Когда д’Эон, вновь, наконец-то, облачившийся в мужской наряд, рассказывал Людовику о своих похождениях, тот весело смеялся. И как бы поощряя молодого шевалье, сказал:

— Пожалуй, со времен Ахилла, жившего на острове Скирос среди женщин и носившего их одежду, никому не доводилось так ловко пользоваться женским нарядом.

— Смею заметить, — решился возразить д’Эон, обласканный приемом, — коль скоро Ваше Величество вспомнили греков, надо бы назвать еще одного — Геракла, который носил женскую одежду, когда жил у лидийской царицы Омфалы.

— Дорогой шевалье, — Людовик снисходительно улыбнулся, как бы прощая дерзость, — Геракла принудила к такому маскараду жестокая Омфала. Вы же, как доблестный Ахилл, сами облачились в дамское платье и пошли на опасное приключение по доброй воле. Не так ли, господин д’Эон? — пристально глядя на него, произнес монарх. Что оставалось сказать? «Конечно сам, конечно по доброй воле». Удовлетворенный ответом Людовик щедро вознаградил удачливого разведчика. И тут же дал ему новое поручение — отправиться обратно в Россию, но теперь уже не под видом девицы, а в нормальном мужском костюме в качестве секретаря поверенного в делах при русском дворе. На эту должность был назначен все тот же Дуглас.

Но мог ли д’Эон появиться в мужском наряде там, где только что изображал женщину? Его наверняка бы опознали, мог разразиться скандал, и неизвестно чем бы он кончился.

Поэтому, дабы не дразнить гусей и не разоблачать «Лию де Бомон», решено было представить д’Эона как родного ее брата, будто бы впервые оказавшегося в Петербурге. Русским оставалось только удивляться тому, что брат и сестра походили друг на друга как две капли воды.

Тем временем в Европе запахло порохом. Россия открыто приняла сторону Австрии и Франции против Пруссии. И восьмидесятитысячная русская армия, расположенная в Лифляндии и Курляндии, получила приказ начать совместные с войсками Марии-Терезии и Людовика XV действия против Фридриха II. Началась так называемая Семилетняя война, унесшая сотни тысяч солдатских жизней и принесшая огромный материальный урон воюющим державам.

В это трудное и тревожное время кавалер д’Эон вновь проявил себя умным и тонким политиком. Своими советами он немало содействовал укреплению русско-французских отношений, и Елизавета Петровна вполне могла быть довольна братом Лии де Бомон, оказавшимся столь же смышленым и, как ей казалось, столь же преданным. И когда потребовалось послать в Париж верного человека, который доставил бы туда подписанный императрицей договор, а также план военных действий против Пруссии, выбор пал на д’Эона. Поручение было ответственным и рискованным.

Перед отъездом русский канцлер пригласил д’Эона к себе, чтобы проститься с ним, выразить от имени ее императорского величества благодарность и вручить от нее триста червонцев на дорогу.

По пути в Париж д’Эон встретился в Белостоке с маркизом Л’Опиталем, назначенным французским послом в Петербург, заехал в Вену, где вручил Марии Терезии копию плана кампании против Пруссии, увиделся с французским послом при польском дворе графом Брольи. В Вене его застало известие о победе австрийцев над пруссаками в битве под Прагой… Не мешкая, д’Эон отправился в путь, рассчитывая опередить официальных гонцов с этим важным известием и доставить его в Париж первым. Он так спешил, что чуть было не загнал лошадей, и где-то на повороте вылетел из кареты и повредил себе ногу. Несмотря на эту непредвиденную задержку (пока ему делали перевязку), он все же успел на полутора суток раньше, чем доставили австрийскую депешу, известить Людовика о победе.

Мог ли король не оценить такого усердия? В награду он послал к д’Эону своего личного хирурга, солидное денежное вознаграждение, патент на чин драгунского поручика и как особый знак своего расположения — золотую табакерку со своим портретом, усыпанную бриллиантами.

Само собой разумеется, что вознагражден д’Эон был не только за быструю скачку, а за все услуги, оказанные французскому двору. В том числе и за похищение из самого секретного архива Петербурга копии «Завещания Петра Великого». Копию эту, вместе со своей запиской о состоянии дел в Российской империи, он передал самому Людовику XV. Король, как ни странно, не придал тогда значения этому документу, и бумагу преспокойно отправили в архив. Лишь полвека спустя «Завещание» извлекли на свет божий и поспешили его использовать для разжигания антирусских настроений, поскольку в нем речь шла о планах, якобы завещанных Петром I своим потомкам, точнее говоря, о тотальной русской агрессии в Европе и Азии. Некоторое время спустя, однако, установили, что «Завещание» — плод чьей-то фантазии, ловко сфабрикованный подлог. Был ли причастен к составлению мнимого документа д’Эон? На этот счет написано немало, высказывались различные версии. Но преобладала, пожалуй, все же одна: легко могло статься, что д’Эон желал доказать, что в Петербурге не терял времени даром, якобы с риском выкрал секретнейший документ, а на самом деле сфабриковал его. Тем более что проверить, существует ли вообще оригинал и насколько точна копия, не представлялось возможным. Не посылать же запрос по этому поводу в Петербург. Выходит, автором фальшивого «Завещания», скорее всего, был сам д’Эон, не чуждый, как мы помним, литературных способностей и приобретший некоторые познания в русской истории и политике.

Тем временем военные действия на фронте развивались с переменным успехом. Русские войска взяли Мемель, разбив пруссаков при Грос-Егерсдорфе, но неожиданно отступили на зимние квартиры, вызвав неудовольствие у своих партнеров по коалиции. В этот момент Елизавете Петровне пришла в голову мысль, чтобы крестным отцом ее будущего внука, готового вот-вот появиться на свет, стал вместе с нею Людовик XV. С этим предложением во Францию отправился Дуглас. Она и подумать не могла, что такое предложение не вызовет восторга. Между тем так и случилось. В Петербург был послан вежливый отказ, а чтобы смягчить такой ответ и на месте привести доводы, объясняющие его, решили снова послать д’Эона в Россию в качестве секретаря посольства.

Неожиданно этому назначению воспротивился канцлер Бестужев-Рюмин. Он прямо заявил французскому послу, что д’Эон личность опасная и что ему будет неприятно снова встретить этого человека, способного нарушить спокойствие империи.

Что конкретно имел в виду канцлер, осталось неизвестным, поскольку на Петербургской сцене произошла смена действующих лиц. Бестужев-Рюмин был смещен и арестован, а его место занял бывший вице-канцлер Воронцов, как известно, расположенный к д’Эону. Высказывали предположение, что будто бы последний способствовал падению Бестужева-Рюмина, представив бумаги, его компрометирующие.

Более двух лет в свой третий приезд провел д’Эон в Петербурге. Деятельность его протекала без каких-либо осложнений, более того, он получил предложение от самой императрицы навсегда остаться в России, перейдя на русскую службу. Какой последовал ответ, нетрудно представить.

В напыщенных фразах он объяснил, что, разумеется, польщен, но никак не может принять столь лестное для него предложение, хотя бы потому, что не мыслит жизни вне своей отчизны, которую любит и которой служит верой и правдой вот уже не один год. В своих письмах, тогда же отправленных в Париж, д’Эон откровенно признавался, что, останься он в России, недолго угодить и в Сибирь. Иначе говоря, боялся, что может всплыть его маскарад в женском платье и другие делишки в качестве тайного агента. От греха подальше решил он как можно скорее убраться восвояси. Чтобы ускорить отъезд, сослался на заключение врача о том, что расстроенное здоровье требует незамедлительного лечения у знающих докторов.

От пятилетнего пребывания д’Эона в России остались его работы по ее истории и торговле.