Клара и Маэстро смотрели, как Мария и ее отец поднимаются к опушке туманов, а остальные трое замыкают шествие так, как если бы они сопровождали самого Господа Иисуса Христа.

Два парня помоложе были красивыми, яркими, как фазаны по осени, и в них чувствовалась сила натур, созданных для радости. А третий, старший, шел, держа руки в карманах, и все в нем ликовало от свободы, а лицо было в мелких морщинках – от возраста и от постоянного хохота. Но на всех лицах была написана одна и та же решимость, словно эти люди сознавали, что временно примкнули к чему-то большему, чем собственный мирок. Путники покинули сень деревьев и вышли на опушку.

Клару поразила каллиграмма, которую вычертили туманы. Так же как Алессандро выводил краской знаки, не понимая их значения, туманы ткали рассказ истории, языка которой она не могла распознать. Но ее заботила главным образом Мария и беспокоила морщинка, залегшая у ее губ с той ночи, когда Евгения вылечила Марселя. Она читала в ней тоску и страх так же четко, как на каменной скрижали, и догадывалась, что это тот же знак, что лежит на лицах офицеров, которым предстоит потерять кого-то из солдат.

Петрус, громко храпевший с самого утра, зевнул и с трудом выбрался из кресла. Он поймал взгляд Маэстро, и что-то словно подняло его на ноги.

– Мне надо выпить, – буркнул он.

Потом, проникнув в видение Клары, он оглядел пейзаж битвы и присвистнул сквозь зубы.

– Начало неудачное, – сказал он.

– Она думает о Евгении, – сказала Клара. – Боится потерять еще кого-то из близких и любимых.

– Печальный опыт полководцев, – сказал Маэстро.

– Она не полководец, – сказала Клара, – она страшится за родителей.

– Роза и Андре – не родители Марии, – сказал Петрус.

На восточной поляне Мария развернулась и встала лицом к снежному небу, парни сделали то же самое, задрав нос к молочно-белым облакам.

– На этой войне много сирот, – помолчав, сказала Клара.

– В мире вообще много сирот и много разных видов сиротства, – заметил Маэстро.

Снова повисло молчание. Во взгляде, который Петрус бросил на Маэстро, Клара уловила упрек. Налив себе москато, Петрус обратился к ней:

– Мы задолжали тебе одну историю. Про сестер Клементе.

В голове Клары возник образ двух юных женщин, сидящих рядышком в летнем саду. Она уже знала одну из них, ее звали Марта и она была великой любовью Алессандро. Но другую Клара принялась рассматривать с любопытством, к которому примешивалась какая-то нежность, неотчетливая, как смутное свечение воздуха в жаркий день. Женщина была темноволосой и порывистой: в ушах подвески из хрусталя, чистый овал лица с милыми ямочками, золотистая кожа и смех, вспыхивающий, как костер в ночи. Но еще в ее лице виделась сосредоточенность душ, вся жизнь которых проходит внутри, и лукавая строгость, с годами приобретающая особый серебряный блеск.

– Марта и Тереза Клементе, – сказал Петрус. – Нельзя представить себе сестер, настолько несхожих между собой и при этом столь тесно связанных друг с другом. Их разделяли десять лет, а главное – горе. Клементе давали приемы, где как призрак мелькало огорченное личико Марты. Все находили ее красивой и печальной, и все любили ее грустные поэмы, написанные зрелой рукой и умным сердцем. В двадцать лет она вышла за человека, столь же мало созданного для любви, сколь и для поэзии, и перестала показываться на светских вечерах, где теперь появлялась ее сестра, очень красивая и веселая, которая была на редкость одаренной.

В десять лет были присущи техника и зрелость, которым завидовали пианисты гораздо старше ее, – и при этом она была озорна, как сорока, и упряма, как лиса, если не хотела играть заданные ей пьесы. Алессандро подружился с ней задолго до того, как встретил Марту, и часто говорил, что она грубо нарушает закон, гласящий, что артисты легко мирятся с несчастьями, потому что именно оттуда вырастает их искусство. Но он видел и бездонный омут, который таился в ней, и знал, что, даже смеясь, она ни на секунду не отступалась от глубоких поисков. Иногда девочка смотрела на облака, и Маэстро видел, как на лицо ее тенью ложатся туманы.

Потом она начинала играть на рояле и достигала еще большей высоты. Марта слушала ее и глаза ее светились любовью к сестре, а потом, поцеловав ее, уходила в сумерки танцующей походкой. Но когда старшая скрывалась за поворотом аллеи, младшая садилась на ступеньки крыльца и ждала, пока не стихнет боль оттого, что Марта так страдает. Эта способность быть поразительно счастливой и боль любви к сестре, ушедшей в затворничество несчастья, – все было в ее игре. Не знаю, могут ли обмениваться сердцами люди одной крови, но думаю, что Тереза и Марта принадлежали к высокой касте паломников, объединенных общими устремлениями и отмеченных печатью высшего братства. Вокруг гудела родня, занятая пышными приемами – пределом фантазий богачей. Родители столь же мало могли понять своих дочерей, как разглядеть человеческий лес за фикусом в гостиной. И потому сестры Клементе росли под опекой прислуги и четы призраков, одетых во фрак и в газовое платье. Они жили как на острове, с которого видно, как вдали, оставляя белый след и никогда не приставая к берегу, где живут, грешат и любят, проплывают корабли.

Может быть, Марта, родившись на десять лет раньше сестры, приняла на себя все безразличие отца и матери, и потому сила, что шла по наследству, возможно, от какой-нибудь прародительницы из тех давних времен, когда деньги еще не отравили вкуса к тихой жизни, смогла воплотиться в нежной плоти Терезы и под щитом, образованным меланхолией старшей, расцвести ярче, чем у других. Но зато это создало тесный союз, и принцип жизни Терезы базировался на том, что Марта своим жизненным принципом пожертвовала. А потому неудивительно, что за смертью одной последовала смерть другой. Хотя обстоятельства этого события столь трудно распутать во всех их причинах и мнимостях, что я не удивлюсь, если под конец окажется, что все мы – выдумка педантичного, но абсолютно безумного романиста.

Петрус умолк.

– Ты играешь, как мать, – сказал Маэстро, – и именно твоя игра вызывает ее призрак, которому я еще не сумел рассказать настоящую историю. Ты знаешь, почему человек не может найти в себе слова, которые высвободят живых и мертвых?

– Из-за печали, – ответила Клара.

– Из-за печали, – повторил он.

Впервые с тех пор, как они познакомились, Клара увидела на его лице боль.

– Тогда уже наступила эпоха смут и подозрений, и твой отец часто возвращался на виллу ночью, – снова заговорил он. – И вот однажды Тереза сидела в зале и играла сонату.

Маэстро умолк, и Клара погрузилась в воспоминания. Окна в комнате были распахнуты в сладостный воздух лета, из дома доносилась та соната, на полях которой она обнаружила стихотворение, соединявшее сердца и пронизывавшее пространство видениями. Два года назад она сыграла это произведение в тот вечер, когда сон привел ее к Марии. В воздухе стоял запах ручьев и мокрой земли, но история, которую рассказывала музыка, осталась для нее совершенно непонятной, и стихотворение замкнулось в облако молчания. Клара слушала, как играет молодая женщина, и тот же комок сжался у нее в груди. Потом в комнате возник мужчина. Он появился ниоткуда и теперь пристально всматривался – в то, что музыка открывала ему в нем самом.

Клара могла в мельчайших подробностях разглядеть его лицо, преображенное музыкой. В этом лице, сияющем молодостью, она различила тысячелетнюю мудрость, отсвет луны и задумчивость речного потока.

– Вдохновение пришло к ней от наших туманов, – сказал мужчина, обращаясь к Маэстро, который в этом воспоминании десятилетней давности стоял напротив.

– Но она добавила к нему красоту, идущую от земли.

– Земля вдохновляет ее, но именно та тайна, что зовется женщиной, рождает игру и упоение, – ответил Маэстро.

– Не все женщины играют, как она.

– Но все несут в себе ту сущность, которую ты угадываешь в ее игре.

Потом видение исчезло, и Клара снова оказалась рядом с сегодняшним Маэстро.

– Год они были счастливы, – сказал он, – а потом Тереза поняла, что ждет ребенка. И это стало настоящим бедствием.

– Бедствием для совета?

– Твой отец предупредил не весь совет. Я же сказал тебе, то было время первых смут, потому что честолюбие Элия и его влияние постоянно росли, и это все больше нас беспокоило. Мы оказались втянуты во внутренние раздоры невиданного масштаба и узнали предательства, которых не могли заподозрить. И потому, когда стало известно о беременности Терезы, мы решили хранить в тайне это столь же необъяснимое, как истощение наших туманов, чудо – появление ребенка, зачатого женщиной из мира людей и эльфом. По сей день это первый и единственный случай. Все прочие смешанные браки всегда оставались бездетны.

– Тереза сообщила, что якобы хочет провести год в размышлениях, и удалилась в родовое имение на севере Умбрии, – сказал Петрус. – Никто ничего не узнал.

Клара увидела виллу с суровыми стенами, окруженную большим садом. Вилла возвышалась над долиной с отлогими полями и небольшими холмами. Клара услышала, как из невидимой комнаты донеслись звуки сонаты – теперь расцвеченные новой глубиной, с проблеском серебра и ливня.

– Накануне твоего рождения Марта бросилась в Тибр. Тереза произвела на свет девочку. А на следующую ночь угасла. Уснула и не проснулась. Но твой отец уже перешел мост в обратном направлении, потому что его призывало другое рождение, случившееся у нас. В доме Главы совета в тот же час, что и ты, родилась девочка.

И она тоже была явным и волшебным исключением, потому что, хотя и зачатая двумя эльфами, явилась на свет с совершенно человеческой внешностью, чего среди нас никогда не случалось и никогда с тех пор не повторялось. Мы рождаемся в симбиозе веществ и принимаем единственную внешность, лишь покидая наш мир. Но эта малышка, как ее ни повернуть и с какой бы стороны ни взглянуть, походила на всех прочих маленьких человечков. Мы столкнулись с двумя невозможными рождениями в один день и в один час. И было принято решение скрыть тех, что явно были частью какого-то могущественного намерения и кого мы хотели защитить от клана Элия.

– И тогда вы послали нас далеко от места, где были наши корни, – сказала она.

– Алессандро еще прежде описывал мне селение, где жил его брат, – сказал Маэстро, – и я сделал так, что тебя отправили в Санто-Стефано. Марии выпало более сложное странствие, ее путь пролег через Испанию и до фермы Евгении. Эта история принадлежит ей, и сегодня мы не станем тебе ее рассказывать.

– Ей известно, что она приемная дочь?

– Твой отец показал ей, как она появилась на ферме, – ответил Маэстро. – Ей надо было знать это, чтобы высвободить свои силы.

– Из вас двоих только в тебе есть доля человеческого, – сказал Петрус, – и потому ты можешь сплетать связи и наводить мосты. Ты играешь на фортепиано, как твоя мать, но добавляешь в игру силу, которая идет к тебе от могущества отца. Ты видишь, как отец, но добавляешь к видению связи, которые дала тебе человеческая природа матери.

Клару посетило видение. Оно было отчетливей и трепетней, чем прежние умозрительные образы, и она понимала, что смотрит в лицо Терезе, которая играет сонату с искрами ливня и серебра. На последней ноте ее мать подняла голову, и Клара в смятении почувствовала присутствие живой женщины.

– Призраки живы, – прошептала она.

И в первый раз за двенадцать лет, не ведавших ни слез, ни смеха, она вдруг принялась одновременно плакать и смеяться. Петрус шумно высморкался в гигантский носовой платок, потом мужчины молча дождались, когда она осушит слезы.

– Все эти годы я жалел, что твоя мать так и не узнала тебя, – сказал Маэстро. – Я видел, как ты растешь с кристальным мужеством, какому позавидовали бы многие храбрецы, и часто думал, что судьба не дала встретиться двум самым замечательным женщинам, которых мне довелось знать. Я видел в тебе наследие ее силы и чистоты, я много раз узнавал в тебе ее черты, но видел и то, что принадлежит лишь тебе и что, я уверен, привело бы Терезу в восторг.

Она увидела свою мать сидящей в светотени умбрийского сада. Тереза смеялась, и хрустальные подвески мерцали в вечернем свете. В отблеске заката ласковый серебряный блик скользнул по ее щеке, как речная рыбка.

– Если будет девочка, – услышала она слова, – я хочу, чтобы она любила горы.

Видимо, ей ответили, потому что мать улыбнулась и сказала:

– Горы и летние сады.

Потом она исчезла.

– Алессандро сказал мне, что самое его любимое место в Абруцци – сад приходского дома, – сказал Маэстро. – Благодаря этой истории я научился верить знакам, которыми усеяны наши пути. Стихам, которые написал отец в надежде, что их прочтет его дочь, каллиграммам горы, прочерченным пером, не ведающим своего дела.

Я знал, что однажды ты вернешься ко мне из Абруцци. Как я отправил тебя туда по знаку сада, так и ты отправилась по дороге в Рим, повинуясь знаку забытого фортепиано.

Клара услышала, как Сандро произнес «там прозрачные сливы и каскады тени». Но ярче всего, как светлячки в ночи, мерцал голос матери, в нем раскрылся просвет и доносились какие-то другие голоса. Что-то о женщинах и могилах, о письмах с войны и тихих вечерних песнях. Все голоса, и могилы, и женщины под траурной вуалью шептали о любви в каменных кладбищенских аллеях… Клара увидела сад ирисов и юношу со светлыми и грустными глазами, и голос нежно шептал: «Ступай, сынок, и запомни навеки, как мы тебя любим». И сердце Клары дрогнуло, узнав голос старой Евгении. Потом она увидела Розу, призрачную и великолепную, которая улыбалась сквозь крылья бури, и эта улыбка говорила: «Мы – матери выше смерти и тайны рождений».

И тогда во второй раз за двенадцать лет она заплакала.