Глава 19
Со стороны села налетел вихрь и так крутанул, что поднял пыль на дороге и солому на гумне. На момент ничего не стало видно.
Переждав возле стожка сена, когда вихрь перенесется на поля, я заторопился. Имение недалеко.
А дождь уже шумел и шел стеной. Пронесся ветер, сердито блеснула молния, и вдруг потемнело. Послышались урчащие многократные раскаты грома, и сильнее зашумел вдали дождь. Пришлось прибавить шаг.
— Петя-я, — вдруг услышал я сзади себя, — подожди-и!
Сквозь пыль, которая вновь поднялась, едва разглядел я бегущую мне вдогонку девушку.
«Кто это может быть? Кто меня здесь знает? Да, конечно, это…»
— Санька-а! — крикнул я.
Девушка резко остановилась, будто чего-то испугалась. Ветер раздувал на ней белое платье, играя складками, трепал распустившиеся волосы.
— Санька! Что стоишь? Иди сюда!
— Да не Санька я, — чуть не плача, отозвалась девушка. — Елька я!
Теперь уже я остановился. Для меня это было совершенно неожиданным. И вот мы стоим всего шагах в десяти друг от друга, не двигаясь с места.
— Лена?! — удивился я и встревожился. — Ты?
Она молча смотрела по направлению к селу, где уже хлестал дождь, а ветер злобно рвал с ветхих крыш солому.
Мне вспомнился проливной дождь, который заставил нас с Андреем остановиться в этом селе у вдовы Арины.
Впервые тогда из окна увидел я Лену, бегущую с Санькой под дождем. Они возвращались с сенокоса. Затем, запыхавшиеся, промокшие, они шумно ввалились в избу, и щеки у них были румяные… Все это пронеслось сейчас в голове в одно мгновение.
— Лена, иди же!
И сквозь ветер послышалось грустно:
— Куда-а?
— Сюда. Дождь!
— Боюсь!
— Кого? Дождя?
— Тебя!
— Промокнешь.
Ударили крупные капли. На дороге от них брызнули всплески, будто падали они не в пыль, а в реку. Вновь осветила молния почти черное на западе небо, вновь резко грянул оглушительный, устрашающий гром. А Лена все стояла и стояла, чуть согнувшись, будто кто-то занес над ее головой руку для удара.
Ветер еще свирепее принялся трепать ее белокурые волосы и относил в сторону подол платья, будто хотел вернуть девушку туда, в поле, где белел курчавый шумящий овес.
«Что же это?»
Не отдавая себе отчета, я подбежал к ней, взял за руку. Она тут же ее отдернула и сама пошла рядом.
— Быстрее, Лена, быстрее! — крикнул я, так как ливень густо обрушился на нас, а села уже не было видно. Оттуда еще сильнее наступал дождь, а может, и град.
Снова трижды, вперекрест, сверкнула молния, и одновременно раздался тройной трескучий, со злорадным надрывом гром.
— Бежим! — схватил я Лену за руку, и она, уже не сопротивляясь, побежала вместе со мною.
«В доме ли Василиса? Не в сторожке ли?»
Вот и крыльцо черного хода, на котором сидел Ванька, вот ступеньки, дверь в дом.
Со всей силой застучал я кулаком в дверь. Никакого ответа. Дождь хлестал еще сильнее, но самый «обломный» шел со стороны села. Он уже был на огородах, подходил к речушке, а скоро зашумел в саду. Сад еле виден.
Снова застучал я в дверь — и снова молчит огромный пустующий дом.
«Не под крышу ли сарая нам спрятаться? Может быть, сторожиха за чем-либо ушла в село?»
— Васили-и-иса! — закричал я.
В ответ мне раздался хриплый вой Архимеда.
Из-за угла дома в накинутой на голову шали показалась Василиса. На момент она приостановилась, затем, узнав меня, быстро подбежала. Подбежала и первым делом охнула.
— О-ох, батюшки, да, никак, это Петя! А это кто с тобой? Никак, Елька Маркина?
От волнения, что нам ее пришлось ждать в такой дождь, Василиса никак не могла попасть ключом в душку замка. Наконец ключ щелкнул, дверь отворилась, и мы вместе с дождем и ветром под гул грома вбежали в кухню.
— О-ох, батюшки, да как же вы в такую…
Василиса засуетилась и без причины принялась вытирать стол, который был совершенно чист. А мы как вбежали, так и застыли на середине кухни. Я не знал, что делать. Встреча с Леной была для меня совершенно неожиданной.
Для чего-то я схватил веник и принялся подметать пол. Василиса, посмотрев на меня, на Лену, вдруг заливисто, совсем не по-старушечьи, расхохоталась. И мне стало смешно, и Лена улыбалась. Как же, нашел человек себе работенку!
— О-ох, греховодник! Брось веник на место, — сквозь смех приказала Василиса и отняла у меня довольно обшмыганное орудие чистоты. — Вы что же стоите как истуканы? Садитесь. О-ох, господи! Давно не видались, а поговорить нечего. Ведь я — то кое-что слыхала. О-ох, слыхала. Садитесь на лавку.
«Верно, — решил я, — надо сесть на лавку. Это даже очень хорошо».
Вот она сидит рядом со мною.
— Где ты ее, белобрысую дуру, разыскал? — спросила Василиса, и в глазах ее заискрились озорные огоньки.
— Дождем пригнало, бабка Василиса.
— Может, грому напугалась? Она из пужливых.
— Слышишь, Лена, что говорит бабка? Правда, ты из пугливых?
Лена молчала. На лицо ее легла грусть, глаза — когда-то дорогие мне — стали задумчивы. Знает ли она что-нибудь? Не за этим ли пришла, чтобы просить за Ваньку, своего жениха? Наверное, знает. Непременно заходила к Федоре, а оттуда вот сюда.
— Лена, ты из пугливых? — Я повернул ее голову к себе и посмотрел в лицо.
Она слегка ударила меня по руке и еле слышно промолвила:
— Ну тебя!
— Что кума Арина делает? — внезапно спросила Василиса.
Спросила, догадываюсь, для того, чтобы нарушить наше неловкое молчание. Видимо, старуха понимала нас.
— Я давно из дому, — ответила Лена.
— Небось не целую неделю.
На это Лена ничего не ответила. Василиса вздохнула и принялась ставить посуду на стол.
Молча наблюдал я за действиями Василисы, а сам думал: «Что же все-таки нужно Лене от меня?» Разговор у нас явно не клеился. Может быть, она стесняется Василисы? Ну, хотя бы с ней о чем-нибудь поговорила.
«Санька — солдат-девка — та бы не молчала. Разве спросить о Саньке? А что спросить? Зачем?»
От дождя, который все усиливался, в кухне заметно потемнело. И меня невольно начала одолевать дремота. Это и не мудрено. Устал и две ночи почти не спал. И я, сам тому противясь, сидя рядом с Леной, прислонившись к простенку, начал дремать. Мелькнула злая мысль: «Пусть Лена молчит, а я подремлю». Права бабка Василиса: «Давно не видались, а поговорить нечего». И в самом деле не о чем. «А может быть, Лена тоже не спала всю ночь?» — подумал я. Впрочем, какое мне дело, спала Лена или нет. Она же теперь мне чужой, совсем чужой человек. И словам Ваньки я не верю — будто Лена его прогнала, будто любит она меня. Это он сказал, что называется, «от некуда деваться». Он даже «уступил» мне Лену, чтобы спасти самого себя. Какая у него к ней любовь! Да какая и у нее к нему! Хозяйские, деловые соображения. Соображениям этим помогала Федора.
…Очнулся я от легкого толчка в плечо.
За окнами грохотало так, что звенели стекла и сотрясался помещичий дом. Где-то над карнизом крыши бился оторванный лист жести. Вдруг в окна сильно забарабанило, как сторож трещоткой.
— Никак, батюшки, град! — испуганно воскликнула Василиса.
— Град, бабушка, — подтвердила Лена и снова толкнула меня плечом, хотя я уже не дремал. Посмотрев на меня, она с укором тихо произнесла: — Бессовестный… какой!
Мне неожиданно стало стыдно.
— Да нет же, — залепетал я, — это я так… притворился.
Чтобы больше не дремать, я сказал Василисе:
— Пойду осмотрю дом. Это мне поручено. Скоро вернусь.
Не получив никакого ответа ни от Василисы, ни от Лены, я встал и направился из кухни в большую комнату — столовую. Мне надо побыть одному, обязательно одному. Пусть обижается Лена.
Какое мне теперь до нее дело! Мне надо собраться с мыслями.
«Зачем же она все-таки пришла, несмотря на дождь? Кто ее сюда послал? Наверное, Федора? Конечно, она».
И вот я в просторной комнате — столовой, где мы благодаря Василисе застали мятежников врасплох. В комнате все уже убрано и подметено. Нет в углу соломы, на которой, как свиньи, лежали Климов и Егор. Прибран диван, где безмятежно спал Васильев. Сдвинут в угол большой стол, за которым они пили и замышляли недоброе.
Открыл дверь в спальную. Здесь Василиса тоже все успела убрать, даже постель Тарасова. Но шкафы с книгами не были заперты. На столике лежали отобранные мною книги. И вот я обнаружил дверь — вернее, очертания двери, — которая вырисовывалась под обоями.
«Надо действительно осмотреть весь дом. Ведь я еще не был в других комнатах».
Взял дверь за ручку, сорвав с нее клочок обоев, но дверь не поддалась. Еще сильнее дернул. Нет. Дверь заперта или с той стороны на внутренний замок, или с этой на ключ. Но душки замка не видно.
«Интересно — что же там, за дверью? Куда она ведет?»
Спросить Василису? Она о чем-то, слышу я, говорит с Леной. Говорит больше Василиса. О чем? Знаю, что сторожиха не скажет о том, о чем ей запрещено говорить, а если обмолвится о Ваньке, — пусть.
Снова принялся исследовать таинственную для меня дверь, дергаю за плоскую ручку, но дверь будто срослась со стеной. Стукнул в нее ногой. По ту сторону что-то зашуршало и как будто упало. Интересно. Еще раз ударил каблуком как можно сильнее. Я готов был взломать дверь.
— Ты что тут буянишь, начальник? — послышался сзади голос. — Ушел и совсем пропал!
Эта произнесла Лена, а за ней стояла Василиса.
— Да вот, — указал я на дверь, как бы оправдываясь. — Бабка, — обратился я к сторожихе, — что тут за дверь?
— Я сама не знаю, — ответила Василиса.
— Как же не знаешь? Ведь ты сторожихой тут еще до революции была.
— Где ты дверь нашел? — приблизилась она. — Сроду не замечала.
— А я нашел. Видишь, она под шпалерами скрыта, да еще была шкафом заставлена.
Василиса призадумалась. Потом утвердительно заявила:
— Допрежь никакой двери тут не было. Это, видать, не настояща или сделано недавно. Право слово, не знаю.
— Хорошо. А скажи, там, за стеной, что, комната или зал?
— Там зала. Может, оглядишь?
— Огляжу, веди!
Мы вышли в прихожую. Одна дверь из прихожей вела на парадное крыльцо, которое было закрыто, вторая вправо. На этой двери висел замок. Василиса отперла его без особого труда.
Перед нами был просторный зал, в котором стояли скамьи, одна выше другой, длинные — во всю ширину зала. По бокам вдоль стен — проходы. Это, по-видимому, и был старый зал помещичьего театра. Да, так и есть. Направо при входе сбитая из теса сцена, тут еще остались декорации — пыльные, оборванные. В полу недоставало нескольких половиц. Вместо суфлерской будки — дыра. До революции на этой сцене изредка ставились любительские спектакли, в которых принимало участие учительство, дети духовенства, может быть, и деревенские грамотеи.
Ставились спектакли и после Февральской, а особенно после Октябрьской революции. Об этом не раз говорил мне Тераскин, уездный работник, житель этого села.
Говорят, что на сцене играл и сам помещик. Он и режиссировал.
Надо же было ему связаться черт знает с кем. Особенно со своим зятем Васильевым. Разве не могли бы мы использовать Тарасова с его культурой до поры до времени? Приспособили бы его, как безвредного в политике.
В углу лежал худой, без ножек, крышки и струн желтый старинный рояль. В нем-то и были спрятаны обрезы.
Знал ли об этих винтовках сам Тарасов? Кто их прятал? Кто открывал зал?
— Бабка, — тихо, словно здесь лежал покойник, позвал я сторожиху, — когда прятали в эту посудину то, о чем ты знаешь, знал об этом Тарасов?
— Нет, Петя, перекрещусь, не знал.
— Кто же тебе приказал открыть сюда дверь?
— О-ох, — вздохнула Василиса, — желтоглазый, который из города, и зять его.
— Они что, бывали когда-нибудь тут?
— А как же, бывали оба. А желтоглазый — он учитель из Полян. Он и до новой власти бывал тут. И сам выкомаривал на разные голоса. Ну, играл, что ль.
— Неужели, — с удивлением спросил я. — Тарасов не знал, что делалось в его доме? Он что, сильно пьян был?
— Пьян не пьян, а что не знал — это верно. Да ведь он какой-то чудной, Петя. Нигде не бывает, разь только в город сходит, а то все сидит да читает и рисует. Сам с собой разговаривать начал. Читает, и говорит, и руками размахивает. То сердится, а то вроде кается. О дочери все тосковал. Ушла она от него в город.
Я принялся осматривать сцену. По остаткам декораций угадывал, что ставилось в последнее время. Вот в левой стороне стоит часть плетня, возле него немного соломы. В правой — передний фасад деревенской избы с двумя окнами и ступеньками крыльца.
Лена ходила за мной, словно боясь, как бы я опять куда-нибудь не сбежал. Она тоже забралась на сцену и едва не провалилась. Покоробленный пол рассохся.
— Лена, — погрозился я, — смотри не спотыкнись.
Она посмотрела на меня.
— Сам, гляди, не спотыкнись.
— Это ты о чем?
— О том, о чем и ты.
Вот как она ответила.
— Ты, Лена, была тут на последнем спектакле?
— Вся молодежь ходила.
— Конечно, и Ванька с тобой?
Она исподлобья взглянула на меня и отвернулась.
«Нет, каков дурак! Не буду напоминать. Выходит, ревную?»
— Что же ты видела на спектакле?
Ответила она нескоро и приглушенно:
— Как один работник закопал своего пригульного ребенка живым в погребе.
— Понравилось?
— Нет! — отрезала Лена. — Его бы самого закопать.
За сценой в беспорядке валялись разные рамы, холщовые двери. У стены, оклеенные бумагой, стояли столбы, кое-какая мебель, посуда и еще что-то. На гвоздях висела худая одежда. А вот вдоль стены стоит задник. На нем нарисован лес, влево уходят очертания деревенских изб, а правее, над лесом, виднеются купола церквей. Там, в глуши лесов, находится монастырь.
Декорация мне знакома. В пьесе «Савва» я играл сумасшедшего старика в веригах — Ирода.
— Кто же все это рисовал? — обратился я к Василисе.
— Сам, все сам, — вздохнула сторожиха. — Ребятишки краски разводили, а я клейстер варила.
Я попросил Василису помочь мне сдвинуть задник декорации в сторону.
Нелегко было его сдвинуть. Прогал завален разной рухлядью. Взялась помогать и Лена. Руки у нас были как в перчатках. Обнаружилось, что в стене, которую загораживал задник, есть дверь. Я ударил в нее ногой. Сверху посыпались труха, пыль, щепки и прочий мусор. Вновь ударил, дверь не поддавалась. Осмотрел. Никаких замочных скважин нет. Что такое? Закрыта изнутри? Но как, чем?
— Василиса, — обратился я к сторожихе, — найдется в доме отвертка и ключ?
— Все ключи тут, — погремела она связкой.
— Нужен ключ от плуга или от винтового замка.
— Поищу.
Она ушла. Мы с Леной остались вдвоем. Посмотрели друг на друга и рассмеялись.
— Ты что? — спросил я Лену.
— А ты что?
— Погляди-ка на себя.
Она осмотрелась. Пыль густым слоем пристала к мокрому платью и кофте. Мой френч и брюки тоже были в пыли.
— Отмоется, — сказала она.
— А лицо? Ведь ты стала чернобровой… Поглядись, — указал я на продолговатое зеркало, перед которым, вероятно, гримировались артисты.
Смахнув с зеркала пыль, мы погляделись. Ох, как хороши! Впору выйти на сцену да играть.
— Поди-ка, чернобровая, умойся, — сказал я, — а то такую… разлюблю.
— И ты со мной, — не уступила она, — я тоже разлюблю.
— Да ты и не любила.
— Зато ты уж чересчур любил.
Мы, кажется, решили поругаться, но в это время вошла Василиса. Она принесла небольшой ящик с разными инструментами.
В ящике я нашел гаечный ключ. Им отвинтил гайку, торчавшую в пазу между бревнами. Ударяя по концам то одного винта, то другого, я загнал их внутрь, и скоро они там упали. Передохнув, толкнул дверь. Она со скрипом открылась. Я очутился в помещении размером чуть побольше тех деревенских чуланов, какие обычно строят в сенях.
Свет еле проникал сквозь пыльное окно, в помещении было почти темно.
За мной спустилась Лена, затем Василиса. Первым делом Василиса, по обыкновению, охнула:
— Ох-ох, батюшки! Да что тут?
— Протри окно, посмотрим.
Она сходила за тряпкой, догадалась захватить веник и ведро с водой. Пока Василиса и Лена промывали стекла в окне, с которых ползла грязь, я начал осматриваться.
На улице заканчивался дождь. Редкие капли били в полузеленые, как бы заплесневелые стекла. Гром далеко где-то гудел порывами, а солнце нет-нет да и выглянет из разорванных туч.
Пыль. И здесь пыль! Откуда она только берется? Особенно много ее на небольшом верстаке, на котором лежали полуостроганные доски и планки.
Лена подошла к одной раме, покрытой пыльным холстом, и осторожно сняла холст. На всех нас строго взглянул Лев Толстой, сидящий в кресле.
— Здравствуйте, Лев Николаевич! — воскликнул я. — Вот мы и пришли. Знакомьтесь, это… — Словом, я познакомил Толстого с Василисой и Леной.
«Возьму в город, — подумал я. — В библиотеку».
Лена хотела открыть вторую раму, но Василиса остановила ее:
— Подожди пачкаться. Сейчас протру окно, сама буду открывать.
Покончив с окном, Василиса взялась снимать пыльные покрывала с портретов. В рамках были портреты не только писателей, ученых, но еще каких-то генералов, важных барынь в старинных одеяниях и в неимоверно громоздких шляпах. А иные были в таком виде, что Василиса плевалась, а Лена отворачивалась.
— Да тут просто музей! — сказал я, когда в углу нашел еще целую стопу золоченых рам со всяческими картинами.
«Сюда надо пригласить Гаврилова или заведующего музеем Храмова. Они лучше разберутся».
Меня это уже не так занимало. Интересовало меня вон то, что я, еще только войдя сюда, заметил. На боковой, против солнца, стене висела огромная рама с позолоченными краями, выступавшими из-под черного полотна, которым была накрыта.
Рама висела в наклонном положении, держалась на двух вбитых в стену крючьях. От крючьев к раме шла медная цепь, продетая в кольца.
— Василиса, — указал я, — что там? Наверное, царь или какая-то большая икона.
— А вот узнаем. Может, он царя спрятал. Надо сперва обмести пыль. — И она взяла было веник.
— Нет, — я чихнул, — довольно пылить. Дышать нечем. Давай откроем так, только поосторожнее. А ты, помощница серо-буро-чернобровая, — обратился я к Лене, — держи ведро с водой наготове.
Мы с Василисой поставили ящики и забрались на них. Покрывало приколото крупными кнопками со всех сторон. Осторожно, чтобы не повредить рамы, мы при помощи отвертки освободили от кнопок черное покрывало. Стряхнули пыль в ведро, покрывало положили на верстак. Под первым покрывалом оказалось второе — белое коленкоровое и тоже прикрепленное кнопками.
— Что же тут такое? — заинтересовался я. — Только не царь.
Когда второе покрывало сползло на руки Лены, она изумленно воскликнула:
— Ма-амушки-и!
Мы слезли с ящиков. В это время блеснуло яркое солнце и осветило то, что было в золоченой раме.
— О-ох, господи! — отозвалась Василиса и чуть не перекрестилась.
А я онемел. Я еще не все понял, не все разобрал в картине, но даже общий вид ее заворожил меня.
Чья рука водила кистью по этому полотну, чудесно сплетая краски и оттенки? Какие чувства волновали художника, так тонко и правдиво передавшего живую жизнь? Только любовь! Только она!
…Лесная опушка. Вся заткана яркими цветами. На молодых с белоснежными стволами березках — яркие молодые листья. Словно на платьях нарядных девушек, колеблются на гибких стеблях узорчатые бусинки.
Острые лучи солнца как бы пронзают деревья, падают на цветы, на высокие травы.
Юноша на лесной опушке. Он пришел сюда раньше. Видно, он ждал ее около вон той березки. Оттуда по росистой высокой траве пролегает его след… А в ее стремительной, летящей походке что-то радостное и тревожное.
Они в двух шагах друг от друга. Русые волосы ее, освещенные лучом солнца, откинуты в сторону. В голубых глазах блестят слезинки счастья и радости.
Она вышла на свиданье с ним. И свидетелями — лишь солнечные блики на деревьях да нежные листья кудрявых березок.
Его юношеское лицо с почти детскими чертами, его темные кудри, его румянцем покрытые щеки, и глаза с тонко очерченными бровями, и руки его, протянутые вперед, — все это звало и манило к нему.
А над лесом разгорается заря, и кажется — солнце вот-вот золотом зальет все и осветит их счастливые лица.
«Иди, иди, — чудится мне его голос. — Мы пойдем далеко, навстречу счастью».
— Не бойся, — кто-то шепчет рядом со мною. — Счастье бывает только раз.
Да ведь это я сам, как в бреду, шепчу.
Девушка на картине… она так похожа…
— О-ох, — еще раз вздохнула Василиса, — господи!
В голосе ее послышались слезы, и она вышла.
— Иди, милая, — не отрывая глаз от картины, завороженный ею, шепчу я.
Чьи-то нежные пальцы тихонько жмут мою руку. И теплота от них пьянит меня, и картина уже стала совсем живой. Все задвигалось, явственно раздались пылкие слова любви, запели сразу все птицы в лесу, из села послышались утренние звуки, пастухи заиграли в рожки.
— Я люблю тебя. Слышишь? Только тебя, — шепчет она и уже обнимает за шею и крепко льнет к губам.
Целуя, она все что-то говорит, говорит, хорошее, сладостное, а по щекам ее текут слезы, чистые слезы девушки.
— Лена! — обнял и я ее, и мы не видели, как вошла Василиса.
И только услышали:
— О-ох, батюшки!
И втроем, освещенные солнцем, весело смеялись мы в этой комнате перед картиной.
