Глава двадцать седьмая. Темница
Жоффруа Мартель удалился в свой анжерский замок, Генрих — в замок парижский. Король велел передать Анне, чтобы та не показывалась без его приказания. Королева осталась в Санли.
Оливье бросили в темницу, где вода доходила до щиколоток. Сквозь узкое отверстие проникал слабый свет. Первые дни веселый характер и флейта, которую ему оставили, позволяли Оливье выносить томительное ожидание и цепи. Он был убежден, что Генрих вскоре освободит его. Король ведь хотел лишь проучить его. Любовь быстро заставит Генриха забыть оскорбление.
По мере того, как проходили дни, голодный, промерзший трубадур начал сомневаться в этом. Он умолял своего тюремщика дать ему все необходимое для письма… Так как тюремщик не умел читать, он в просьбе отказал, но за уроки игры на флейте согласился известить начальника королевской стражи, который часто наведывался в таверну его сестры. У Оливье появилась надежда.
— Твоя сестра держит винный погребок на берегу Сены, напротив замка нашего короля? — спросил трубадур.
— Да.
— Ее зовут Жизель?
— Точно. Ты ее знаешь?
— Ты получишь много золотых монет, если передашь ей поручение.
— Золотых! Ты не похож на человека, слышавшего когда-либо звон золотых монет, — заметил тюремщик.
— Пойди к сестре и скажи, что друг Порезанного в темнице.
— Не пойду и не скажу. Мне покуда дорого свое место! А теперь замолчи, сюда идут!
Страж быстро вышел. Со сжавшимся сердцем Оливье услышал зловещий звук запираемого замка, потом удаляющиеся по скрипучему гравию подземелья шаги.
* * *
Десять дней вокруг застенка не было слышно ни звука. Пленник уже давно проглотил последний кусок заплесневелого хлеба, отнятого у крыс, чьи укусы кровянили лицо и руки. Оливье утолял жажду застоявшейся водой, где плавали вздувшиеся трупы крыс, которых удалось убить. Трубадур положил под себя гнилой соломы, брошенной ему, когда его заключили в эту могилу. С волосами, кишевшими паразитами, скорчившись на отвратительной подстилке, Оливье ждал смерти. Он был слишком голоден и слишком страдал от лихорадки, чтобы бунтовать. Немногие оставшиеся силы он употреблял на то, чтобы извлекать из флейты звуки. Это были мелодии такой красоты и печали, что люди, слышавшие звуки из подвального окна, не могли сдержать слез.
Двое влюбленных, лежавших в траве у подножия стены, растрогались; рыбак в лодке упал на колени и закрестился, думая, что эту музыку играют русалки в реке; монах возблагодарил Бога; прачка упустила по течению свою единственную рубашку.
Стражи сморкались в руку…
На одиннадцатый день двери открылись. Кто-то вошел с факелом в руке. Ослепленный ярким светом, пленник заморгал. Он попытался было поднять исхудавшую руку, чтобы защититься от света, но у него не хватило сил.
— Бедный Оливье!..
Сильные руки приподняли несчастного. Вошедший не заметил цепей, державших Оливье прикованным к стене. Человек снял плащ, бросил его на подстилку. С большой осторожностью он уложил друга.
— Филипп?! — выдохнул, боясь поверить своим глазам, юноша.
Порезанный не спросил себя, как выяснилось его настоящее имя. Чтобы спасти Оливье, он бросил бы это имя в лицо кому угодно.
— Отвяжи его, — приказал Филипп, обратившись к дрожавшему тюремщику.
— Сеньор, я не могу. Я и так рисковал жизнью, приведя вас сюда. Не просите у меня большего.
— Проклятый!
— Господин, дайте мне напоить его молоком, — сказала сопровождавшая Порезанного женщина.
— Пожалуйста, моя добрая Жизель.
Несколько глотков жидкости подкрепили Оливье. Он открыл глаза и попытался улыбнуться. Его затошнило, потом стало рвать зловонной желчью. Обессиленный приступами рвоты, Оливье потерял сознание.
Когда он пришел в себя, то был поражен светом, заливавшим темницу. Он попытался приподняться и удивился, не почувствовав ни тяжести цепей, ни влажного холода, обычно пронизывающего его тело. Напротив, Оливье чувствовал приятное тепло.
— Я хочу пить, — прошептал он.
На этот раз желудок не отторгнул молока. Через некоторое время Жизель смогла дать ему несколько кусочков размоченного хлеба. Быстро насытившись, Оливье заснул.
— Сеньор, теперь надо отнести его обратно, — сказал тюремщик.
— А ты уже приготовил ему другую камеру, сухую, со свежей водой, кувшинчиком вина, хлебом и козьим сыром?
— Да, сеньор.
— Ты не забыл свежую солому и одеяло?
— Нет, господин.
— Хорошо. Тебе уже заплатили. Заплатят еще больше, если этого пленника будут хорошо кормить и хорошо с ним обращаться. Цепи — только ночью. Мой совет: не предай меня. От этого зависит твоя жизнь и жизнь твоих детей.
— Знаю, сеньор, но я уже мертв. Если мой начальник узнает, что я приводил вас сюда… Будь проклята околдовавшая меня музыка!
— Рандок, не говори так, — сказала Жизель и перекрестилась.
— В этом нет колдовства, ты просто чувствительный и добрый человек, — сказал Филипп.
Страж оторопело посмотрел на него: ему впервые говорили, что он добрый человек! И эта странная похвала исходила от человека с серебряной маской, похожего на дьявола!
— Брат, не забудь, что поклялся на святом распятии.
В последний раз взглянув на уснувшего Оливье, Филипп покинул темницу. Жизель последовала за ним.
Прекрасный летний день подходил к концу. Порезанный полной грудью вдохнул воздух Парижа. Ему, человеку, привыкшему к русским просторам и обширным лесам, заточение казалось самой жестокой пыткой. Надо было как можно скорее вытащить друга из этого места. Филипп не мог приблизиться ни к королю, ни к королеве. Он решил просить помощи у Госслена де Шони. Несмотря на то что Порезанный уехал в Нормандию, де Шони сохранил свое расположение к нему. На следующий день Филипп постучался в дверь дома своего бывшего господина.
* * *
— Я ничего не могу сделать. Он поднял руку на короля, — сказал Госслен.
— Знаю и прошу вас только сообщить королеве об участи Оливье из Арля.
— Королева едва ли сумеет помочь бывшему любимцу своего супруга.
— Господин де Шони, прошу вас. Вы знаете, что я люблю Оливье, как своего брата. Ему столько же лет, сколько одному из моих братьев. Я знаю, хоть он и храбр в бою, но не пользуется вашим уважением. Не судите его по прошлой жизни. Это злые люди втянули его в разврат. Несмотря ни на что, он остался честен, чист и даже хотел покончить с этой жизнью…
Госслен ходил взад-вперед. На его выразительном лице были обильные морщины. Годы сгорбили широкие плечи. Де Шони был живым воплощением замешательства. Наконец он остановился и сказал:
— Из любви к тебе я скажу королеве о трубадуре. А главное — сообщу графине Фландрской. Она сохранила большое влияние на короля.
— Разве вы не говорили мне, что она всегда выказывала большую неприязнь к бедному Оливье?
— Как ко всем любовникам короля. Но этот был менее жадным, чем другие. Графиня даже сказала это однажды при мне.
— Помолим небо, чтобы графиня помогла нам.
— Уходи и возвращайся в Париж. Я дам знать в таверну, которую ты мне указал. С этого момента не предпринимай ничего.
— Не хватит всей моей жизни, чтобы вас отблагодарить.
— Оставь свою благодарность на потом. Да хранит тебя Матерь Божья…
* * *
Когда Филипп прибыл на берег Сены, то увидел, что у подножия тюремной стены толпится народ. Смеющаяся толпа показывала на тело, висевшее наверху башни, к которому уже слетелись вороны. Охваченный ужасным предчувствием, Филипп поспешил в таверну. Воины заканчивали выносить бочки. Зевак они прогоняли ударами палок. Вдруг из таверны вырвалось высокое пламя. Вышел монах, держа факел в руках. Этот человек… Этот смех… В мыслях Филиппа возникло ужасное видение.
— На колени, нехристи, — закричал монах, — наступил час мщения… Божественный огонь очистит это место погибели!… Он послал меня своим вестником, чтобы привести в исполнение его Божественный приговор… Молитесь святой Деве Марии… Молитесь мученикам и святым… Если вы не хотите гореть в аду или болтаться на веревке, как окаянный Радок, раскайтесь, проклятые! День Страшного суда близок… Развратники, распутницы с прогнившими внутренностями, знайте: наступил конец света… Кто это осмеливается поднять руку на меня?!
— Я, черт побери! — грозно крикнул Филипп.
— Кто ты, не осмеливающийся открыть лицо?
— Я тебя однажды уже поколотил. Это было несколько лет тому назад. И готов повторить, если ты не скажешь, где Жизель.
— Уж не думаешь ли ты, что я знаю всех шлюх в нашем добром городе Париже?
— Говори, или я тебя убью.
— Ты не осмелишься поднять руку на Божьего человека, — сказал монах.
— Если ты и вправду Божий человек, то я готов висеть, как этот несчастный наверху.
— Вот он мог бы тебе сказать, где та женщина, которую ты ищешь. Это как раз его сестра! — и монах кивнул в сторону повешенного.
Филипп не был готов услышать это. Он ослабил объятия, но так, чтобы не дать убежать «Божьему человеку». Монах заметил его волнение.
— Но он больше не заговорит. Язык погубил его. Он рассказал, будто получил золото от среброликого ангела и намеревался помочь бежать пленнику короля. Он говорил, что на ангеле была серебряная маска, как у тебя! Уж не ты ли тот ангел?.. Эй, помогите!.. Как Бог разрушил могущественный Вавилон, он разрушит и Париж, ставший обителью дьявола, логовом всех нечестивых душ! Этот город опоил все народы вином, заразил грехом, жаждой распутства…
Острие кинжала остановило его словоизлияние.
— Еще слово — и ты мертв.
— Сжалься… Я слуга Бога.
— Не поноси его святое имя. В тебе есть что-то от поганого животного… Не тебя ли я видел на поляне, залитой кровью ребенка…
Лицо монаха посерело и покрылось потом.
— Тебе привиделось, — пробормотал он запинаясь.
— Надеюсь, что так. Теперь говори, где Жизель.
— После того как повесили ее брата, за ней пришли…
— Кто пришел?
— Воины короля.
— Ты уверен?
— Разве можно быть уверенным в чем-либо в это проклятое время?!
Расспрашивая монаха, Филипп не упускал из виду молодых, с жестокими лицами людей, медленно пробиравшихся к ним. Один, держа в руке кинжал, бросился вперед и чуть не достал Порезанного, но Филипп на выставленное оружие толкнул монаха. Тот остолбенело посмотрел на кровавое пятно на рясе, затем упал на колени, пуская слюну и мочась под себя.
— Я не виноват!.. Не бейте меня, сжальтесь!
Резким движением монах вырвал из себя торчавший кинжал. Отряд воинов оттеснил Филиппа от раненого монаха. Монах воспользовался сутолокой и убежал. Порезанный не стал его преследовать.
* * *
Опустилась черная, холодная, без малейшего проблеска луны ночь.
Усталый, дрожа от холода, Филипп лег на прибрежный песок рядом с зарослями камыша. Сведения о послеполуденных событиях были противоречивы. Некоторые говорили, что видели всадника, по описанию похожего на Оливье; другие — что Оливье бросили в Сену; третьи, самые многочисленные, утверждали, что ничего не видели. Вскоре усталость взяла свое, и Филипп заснул тяжелым сном.
Его разбудило прикосновение чего-то мокрого. Холодная рука ощупывала его лицо. Резким движением Филипп схватил руку и догадался, что это рука женщины.
— Кто ты? — спросил Филипп шепотом.
— Жизель, — ответил приглушенный голос.
— Наконец я нашел тебя! Расскажи, где Оливье?
— Господин, мне больно.
Филипп отпустил руку.
— Где он?
— Я думаю, что он у короля.
— У короля?! Значит, он спасен?!
— Нет, он погиб!
Удивление помешало Филиппу возразить тотчас же.
— Я отнесла ему еду. Страж, который мне знаком, пропустил меня. Я направлялась к комнате для стражи, когда услышала крик. Испугавшись, я спряталась в нишу. Пришли люди, вооруженные длинными ножами. Они тащили на веревке моего бедного брата. Его лицо было залито кровью, а спина будто когтями исполосована. Он громко кричал: «Я вам все сказал… Я не знаю его имени… Это рыцарь в маске… Сжальтесь, не убивайте меня!.. У сестры спросите…»
— Черт побери, предатель!..
— Не говорите так, господин. Если бы вы видели, что они с ним сделали…
— Говори громче, я тебя не слышу.
Почему-то голос Жизель становился все тише.
— Простите, господин, у меня осталось очень мало сил.
— Я знаю, что стало с твоим братом. А что они сделали с Оливье?
Задыхаясь, Жизель отрывисто произнесла:
— Я пошла… в его темницу… Его там не было… там были следы крови… Я пошла по ним… они вели к входу в подземелье…
— Какое подземелье?
— Брат… сказал мне… оно выходит…
— Ну?
— Во двор… маленького дома… принадлежащего королю…
— Где этот дом, Жизель?
Склонившись над ней, Филипп тряс женщину. Ее голова с мокрыми волосами качалась взад-вперед. Несчастная потеряла сознание. Филипп осторожно поддерживал ее под голову. Горячая жидкость потекла по его пальцам.
— Жизель, дитя мое!
— Я умираю…
— Нет, я спасу тебя!
— Слишком поздно… из любви к вам… я ничего не сказала… Оливье… дом короля… около колодца монастыря Сен-Жермен… с высокой дверью… Дева Мария… мне больно… холодно… господин… похороните меня… Бог вас защитит… Как холодно… холодно…
Филипп долго держал тело женщины, отдавшей жизнь, чтобы помочь ему спасти друга. Сняв плащ, он завернул в него тело и спрятал его в камышах, среди дикой мяты.
Пошел сильный дождь.
