ЭПИЛОГ

В салоне ТУ—104 было спокойно и уютно: светило в иллюминаторы яркое солнце, мерно гудели турбины, пассажиры, утомленные дальним перелетом, дремали в своих креслах. Над дверью в пилотскую кабину зажглось световое табло, грудной женский голос произнес из динамиков:

— Внимание, граждане пассажиры… Просьба пристегнуть привязные ремни и прекратить курение. Наш самолет, выполняющий рейс по маршруту «Москва — Иркутск», совершает посадку в аэропорту назначения. Напоминаем, что разница во времени с московским составляет пять часов. Не забудьте перевести стрелки вперед.

Потом это объявление было передано еще раз специально для группы немцев из Западной Германии, находящихся на борту самолета.

В кабинете секретаря Иркутского обкома партии на длинном столе стоял большой макет нового химического комбината. По обе стороны стола расположилось человек пятнадцать — преимущественно мужчины. Это была группа промышленников из Западной Германии и советские инженеры.

— Вы очень удачно прибыли к нам в Иркутск, господа, — сказал хозяин кабинета, невысокий кряжистый мужчина средних лет. — Как раз сейчас на стройке нашего химического комбината начинается самый интересный этап. Я глубоко убежден, что детальное изучение всех вопросов на месте будет весьма полезно. Часы истории, господа, неудержимо идут вперед, и сегодня деловое сотрудничество между Советским Союзом и Федеративной Республикой Германии стало не только конкретной реальностью, но и насущной необходимостью для обеих сторон…

— Вы сказали, время идет… — улыбнулся седоволосый бизнесмен. — По-моему, оно просто бежит. В Москве я уже корректировал его. А всего за время перелета сюда из Бонна я перевел свои стрелки на семь часов. Что же будет дальше?

Его реплика рассмешила собравшихся. Они стали о чем-то негромко переговариваться, выжидательно поглядывая на этого симпатичного и, по всей видимости, неглупого «комиссара».

— Что будет дальше? — лицо секретаря обкома стало торжественным и строгим. — Я думаю, мы сумеем распорядиться нашим временем значительно благоразумнее, чем в недавнем прошлом. Нам есть о чем поговорить, господа. И однажды хорошо понять друг друга. Но если не возражаете, давайте перенесем этот разговор на завтра. Мы хотим предложить вам после осмотра стройки выезд на берег Байкала и настоящую рыбацкую уху.

— О-о, Байкал! — оживились немцы.

Однако цепкий взгляд хозяина кабинета уловил не полное единодушие. Он посмотрел в дальний конец стола и спросил:

— Я вижу, господин Лосберг чем-то озабочен? Вас не устраивает наше предложение?

Рихард Лосберг — он за это время сильно изменился, стал еще более поджарым, поседел, лоб изрезали две глубокие морщины — вздрогнул от неожиданности:

— Отчего же? Я бы с удовольствием, но завтрашний вечер у меня занят.

Марта выглядела почти так же, как и двадцать лет назад. Но это было внешнее, обманчивое впечатление. Стоило присмотреться внимательнее, как сразу же обнаруживались приметы времени: лицо, глаза, волосы… Она разговаривала с кем-то по телефону. Подолгу слушала, роняя лишь короткие междометия, явно стараясь справиться с волнением, то и дело украдкой поглядывала на сына — при этом в ее глазах появились испуг и настороженность. Наконец сказала:

— Да… Конечно, неожиданно. Хочешь прийти? Даже адрес узнал?

Эдгар к разговору не прислушивался. Он сидел на диване в углу комнаты и, лениво жуя пирожок, делал вид, что читает книгу. По-домашнему в спортивных брюках и майке, обтягивающей его крепкие плечи, молодой Банга выглядел типичным современным парнем. Испуганно оглянувшись ка него, Марта продолжала:

— Ну что ж… Я, право, не знаю… Ты уверен, что это нужно? Что ж, приходи.

Трубка легла на рычаг, но Марта продолжала стоять на месте, не в силах унять смятение, вызванное этим звонком. Машинально посмотрелась в зеркало, поправила волосы. Она словно пыталась увидеть себя глазами человека, с которым не встречалась столько лет. Снова растерянно оглянулась на сына.

Эдгар дожевал пирожок, захлопнул книгу:

— Ты хочешь, чтобы я испарился?

Марта испуганно вздрогнула:

— Ну вот еще… Что за глупости?

— Ладно, мать, не надо. Ты хорошая художница, но актриса из тебя неважная. Я, конечно, уйду… Но если честно признаться, мне это уже порядком надоело. Я же слышал… Приехал кто-то из Латвии. Не так ли?

Марта покраснела:

— Не совсем так.

Он посмотрел на ее смятенное лицо, угрюмо спросил:

— Тебе не кажется, что нам пора объясниться?

Мать подняла на него страдальчески-умоляющие глаза:

— Ты хочешь это сделать сейчас?

Она стояла перед ним, как провинившаяся девчонка, маленькая и беззащитная. Ему вдруг стало нестерпимо жаль ее. Сказал с нарочитой грубостью:

— Ладно, мать, прости. — Виновато опустил глаза. — Только знаешь… Мне ведь тоже несладко. Я же вижу, что тебя все время что-то тяготит. Не хочешь говорить — не надо, я не напрашиваюсь, но…

Она побледнела, до крови закусила губу.

— Хорошо, я тебе завтра же все расскажу.

Он наклонил голову, крутые желваки проступили на скулах. Как был похож в этот момент сын на своего отца! Вылитый Артур.

— Не обижайся, мать… Я вовсе не за этим… Хотя, честно говоря, многого не понимаю.

— Чего ты не понимаешь?

Он ответил не сразу. Не решался сказать то, что мучило его давно и неотступно. Но все же собрался с духом:

— Да хотя бы того, что мы объездили половину Союза. Где мы с тобой ни были. Только не в Риге. Это что, случайно?

Она проглотила твердый ком, подступивший к горлу, плотнее сжала губы.

— Ну и что?

— Понимаешь, мать, это же невозможно скрыть…

— Что скрыть? — в ее голосе послышался откровенный испуг.

— Я не знаю что… Но, наверное, что-то есть. — И неожиданно признался: — Недавно встретил в троллейбусе латышей. Шесть остановок, как дурак, за ними ехал. Все прислушивался к речи. Неужели ты думаешь, что мне все это безразлично?

Марта гордо вскинула голову, долго и пытливо вглядывалась в глаза сыну, наконец, четко сказала:

— Мы завтра же обо всем потолкуем.

Эдгар, испытывая неловкость за этот, так неожиданно возникший и явно неприятный для матери разговор, неуклюже ткнулся губами в ее щеку, взял со стула рубашку:

— Ладно, мать… Ты уж извини, что так получилось. Я пошел. Позвонит Марина, скажи, что завтра, как условились.

— Хорошо.

Сын ушел, а она еще долго стояла в прихожей, подавленно уставившись в одну точку. Мысли, одна тревожнее другой, перескакивали, путались, и не было от них никакого спасения. Вот он и настал, этот час. Марта знала, что рано или поздно, ей придется исповедаться перед сыном. Она понимала, что так или иначе, независимо от ее усилий и всевозможных ухищрений, что-то само по себе всплывет наружу, что-то станет известно, а что-то совершенно естественно вызовет законные вопросы, если не подозрения. Просто она не заметила, как вырос сын, как приспело время и как пробежала жизнь.

В первое мгновение Марте показалось, что ее попросту разыграли — ничего общего с Рихардом Лосбергом в человеке, что стоял перед ней сейчас, не было. Если бы не голос. Это единственное, над чем не властно время. При первых же его звуках у Марты словно пелена спала с глаз.

Началось постепенное, трудное узнавание. Тот же лоб, немного выпуклый и квадратный, правда, теперь его рассекали две глубокие морщины. Тонкий, прямой нос с едва заметной горбинкой посредине, может быть, чуточку обвисший. Та же пышная шевелюра, щедро присыпанная снежной порошей. Но главное, это глаза: по-прежнему цепкие, упрямые и насмешливые. Они испытующе смотрели на Марту, и в то же время как бы просили извинить за непрошеное вторжение.

— Ну, здравствуй, — хрипло проговорил Рихард, нервно усмехаясь. — Не ждала?

— Здравствуй.

— Не верится?

Она хотела ответить, но запершило в горле и перехватило дыхание.

— Позволишь войти?

Хозяйка молча отступила в сторону, пропуская его в гостиную. Он вошел, огляделся, на секунду задержал свой взгляд на портрете Эдгара.

— Не его ли я встретил сейчас в подъезде? Такой высокий, в серой клетчатой рубашке. Очень похож на Артура.

— Да, это Эдгар.

Мужчина, — задумчиво сказал Лосберг. — Можно присесть?

— Ради бога, — сбросив, наконец, оцепенение, торопливо ответила Марта. — Кофе хочешь?

Он опустился на диван, поймал ее руку, усадил рядом.

— Сядь, успокойся. Ничего не надо. Дай посмотреть на тебя. Ты совсем не изменилась. Нет, вру, ты стала еще красивей.

Она осторожно высвободила руку, слегка отодвинулась. Не скрывая удивления, спросила:

— Но ты… Каким ветром, откуда?

Лосберг вынул из кармана сигареты, бросил на хозяйку короткий, выразительный взгляд, чиркнул зажигалкой, унимая волнение, несколько раз глубоко затянулся. И тут же спохватился:

— Извини… Ты позволишь? — Сигарета слегка подрагивала в его пальцах.

— Кури, пожалуйста.

Она встала, нашла пепельницу. Расположилась в кресле напротив, выжидающе глядя на гостя.

— Представь себе, ничего таинственного и необычного, — стараясь казаться безмятежным, заговорил Лосберг. — Несколько лет назад я сделал запрос через Инюрколлегию… Сначала на фамилию Лосберг… — Смущенно усмехнулся. — Прости мою самонадеянность. Но ведь мы не были официально разведены. Затем на Озолу… И только потом сообразил, что тебя следует разыскивать как Бангу.

Вот она, безжалостная ирония судьбы: если для Лосберга было просто и понятно, что Марту надо разыскивать как Бангу, то это никакие могло прийти в голову Артуру. Да и никому, пожалуй, не пришло. За мертвых не выходят замуж.

— Зачем? — тихо спросила она.

— Не знаю, — честно признался Рихард. — Вдруг захотелось тебя увидеть, так захотелось…

Он резко отвернулся и заметил лежащий на трюмо янтарь. Да, тот самый, с замурованными в прозрачной тюрьме мошками. Гримаса боли исказила его лицо. Злая, неприкрытая ревность плеснулась во взгляде. Он взял камень, подержал на ладони.

— Все сохранила.

— Да. — Как когда-то, решительно отобрала янтарь, положила его на место. — И для этого ты приехал в Иркутск?

Он посмотрел на нее и, как бы оценив шутку, деланно усмехнулся:

— Ну, не совсем так… Хотя, в общем, мне чертовски повезло.

— Не понимаю.

— Ничего сложного — наводим мосты. У вас бурное строительство, и вам надо уйму всякого оборудования. Вот мы и приехали посмотреть, стоит ли игра свеч. Ох, прости, я же забыл представиться: живу в Гамбурге, промышленник. Химическое оборудование, электроника… Акула капитализма, по-вашему. Чему ты усмехаешься?

— Да так, вспомнилось, — Марта окончательно справилась с волнением. — Ты же когда-то утверждал, что скорее закроешь фабрику, чем возьмешь хотя бы грамм сырья у русских.

Лосберг смутился, но быстро взял себя в руки:

— Да, ты, действительно, ничего не забыла.

Марта так выразительно посмотрела на него, что Рихард на минуту смешался, удрученно спросил:

— За что ты меня ненавидишь? Всю жизнь…

— При чем тут ты? — почти миролюбиво сказала она. — Если кто и виноват в том, что произошло, так только я сама. Но за свои ошибки я уже заплатила. Сполна. — Она отвернулась, чтобы скрыть волнение.

Рихард побледнел.

— Отчего у нас не получилось… Не понимаю. — Криво усмехнулся, полушутя, полусерьезно сказал: — Во всяком случае, я очень жалею, что не увез тебя тогда, в сорок четвертом.

— Жалеешь, что не воспользовался моей беспомощностью? — удивленно спросила она.

— Понимаешь… Не знаю, как это объяснить, но мне всегда казалось, что я в чем-то виноват перед тобой. Хотя, в чем — до сих пор не понимаю.

— Не надо, Рихард. У меня нет к тебе никаких претензий. Просто мы были совсем разными людьми. И расплатились за это — каждый по-своему. Ладно, расскажи лучше о себе. Женат, дети?

Он опять закурил, долго сосредоточенно молчал.

— Женат, две дочери… — И вдруг без всякого перехода: — Слушай, а ты счастлива со своим?

— С кем? — не поняла Марта.

— Ну… С Артуром.

Она вспыхнула, но тут же сообразила, что он вовсе не издевается, а попросту ничего не знает. Тихо ответила.

— Артур погиб.

Рихард резко выпрямился:

— Когда?

— В сорок четвертом.

— Ты уверена?

— Своими глазами видела похоронку.

— А как же твоя фамилия? Банга? — недоверчиво спросил он.

— Я взяла ее в сорок пятом. Хотела, чтобы у Эдгара была фамилия настоящего отца.

Он проглотил обиду, но вида не подал:

— И это так просто? Даже у нас, насколько мне известно, перемена фамилии сопряжена с большими трудностями…

— У нас тоже. Но мне пошли навстречу.

Лосберг как-то странно посмотрел на нее, встал, нервно заходил по комнате.

— Ты ни разу не ездила туда? Не писала писем?

— Мне некому писать.

— Не хочешь ворошить прошлое? Скажи, а твой сын знает про меня, про деда?

Марта не ответила.

— Понятно, — задумчиво протянул Рихард, — не знает. — Взглянул на нее в упор и повторил: — Да-а, жаль, что я не увез тебя тогда в сорок четвертом.

Она насмешливо вскинула брови:

— Ты думаешь, это принесло бы нам счастье?

Лосберг опустился на подлокотник кресла, положил ей руку на плечо — женщина не отшатнулась, не испугалась.

— Марта… — его голос дрожал. — Я понимаю… Нелепо возвращаться к старому, говорить о чувствах… Но пойми… Мы уже не молоды и могли бы разумней распорядиться остатком своей жизни, Тем более, что твой сын еще в начале пути.

— Прекрати, Рихард, — решительно поднялась Марта.

— Но почему? Только потому, что я женат? — в его глазах мелькнула надежда.

— Скажи честно, ты счастлив?

Он не выдержал ее пронзительного взгляда, отвернулся. Долго молчал. Затем произнес нехотя, с болью: Кто-то из умных сказал: «Человеку для полного счастья требуется немного: любовь, родина и свобода». У меня осталось только последнее. Может, ты в чем-то была и права, Марта… Не знаю.

Он сказал это так искренне и сокрушенно, что ей на какое-то мгновение даже стало жаль его.

— И ты хочешь, чтобы я тоже лишилась того же? — спросила она.

В комнате воцарилась тягостная тишина, которую первым нарушил Лосберг:

— Что ж, прости. Не обессудь за назойливость и спасибо за откровенность. Пожалуй, пора. — Он нерешительно поднялся. — Может, запишешь адрес? Так, на всякий случай…

— Зачем, Рихард?..

— Да, действительно, зачем… — Он тяжело вздохнул и протянул ей руку. — Что ж, прости за все…

Лосберг уже вышел в прихожую, уже взялся за ручку двери, открыл ее, вышел на площадку, но не выдержал, обернулся:

— И все же я хочу, чтоб ты была счастлива, Марта… В сорок шестом я по делам фирмы находился в Швеции. Как-то открываю старую газету и вижу фотографию спасенных латышских рыбаков. Вглядываюсь внимательней и кого бы ты думала вижу? Твоего Артура. Не верю своим глазам, читаю подпись — все верно: Артур Банга. Так что, если ты не хитришь со мной, то он никак не мог погибнуть в сорок четвертом.

Стайка маленьких девочек весело, со смехом вбежала в подъезд и, поднявшись на второй этаж, испуганно замерла на месте — на ступеньках сидел хорошо одетый пожилой мужчина и, словно ему было ужасно больно, раскачивался из стороны в сторону. Девочки постояли, убедились, что мужчина не пьян и не проявляет никакой агрессивности, осторожно двинулись вдоль стены выше. Но поднялись всего на один этаж и снова, испуганно остановились — там у открытой двери беззвучно и безутешно плакала женщина.

В тот погожий августовский вечер Артур неспешно возвращался домой. Только что зашло солнце, огромное, красное словно раскаленный круг железа, вынутый из горна, — оно долго висело над бесконечной синей гладью моря, пока окончательно не утонуло в его глубинах. Было то неопределенное для Балтики время суток, когда долго и неуступчиво спорят между собой вечер и ночь. Затихли птичьи голоса, белыми льдинками маячили на воде угомонившиеся чайки, почти не слышалось звуков прибоя. Состояние у Банги было очень похожим на этот вечер. Неопределенное, смутное и щемящее. Как он любил и ненавидел такие вечера! Любил за неповторимую прелесть, необычайный покой и теплоту, словно прикосновение материнской руки… И ненавидел за неизменное, с годами становившееся все более невыносимым, одиночество. Пока был на работе — всегда, порой нарочито, находил себе занятие. И тогда забывался, оттаивая. Но стоило остаться одному или расслабиться, как на него наваливалась такая тоска, что он не знал, куда от нее деться. Не хотелось никуда идти, никого видеть. Он болезненно воспринимал чужое семейное счастье, не переносил снисходительных взглядов, не терпел, когда его жалели и лезли ему в душу. После неожиданного разрыва с Илгой у него были другие женщины. Они переступали порог его дома, но ни одна не осталась в нем навсегда. Он все понимал, прекрасно знал, чего ждут от него друзья, сам переживал, но ничего не мог с собой поделать. Корил себя за упрямство и глупость, терзался по ночам, не раз давал себе зарок изменить что-то в своей жизни, но наступало утро, и все продолжалось по-прежнему.

Впрочем, в поселке он был такой не один. Бирута тоже не выходила замуж. Она, как и раньше, по-сестрински заботилась о нем, приглядывала за его хозяйством. Совсем недавно Банга обзавелся новым домом. И не потому, что его не устраивало прежнее жилище — так настояли друзья. Колхоз богател, строился, и как-то случилось, что единственным в поселке старым домом остался дом председателя. И тогда Артур тоже отстроился, приобрел соответствующую своему положению и достатку мебель, но в доме фактически не жил. Только ночевал. «Рыбацкая гостиница», как он сам окрестил свое новое пристанище, всегда была заботливо ухоженной, но пустой.

Как-то Артур не выдержал — Бирута очень сердилась, если он заговаривал о благодарности за ее помощь, — и полушутя, полусерьезно сказал:

— Перебиралась бы ты насовсем. Что попусту изводить самих себя?

Она только улыбнулась в ответ:

— Мы же с тобой как брат и сестра. Да и милостыни ни тебе, ни мне не надо.

Банга деланно рассмеялся, упрекнул ее в излишней щепетильности и мнительности, но никогда больше не заговаривал на эту тему. Невольно припомнились слова Илги: «Вы — как этот дом — всегда с погасшими окнами». Да, действительно, окна в доме председателя светились редко.

Артур вышел из-за поворота — его новый дом находился почти в дюнах — сделал еще несколько шагов и удивленно остановился. «Рыбацкая гостиница» светилась всеми своими окнами. Бирута? Лишь она знала, где он прячет ключ, и могла войти в его холостяцкую берлогу. Как раз сегодня Бирута затеяла генеральную уборку. Чистила и драила так, что к ней не смог бы придраться даже самый привередливый капитан. Банга днем забегал домой переодеться и видел все это своими глазами. Артур даже пошутил над Бирутой: не готовится ли в поселке сегодня проверка? Но это было днем. А теперь он стоял, потрясенный непривычным зрелищем и, недоумевая, смотрел на сверкающий всеми окнами собственный дом. Он двинулся вперед. Дошел до калитки, распахнул — обычно она запиралась изнутри на щеколду, а сейчас была открыта — приблизился к крыльцу, но почему-то медлил подняться. Томимый неясным и тревожным предчувствием, решил сначала заглянуть в окно: прямо, посреди комнаты стояли нераспакованные чемоданы, еще какие-то вещи — Артур с трудом понимал, что там происходит. Бирута, необычно возбужденная, хлопотала у накрытого стола, то и дело поглядывая на входную дверь.

Банга не смог бы сказать, сколько он простоял под окном, как не смог бы ответить, о чем он подумал в этот момент и что почувствовал. Как-то все вдруг смешалось, спуталось. Воспоминания и надежды, тревога и ожидание… Осознавал он лишь одно: вот так просто подняться на крыльцо и войти в дом у него не хватит духу. Шатаясь, словно пьяный, он вышел за калитку, поднялся на дюну. И хорошо, что рядом оказалась она, добрая, старая сосна, его давняя подружка: у самой кромки воды стояли мужчина и женщина. Мужчину Банга видел впервые. Что же касается женщины… Даже если бы Артуру завязали глаза, он шестым, седьмым или еще каким-то там чувством определил бы, кто перед ним.

— Ты, довольна мать? — завороженно оглядываясь по сторонам, в который раз спрашивал Эдгар, заглядывая ей в глаза.

А Марта молчала, словно все еще не верила, что вновь обрела родину. Наконец подняла на него заплаканное счастливое лицо:

— Я счастлива, что вернула тебе то, что когда-то отняла.

Высоко в небе из-за тучки показался месяц. Он высветил кроны деревьев, притихший поселок, рыбацкую гавань, проложив на водной глади длинную лунную дорожку. Такую же долгую, как дорога к этим дюнам. Он светил для тех, кто сегодня был счастлив.