дикая заросль шиповника.
— Это ты меня куда-то завела, — сказал я Лене. — Пойдем обратно. Я доведу тебя до моста, а там пойдешь в одну сторону, а я в другую.
— Нет, пойдем вместе. А раз ты завел меня сюда, побудем тут. Вон, видишь, скамейка.
Она указала на кусты сирени, где сквозь прогал, поросший травой, виднелось что-то похожее на скамейку. Если бы она не указала, я ни за что бы не заметил. Поэтому спросил ревниво:
— Ты, видать, Лена, бывала тут?
— Бывала. А что?
— Да так я… просто спрашиваю. Откуда мне знать… Ты — здешняя, — забормотал я, пробираясь за ней между кустами сирени и желтой акации.
— Не обожгись, — предупредила Лена, когда проходили мы по крапиве с желтым мохнатым цветеньем.
— Сама не обожгись, — отозвался я.
— Тебе жалко, что ль, меня? — обернулась она, выходя на заросшую полянку, полную цветов и трав.
— Как тебе сказать? Чуть-чуть совесть имею.
— Ишь совестливый нашелся, — ответила она, не глядя.
Посредине полянки, обросшей вокруг кустарником, холмик. Здесь раньше, вероятно, была клумба и совсем недавно собирались тут гости помещика. Вот полуразвалившаяся беседка с дырявой крышей.
Как тут тихо и уютно! И какой отсюда вид на крайние избы села! Оно стоит справа от нас, а прямо в гору идет дорога на большое село Михайловку, где мы с Гавриловым организовали Народный дом. Левее — Бодровка с её водяной мельницей, прудом, с длинными в один ряд улицами. Там, на горе, имение Климова.
Всюду были эти крупные и мелкие имения, хуторские поместья, усадьбы. Сидели в них дворяне, владели землей, держали в руках мужиков, жили в свое удовольствие.
Крупные помещики обитали в губернских городах, в своих домах, имениями заведовали управляющие, на хуторах — старосты. Они всем правили, а сам помещик редко бывал в своем имении. Доходы ему доставляли управляющие, которые и из народа выжимали пот, и обжуливали самих помещиков, если те были неопытны.
Со временем такой управитель, обобрав помещика, приводил его хозяйство в разор, а затем скупал земли за бесценок и сам становился помещиком. Да еще каким! Уж его-то не обманешь…
И редко кто из деревенского люда помышлял, что можно прогнать помещика, отобрать землю, разделить ее. Такой мысли раньше почти не было у простого, забитого народа в глухих селах и деревнях. Считалось — и попы это утверждали в церквах, — землю дворянам давали цари и царицы за какие-то заслуги. Дарили на веки вечные вместе с крестьянами. Самую лучшую землю в тысячах десятин. И все это охранялось правительством, войском, приставами, земскими начальниками, урядниками, стражниками…
Оказалось — дело не так обстояло крепко. Настало время — дружная революция, а не отдельные мужицкие бунты свергли весь старый строй, земля перешла к обездоленным мужикам. Теперь он ей хозяин, а помещиков будто и не бывало в природе.
— Не обжегся? — спросила Лена, утоптав траву и пробуя скамейку, вернее — доску, прибитую к двум тумбам.
— Кажется, начинаю… обжигаться.
Она посмотрела на меня, склонив голову набок, что к ней очень шло, усадила рядом и погрозилась пальцем:
— Ох ты какой!
— А какой?
— Словечка просто не скажешь.
Она обняла меня, поцеловала и вдруг… заплакала.
Все помутилось в моей голове. Я начал что-то лепетать несвязное, утешать ее, гладить ее руки, лицо, плечи. И скоро глаза застлала мгла. Только звон в ушах да запах сирени.
— Ведь ты сам виноват, сам. Ну, скажи.
— Конечно, сам, — все еще слыша биение своего и ее сердца, ответил я, кладя ей голову на колени.
— А помнишь лес? На опушке с тобой сидели.
— Помню, Лена.
— Эх, жалела я тогда!
— О чем же?
— Да ты поднялся… а я хотела сказать… «посидим еще», а не посмела… О-ох, как бы хорошо было!
— Леночка… Не знал я, не думал.
Смотрю то на небо, где недвижно висят курчаво-белые облака, то на лицо Лены, на ее синие глаза, которые уже смеются, на чуть крутой лоб, на сережки в маленьких ушах и на выбившиеся из-под косынки легкие кудри.
— Как не хочется отпускать мне тебя, редкозубый.
— Твоя Федора…
— Не говори про нее…
— Она сказала, что я похож на… барана.
— Ох, ты вон что? Может, правда? Ну-ка, нет ли у тебя рогов?
И она принялась ворошить мне волосы, трепать их и несколько раз дернула до боли.
— Не было и вовек не будет! — отрезала она решительно.
Помолчав, тихо продолжала:
— А его я не любила… Окрутили они меня. И надежды на тебя не было. Я и подумала: есть кто-то у тебя в городе. А вот явился… И все во мне поднялось. Поэтому и прибежала… Да разь я тебя на кого променяю?.. Только ты зря тогда, в сенях, говорил мне при всех такое… Зачем?..
— Прорвалось, Лена. После мне легче стало. Я ведь уже навсегда выбросил тебя из своего сердца.
— Бессовестный… какой ты. Стихи пишешь? — вдруг вспомнила она.
— Пишу, Лена.
— Для кого?
— Для нее.
— Что-о? — дернула она меня за волосы.
— Для газеты! — приподнялся я, радуясь, что она меня приревновала хоть к газете.
— Вот тебе, вот, вот! — трепала она меня за уши. — О-ох, кажись, я дура…
И тихо жарким шепотом, закрыв глаза:
— Ну, все равно…
Мы вместе рвали цветы. Их было много. Садовых, полевых. И шиповник шел в букеты, хотя он и кололся.
Мы отошли друг от друга, и, когда набрали по букету, я окликнул:
— Лена!
— Что?
— Как там на картине?
Она весело засмеялась, распустила волосы, сняв косынку, и, легкая, устремилась ко мне с букетом по густой траве.
И ветер кстати подул, и солнце засверкало ярче, бросая лучи на ее смеющееся лицо. И мы теперь, как на той картине, встретились, обнялись, и… явственно послышалось пение какой-то веселой птицы вот здесь, в гуще наклонившейся над нами сирени.
