ГЛАВА 19
Лес стоял по-осеннему тихий, испятнанный солнцем, в крапчатой пестрядине неопавшей листвы. Мчавшийся по нему «виллис», еще по фронтовому в разводах маскировочного камуфляжа, мелькал среди деревьев почти неразличимо, как рысь в увядающих зарослях. Худенькая девушка пристроилась на заднем сиденье среди багажа, придерживая на коленях большой глобус.
— Товарищ Калниньш, а кто у вас раньше в поселке детей учил? — спросила она.
Андрис мало изменился за эти годы — пережитое лишь глубже вырубило морщины на его крепком, продубленном морскими ветрами лице.
— Раньше-то? — Калниньш привычно набивал свою рыбацкую трубочку. — Раньше у нас такой учитель был… Его все побережье знало. Учитель Акменьлаукс. В политохранке замучили.
Он замолчал, что-то припоминая, потом кивнул девушке:
— Ты не тужи, Илга. Тебе там неплохо будет. Школа, слава богу, уцелела… Войне скоро конец, вернутся парни, жениха тебе сыщем.
— А я и не тужу, — беззаботно отозвалась девушка. — Ко мне скоро мама приедет.
— Так и будешь за маму держаться? — сверкнул крепкими зубами молодой шофер в солдатском ватнике. — Тебе уж самой в мамы пора.
— Да ну вас… — отмахнулась Илга. И неожиданно сменила тему: — А я вашего сына знаю, Лаймона. Он меня перед самой войной в комсомол принимал. Где он сейчас, товарищ Калниньш?
Шофер резко обернулся, стрельнул в нее коротким, укоризненным взглядом: эх ты, мол, птаха желторотая — лезешь со своими расспросами, куда не следует. Илга уже и так поняла свою оплошность. Калниньш обернулся — лицо серое, глаза больные-больные — хотел ответить, но в это время где-то совсем рядом раздались выстрелы, брызнуло разбитое стекло.
— Ложись! — хватая автомат, крикнул Калниньш Илге и пригнул ее к полу автомобиля. — А ты чего? — заорал он на растерявшегося шофера. — Газуй! На всю… — вскинул автомат, дал длинную очередь по кустам.
Машина взвыла мотором, на полной скорости понеслась по дороге: один поворот, другой. Вскоре выстрелы затихли вдали, и «виллис» вырвался на открытое место.
— Испугалась? — обернулся Калниньш к сжавшейся в комок девушке.
— Ага, — всхлипнула она, поднимая отброшенный пулей глобус — в нем посреди Индийского океана зияла дыра. — Глобус жалко.
— Не жалей, — хмуро утешил Андрис. По нему теперь не одну географию… Еще историю изучать будут.
Поселок казался вымершим. Дома глядели пустыми, безжизненными окнами. Калниньш прошел в глубь Озолсова двора к небольшой пристройке, в которой с недавних нор жил Петерис — его собственный домишко в пух и в прах разнесло.
— Учительницу вам привез, — сказал Андрис, входя в тесную каморку, где ужинало семейство: две дочери и Эрна с Петерисом. — Хотел было в школу, да раздумал — пусть у вас пока побудет.
— Пускай, — пожал плечами Петерис. — Я могу и на конюшне поспать.
— Чего же не перебираешься? — спросил Калниньш, кивая головой в сторону хозяйских покоев. — Или боишься, что господин Озолс осерчает?
— А нам и тут хорошо, — въедливо проскрипела Эрна. — Мы на чужое не заримся. Как некоторые…
Петерис метнул ка жену быстрый, угрожающий взгляд, и она недовольно умолкла. Калниньш достал трубку, табак, предложил:
— Пойдем, покурим.
— Ты вот что, Андрис, — угрюмо начал Петерис, когда они вышли на крыльцо. — Ты с расспросами ко мне не лезь. Кто, да чего… Никого я не видел, ничего не слышал…
— А что тут расспрашивать? — пыхнул дымом Калниньш. — Я же не слепой. Позавчера кабанчика зарезал, а на столе одна картошка. Даже куска мяса не оставил.
Петерис промолчал.
— Ты же при немцах человеком был, — укорил его Калниньш. — Бангу, говорят, от расстрела спас.
— При немцах… При немцах я хоть знал, кого бояться, а тут… — Петерис боязливо оглянулся, придвинулся ближе. — С Ошкалном — сам знаешь, что сделали, только пикнуть собрался. У них тут кругом глаза и уши. Еще не знаю, как откликнется, что ты заходил… И это… учительницу свою веди, куда хочешь. Хоть обратно в уезд забирай — не стану я с вами связываться.
— Не хочешь? — гневно оборвал Калниньш. — А отвечать перед судом тройки за укрывательство бандитов — хочешь? Ты как думал, мы их ловить, а ты свининкой подкармливать?
В это время распахнулась дверь, и Эрна, явно все слышавшая, проговорила с пугливым придыханием:
— А ты не пугай… Мы уже пуганые. Ишь какой страшный, раскомандовался. Ты, как птичка, залетел и нету. Сначала попробуй переночуй ночку в своем доме, а утром потолкуем.
Калниньш с досадой и смущением посмотрел на женщину, в словах которой было много справедливого. Бандиты, действительно, терроризировали население, и властям не всегда удавалось помочь несчастным. Не сказав больше ни слова и даже не взглянув на сникшего Петериса, Андрис пошел со двора.
Запрятанный в глухой чащобе лагерь «лесных братьев» мало чем походил на обычное расположение воинской части. Окруженный со всех сторон болотом, поросший густым колючим кустарником, он, словно клещ, заполз под кожу, оставив на поверхности едва заметные приметы: сломанную ветку, брошенный окурок, автоматную гильзу. Впрочем, таких примет к концу войны на земле было столько, что чистый кусок леса вызывал гораздо большие подозрения. Лес, как лес. И если бы не напряжение, стылое и тягостное, почти необъяснимое — оно исходило от каждого куста, слышалось в каждом вздохе ветра, чудилось в маслянистом отблеске болотной жижи — можно было бы принять эту глухомань за самый безлюдный, необитаемый край.
Озолс сидел рядом с возницей, маленьким, тщедушным человечком, беспокойно оглядывавшим лес. Двое других, угрюмых и небритых, полулежали в телеге, поклевывая носами. Старик положил руку на колено вознице, негромко приказал:
— Все, хватит. Дальше мы сами.
Поднес ладони к губам, три раза прокричал кукушкой. Выждал минуты две и снова прокуковал. В кустах раздался шорох. Вначале в прогалине между ветвями показался ствол автомата, а потом и его владелец — такой же угрюмый и небритый, как и те, что были в повозке. Он подозрительно осмотрел пассажиров, задержал недоверчивый взгляд на вознице, неуверенно обернулся назад. Его медлительность вызвала раздражение у лежащих в телеге.
— Ну, чего вылупился? Своих не узнаешь, что ли? — почти в один голос проворчали оба, выбираясь из повозки и разминая затекшие ноги.
— Ладно, не шумите, — пробасил плечистый бородач, неожиданно выходя из укрытия. — Заждались мы вас. Уж бояться начал: не случилось ли чего.
— А ты сам попробуй… — начал было со злобой Озолс, но бородач миролюбиво протянул ему руку.
— Ладно, ладно, чего там. — Поздоровался с остальными, с жадным любопытством придвинулся к телеге. — Ну-ка, ну-ка, что за гостинцы? — Откинув брезент и, увидев среди мешков с картошкой свиную тушу, разрубленную на части, пробормотал сладким от умиления голосом: — Какая роскошь.
— Разгружайте, — приказал Якоб. — А ты, — обернулся он к вознице, — возвращайся назад. Но запомни: если где-нибудь хоть полсловом проболтаешься…
— Да ты что? — у возницы от волнения повлажнели глаза и задрожали губы. — Впервой, что ли?
— Впервой, не впервой, но смотри. И передай своим — через неделю снова наведаемся.
— Якоб! — возница от волнения забыл об опасности. — Но ты же сам видел — выгребли, все подчистую.
Бородач внимательно посмотрел на крестьянина, приблизился вплотную, взял за отвороты пиджака, с силой притянул к себе:
— А ты что же думал? Мы здесь будем гнить, а вы там с бабами прохлаждаться? А кого жрать прикажешь? Тебя с твоей лошадью?
Возница побледнел, заискивающе пообещал:
— Конечно, конечно, передам.
— То-то, — нехотя отпуская его от себя, пробурчал бородач. — Убирайся!
Над костром, вздуваясь пузырями, булькал котел с кашей. Озолс большой деревянной ложкой помешивал кипящее варево. Подцепил немного каши, чтобы попробовать, но так и не пригубил — бросил вдруг ложку и схватил автомат: где-то совсем близко раздался треск ветвей. Но тут же послышались знакомые голоса.
— Сколько, раз учить надо, — сердито выговаривал кому-то Аболтиньш, выходя на поляну. — Если стрелять, то уж наверняка.
— Да они вреде близко были, — смущенно оправдывался перед отцом Зигис. — Черт его знает, как он вдруг рванул.
— Рванул… Чем больше их рванет от нас, тем меньше шансов нам самим вырваться. Не забывай это.
За Аболтиньшами вышла из лесу остальная группа — еще шесть человек. У всех были обросшие лица, одежда представляла собой причудливую смесь: что-то еще от айзсаргских мундиров, что-то от немецкой формы, что-то от штатских костюмов. У всех немецкие автоматы.
— Кажется, мы в самый раз, — заглянув в кипящий котел, сказал высокий и худой, как жердь, бандит.
— Ну-ка, подхвати, — кивнул ему Озолс.
Они вдвоем сняли с огня котел, поставили на траву. Аболтиньш, скинув потрепанную куртку, подошел к ведру с водой.
— Эх, Озолс, — сказал он, плеская себе воду в лицо. — Не видал, сколько сахару мимо нас проехало.
— Откуда ты знаешь, что сахар? — заинтересовался Якоб.
— Он мешок продырявил, — Аболтиньш кивнул на Зигиса. — Дорога теперь, как сладкий пирог.
— Да-а… А у нас и соли нет, — разочарованно буркнул Озолс.
— Ничего, будет вам и сахар, и соль… — подсаживаясь к котлу, сказал трактирщик. — И свиная тушенка в банках. Ну, рассказывай… Что видел, что слышал…
Усевшись вокруг костра, бандиты накладывали в котелки кашу, с любопытством прислушивались к рассказу Озолса.
— Ну что? — невесело начал он. — Русские передают по радио только песни и хвастают, что бои, мол, уже в Восточной Пруссии.
— А немцы?
— Тоже хвастают. Мол, превратили Курляндию в неприступную крепость. Трамплин для возмездия, говорят.
— Трамплин или мешок? — хмуро переспросил высокий.
— Неважно, пусть подольше продержатся в Латвии, — многозначительно сказал Аболтиньш. — Пока они здесь — наша борьба не закончена. И в лесах мы не одни. Ну, ладно… Как там наши земляки? Краснеют помаленьку?
Озолс помолчал, подумал.
— Краснеют — не краснеют, но оживают, — тихо сказал, он. — Школы открывают, продукты завозят…
— Продукты? — криво усмехнулся трактирщик. Продукты, это хорошо. Продукты, это то, что нам надо. Интересно, что они с моим трактиром сделали? Не слыхал?
— Говорят, магазин открыли, — сказал Якоб. — Я-то в наш поселок не заходил…
— Не заходил, говоришь? — задумчиво протянул Аболтиньш — в его глазах мелькнула какая-то мысль. — А надо бы.
— Да ты что? — испуганно отшатнулся Озолс, — Ты понимаешь, что это для меня значит? Меня же первая собака схватит.
— Ну, если по-глупому, то и забеременеть можно. А если по-умному… Понимаешь, ты у нас единственный, у кого в поселке есть близкий человек — дочь.
— Ну и что?
— Надо повстречаться с ней, поговорить. Что за продукты в магазине, когда привозят, оставляют ли охрану?..
— А причем тут Марта? Что она может знать?
— Ну-ну… В такие трудные времена… Чтобы женщина не знала всего, что касается продуктов? Не поверю.
— Не пойду. Делай со мной, что хочешь — не пойду. — Озолс вскочил, в волнении заметался вокруг костра.
Аболтиньш встал, поймал его за руку, с силой усадил рядом:
— Успокойся, Якоб, ничего страшного. За все время я прошу тебя первый раз.
В это время послышался шум, раздались возбужденные голоса — на поляну вышло несколько человек. Громко крича, они вытолкнули вперед белобрысого паренька в рваном ватнике и немецкой пилотке.
— Вот… — ткнул его дулом «шмайсера» плечистый бородач — тот самый что встречал Озолса с телегой. — На сухом болоте поймали. Прятался, гаденыш, ночи дожидался.
Трактирщик оглядел парня: заморыш, смотреть не на что. Под белесыми, по-детски вздрагивающими ресницами в смертельном страхе, застыли зрачки.
— Может, заблудился? — неуверенно спросил Якоб.
Бородатый зло дернул плечом:
— Как же, заблудился. А это что? — он бросил на колени Аболтиньшу листовку и гнусаво запричитал, явно кого-то передразнивая: — Братья-латыши! Вас подло обманули… Эта листовка является пропуском…
Трактирщик взял листовку, пробежал глазами:
— Что ж… будем судить.
Суд проводился по всей форме. На широкой поляне собрался весь лагерь. Посредине, у того же котла сидели члены суда. Подсудимый — без пилотки, без пояса — стоял между двумя конвойными. Его белое, словно обсыпанное мукой лицо, было отрешенным, казалось, паренек не слушал обвинительную речь, которую произносил Аболтиньш.
— Имант Брасла, двадцать седьмого года рождения, уроженец Тукумса… Совершил тягчайшее преступление — попытку побега из лагеря… Нарушил клятву лесного братства… Предал высокие идеи национальной свободы и независимости, которые для каждого из нас дороже самой жизни.
Аболтиньш сделал паузу, оглядел слушающих. И, взяв листовку в руки, продолжал:
— В этой листовке, отобранной у подсудимого, большевики называют нас отщепенцами, жалкой горсткой бандитов, обреченных на гибель. Это ложь, братья. Борьба не окончена. Наш отряд не единственный в Латвии. Нас много и нас боятся. Есть места, куда они сунуться не смеют. Не забывайте, в Курляндии еще идут бои — там целая армия немцев, тридцать пять дивизий. С самолетами, танками и артиллерией. Так что исход войны не решен, во всяком случае, для Латвии. И мы с вами еще скажем свое слово. Лесное братство — разящий меч нашего народа, надежда всей нации. Не понимать этого могут только трусы и маловеры. Такие, как этот, — Аболтиньш показал на подсудимого.
Он помолчал и, положив листовку на место, сказал устало:
— Этот парень, Имант Брасла, безусловно, достоин смерти. Но, учитывая молодость подсудимого, я бы просил суд сохранить ему жизнь. Пусть запомнит, как говорится, урок и кровью смоет позор.
Его последние слова явно не понравились слушателям — раздались недовольные голоса:
— Что за поблажки?
— Иохансона за те же подвиги шлепнули, а этому — что?
— Видали, молодой, сосунок грудной… Там бы, гляди, всех заложил, поименно.
— Тихо! — одернул «братьев» Аболтиньш. — Я же не предлагаю простить, а только облегчить наказание: пусть искупит вину кровью. При условии полного и чистосердечного раскаяния. — И, подойдя к подсудимому, негромко сказал: — Что стоишь, как дурак? Проси братьев о снисхождении.
Парень шагнул вперед, прижал руки к груди. Потом, как бы раздумав, вдруг развернулся к трактирщику, рухнул перед ним на колени:
— Господин Аболтиньш, умоляю! — безумно глядя перед собой, забормотал он, — Отпустите, не могу я здесь. Мать у меня, понимаете? Один я у нее, больше никого. Отпустите, господом молю!
Злоба судорогой перекосила лицо вожака, он махнул конвойным. Вскоре за лагерем над оврагом прогремели две короткие очереди.
Калниньш сидел за столом в доме Бируты — точно так, как сидел здесь ее отец перед расстрелом. Та же миска с рыбой стояла перед ним. Но Андрис ни к чему не прикасался. Невероятно страшным был рассказ девушки — кусок не лез в горло. Долго молчали, наконец, Калниньш, пересилив себя, хрипло спросил:
— Значит, говоришь, у Артура на руках?
— Да. — Она посмотрела на него большими испуганными глазами. Хотелось плакать, но слез не было. Хотелось подойти, утешить этого седого, сломленного горем человека, но слов утешения не находилось.
Андрис отвернулся, достал дрожащими пальцами папиросу, но так и не смог закурить — сидел, наклонив голову, уставившись в одну точку. Какой бы огромной ни была общая беда, она становится во сто крат больше, когда касается тебя лично.
— Марту видела? — спросил он.
— Да.
— Как она?
Бирута не ответила. А Калниньш вдруг ожесточился:
— Что-то слишком красиво получается, чтобы быть правдой. Спрятать раненого офицера… И где — в доме Озолса! Убей — не могу поверить.
— Может, вам самому с ней поговорить?
— Конечно, поговорю. И по служебному долгу, и по старой памяти. Если ей верить, то…
— Сыном клялась, — тихо сказала Бирута.
Калниньш с силой тряхнул головой, посмотрел на нее воспаленными глазами. Бирута испугалась — ей показалось, что он сейчас заплачет. Но Калниньш пересилил себя.
— Знаешь, для чего я сюда приехал? — спросил он. Чтобы выяснить, кто есть кто.
— Как это? — не поняла Бирута.
— А так. По порядку. Скажи-ка, кто конкретно принимал участие в расстреле твоего отца?
— За ним пришли Аболтиньш с Зигисом. На улице еще двое стояли — не узнала я их.
— Так. И куда повели?
— К Озолсу.
— Лосберг там был?
— Нет. Он приезжал редко. Они уже порознь жили.
— А Марта была?
— Да.
— Она тебе рассказывала, что там произошло?
— Нет, у меня не было сил спросить.
— Да-а, — протянул Калниньш. — Такая штука жизнь, дочка. — Налил в стакан водки, поднялся. — За твоего отца… и за моего сына.
Выпил залпом и, подавляя волнение, стремительно вышел из комнаты.
Во дворе Озолса возле небольшой пристройки Петерис колол дрова. Неподалеку уже были сложены круглые, как башенки, поленницы.
— Бог в помощь, — подошел Калниньш.
— Тряхнула тебя война, — отложив топор, прищурился Петерис. — И бога, смотри-ка, припомнил.
— А тебя, видать, стороной обошла.
— Я человек маленький, ни с кем не воюю. — Петерис демонстративно высморкался в два пальца и сел на полено. — Чего хочешь?
— Узнать хочу… Хозяин твой где?
— А это ты у бога спрашивай.
— Слушай, Петерис, неужели тебе все равно, что вокруг творится? — разгорячился Калниньш. — Людей убивают, грабят, по дорогам, не проехать. Ты же понимаешь, сколько сволочей по лесам болтается.
— Вот теперь я понимаю, что тебе нужно, — ехидно ответил Петерис. — Агитировать пришел? Так не надрывайся зря — все равно в помощники к тебе не запишусь. — Он привстал с полена и громко позвал: — Марта, иди-ка сюда!
Марта вышла на крыльцо вместе с сыном и удивленно посмотрела на гостя.
— Тут товарищ Калниньш твоим отцом интересуется. Что ему сказать?
— Не знаю, — тихо ответила она.
— Дедушка уехал далеко-далеко, — гордый своей осведомленностью, сообщил Эдгар.
— Тебя как зовут? — подавляя неприязнь, спросил Калниньш.
— Эдгар Лосберг.
— Хорошее имя.
— Нет, Лосберг это фамилия, — поправил мальчик.
— Понимаю, — пробормотал Калниньш. — Фамилия красивая.
— Вам в самом деле нравится эта фамилия? — с насмешливым вызовом спросила Марта.
Мальчик с недоумением посмотрел на мать. А Калниньш наклонился к нему и сказал:
— Эдгар, ты хороший мальчик?
— Да-а…
— Послушный?
Мальчик молча кивнул головой.
— Тогда принеси мне водички напиться.
Когда ребенок убежал в дом, Андрис повернулся к Марте:
— Я пришел сюда, чтобы сообщить, — его голос звучал непреклонно и жестко, — любая поддержка… даже малейшая связь с бандитами из леса будет караться по всей строгости закона нашей страны.
— Вы считаете, что мой отец там, с бандитами? — с трудом сдерживая волнение спросила Марта.
— Я этого не сказал, — угрюмо буркнул Калниньш. — Если бы знал точно, говорил бы с вами иначе. До свидания.
— До свидания, — сухо ответила она.
Петерис молча повернулся к нему спиной, и тут же донесся хрясткий удар топора, развалившего крепкое узловатое полено.
Ночь была туманной и сырой. Фигура человека, шедшего по лугу в сторону поселка, казалась призрачной. У крайнего дома человек будто бы исчез, но уже вскоре отделился от дерева и торопливо захромал к дому Озолса. Где-то залаяла собака. Якоб, это был он, вздрогнул, прижался к забору, тревожно выждал, пока снова наступила тишина.
Подойдя к своей калитке, Озолс не сразу решился ее открыть — вслушивался, вглядывался, потом, крадучись, вошел во двор. Сделал два-три шага и споткнулся о брошенные на дорожке грабли. Поднял их и, укоризненно покачав головой, хозяйским жестом прислонил к стене сарая. Сквозь туман и ночной мрак проступали привычные глазу очертания родного дома — Озолс двинулся к нему. Заглянул в окно, но сквозь плотную занавеску ничего разобрать не смог — так, какие-то двигающиеся тени. Проглотил густой, удушливый комок, с силой заставил себя отлепиться от окна, и, осторожно ступая, бесшумно двинулся к колодцу. Там он отцепил ведро и быстро заковылял в глубь сада. Но здесь не повезло — запнувшись обо что-то, он упал, ведро с грохотом покатилось по земле. Старик замер, вдавившись лицом в траву, и тотчас со скрипом открылась дверь.
— Кто здесь? — испуганно спросила. Марта. — Петерис, это ты?
Озолс лежал, не смея пошевелиться, со страхом глядя на дочь. Противоречивые чувства боролись в нем: отозваться, бросится навстречу, зайти в дом, повидать внука, отогреться, вымыться, поесть по-человечески, отоспаться, а завтра пойти и сдаться властям. Хуже не будет. Нет, зачем сдаваться? Забрать свой сундучок и податься в Ригу, затеряться в большом городе, схорониться… Но он продолжал лежать. Не двигался с места, хорошо сознавая: ничего, промелькнувшего в сознании, он не сделает, потому что все это бессмысленно и безнадежно.
Так и не поняв, что там прогрохотало во дворе, Марта закрыла дверь. Отец услышал, как лязгнул железный засов. Когда все стихло, он поднялся, подобрал ведро и, крадучись, продолжил свой путь. Ульи стояли под яблонями. Сняв крышку, Озолс торопливо выбросил ветошь, прикрывавшую соты, и стал вынимать тяжелые, полные меда, рамки. Ломая, корежа, пихал их в ведро, стараясь набить в него как можно больше меда. Пальцы стали липкими, старик машинально лизнул их. И вдруг испуганно пригнулся — за спиной раздался чей-то глухой голос:
— Сладенького захотел?
Якоб обернулся и облегченно вздохнул: перед ним стоял Петерис.
— Ну и напугал же ты меня! — приходя в себя, сказал ночной гость. — Помоги.
Но бывший батрак и не думал двигаться с места.
— Что тебе здесь надо?
Озолс неуверенно поднял голову, стараясь разглядеть в темноте выражение лица своего работника, — шутит тот или не шутит — наконец, понял, что не шутит, невольно потянулся за винтовкой. Его глаза хищно прищурились:
— Это мой дом.
— Был когда-то, — невозмутимо пробормотал Петерис и сделал шаг вперед.
— Не подходи. — Якоб рывком поднялся, неуклюже выставил перед собой оружие.
— Ой, как страшно, — ухмыльнулся Петерис — ему доставляло удовольствие издеваться над бывшим хозяином. — Все равно не стрельнешь.
— Не подходи, — попятился Озолс, — убью!
— Стрельнешь — люди сбегутся. А тебе на деревяшке далеко не уйти. Небось не забыл еще? — Он вдруг сделал выпад вперед и вырвал винтовку из рук Озолса. — Вот так-то оно лучше будет. Это я раньше тебя боялся. Когда ты меня с грязью мешал, да с женой моей якшался.
— Ты что, Петерис? — чуть не плача, вскрикнул хозяин. — Кто тебе сказал эту глупость? Богом клянусь…
— Можешь не клясться — работник грубо выругался. — Вы думали, Петерис дурак? Ничего не видит, ничего не замечает… — Он злорадно ухмыльнулся. — Ничего, я тебе тоже соли в жизнь подсыпал. Петух-то красный мой был. Хорошо горело, правда?
Как ни был Озолс напуган, удивление взяло вверх. Он недоверчиво спросил:
— Неужели ты?..
— А то кто же? Думал, Петерис долги отдавать не умеет? Тогда петуха подпустил, а сейчас в порошок сотру. — Крикнул с ненавистью: — А ну, пошли!
— Куда? — в ужасе отшатнулся Якоб.
— Сам знаешь, куда. Я за тебя отвечать не намерен.
— Да ты что, Петерис? Человек ты или кто?
— Человек? — бывший батрак разъярился. Он дышал словно загнанная лошадь. — Ишь, как ты заговорил — человека вспомнил. Тогда не замечал, а сейчас вспомнил. А ну, двигай! — он угрожающе передернул затвор.
Но Озолс не двинулся с места. Он неожиданно повалился на колени, умоляюще протянул руки:
— Прости меня за все. Не за себя прошу. Марту погубишь, внука моего…
— Я — погублю? А ты сам о них подумал, когда сюда перся? Хоть бы красть пришел в другое место, их под удар не ставил. Пошли!
— Побойся бога! — хрипло выкрикнул хозяин. — Петерис, ты тоже отец, у тебя тоже есть дети. Отпусти меня, я тебя такое расскажу…
— Что? — насторожился работник.
— Все, как на исповеди.
Жалкими, умоляющими глазами он смотрел снизу вверх, и было в этом взгляде столько выстраданной безысходности, что Петерис невольно смягчился.
— Ну, что там у тебя? Говори.
Калниньш спрыгнул с подножки грузовика и оглядел людей, собравшихся на площади возле магазина:
— Значит так, земляки. Шоколад и булки с изюмом… Этого ничего нету и в ближайший момент не предвидится.
В толпе добродушно рассмеялись.
— Зато есть макароны, соль, спички… Что еще? Масло подсолнечное, а также керосин. Так что с этого дня магазин снова начинает работать, можете приходить и получать. Согласно, конечно, нормам отпуска по талонам продовольственных и промтоварных карточек. Давайте-ка, кто посознательней, на разгрузку товара! — скомандовал под конец Калниньш.
Несколько женщин и мальчишек забрались в кузов. К магазину поползли по людской цепочке мешки, ящики, бидоны. Передавая их из рук в руки, люди шутили, радовались добру.
Убедившись, что дело налажено, Калниньш пошел от магазина, но, заметив неподалеку угрюмую физиономию Петериса, остановился:
— Привет, Петерис. Что ж не поможешь женщинам?
Тот скривил в насмешливой ухмылке губы:
— Можно подумать, ты там столько привез, что без моей помощи не обойдутся.
— Ну, чем богаты, тем и рады. В следующий раз, глядишь, и больше привезу.
— Ну, вот тогда и потолкуем.
Калниньш досадливо поморщился, вынул из кармана пачку папирос, предложил:
— Дыми. — Сам с наслаждением затянулся, искоса взглянул на собеседника. — Никак в толк не возьму, Петерис. То ли ты от природы упрямый, то ли тебя Озолс сделал таким. И чего ты все ехидничаешь? Твоя же власть пришла, для тебя, дурака, старается, а ты нос воротишь, все чем-то недоволен. Ну, что опять не по-твоему?
— Потому что дурак, — неожиданно спокойно согласился Петерис. — А дурак, он и есть дурак. Какой с него спрос? Мне это и Озолс доказывал, и немцы вколачивали, теперь вот вы принимаетесь…
Калниньш смутился.
— Прости, я ведь так, по-доброму, виновато сказал он.
— И Озолс по-доброму. Он всегда твердил: «Я из тебя, дурака, человека хочу сделать».
— Злой ты, однако, — сокрушенно вздохнул Калниньш. — Как пес некормленный.
…
— Ладно, поживем — увидим. — Калниньш отбросил окурок, поправил на голове фуражку. — Пошел я.
— Уезжаешь, что ли? — дрогнувшим голосом спросил Петерис.
— Уезжаю. Вот зайду в школу, проведаю учительницу… — Калниньшу показалось, что Петерис хочет что-то сказать, но никак не решается. — А что?
— Да нет, ничего, счастливого тебе пути.
Аболтиньш заботливо ухаживал за Озолсом, лежавшим в землянке на нарах под грудой тряпья — того трясло, как в лихорадке. Налил в кружку самогону и, подцепив ложкой мед из ведра, размешал.
— На, выпей, — протянул кружку Якобу. — Самогон с медом от простуды первое дело.
Старика била дрожь. Он не мог согреться под наваленной на него кучей тряпья.
— Всю ночь в болоте, — не попадая зуб на зуб, прохрипел он. — Туман… Заблудился. Думал, все.
— Ладно, теперь отлеживайся, поправляйся. Как ты винтовку потерял — вот это мне непонятно.
— Я же говорю — туман. Опять же — болото. Выскользнула из рук. Пока то да се… Налей еще, вроде легчает.
Аболтиньш плеснул еще самогону, а сам уселся за стол и, выломав большой кусок сот, начал со вкусом высасывать мед.
— Ах, хорошо — летом пахнет! — отплевывая воск, причмокнул он. — Молодчина твоя Марта — такой гостинец прислала. Как ты его в болоте не утопил…
Озолс исподлобья посмотрел в его сторону, поспешил перевести разговор на другую тему.
— Продуктов целая машина. Обещали еще подвезти.
— Ты точно знаешь, что охраны нет?
— Старуха с винтовкой. И то только ночью. Ох, как знобит.
Аболтиньш на какое-то время замолчал, задумался.
— Зигис! — крикнул он в сторону открытого люка.
Сын по самодельной лестнице тут же скатился в бункер.
— Передай ребятам, что налет на магазин сделаем завтра днем, — сказал Аболтиньш.
— Днем? Почему днем? — удивился Зигис.
— На всякий случай. Чем черт не шутит — возьмут и поставят ночью охрану. А кроме того… пусть знают, что мы — сила. И никого не боимся.
Подпрыгивая на ухабах, по лесной дороге катила старая полуторка. За рулем сидел молодой парень, крутил баранку, мурлыкал что-то себе под нос. Вдруг резко затормозил — посреди дороги, словно из-под земли, вырос человек с автоматом в руках. Это был Зигис. Машина, останавливаясь, подкатывала к нему. Но, не доехав двух метров, шофер внезапно нажал на газ, грузовик резко рванул вперед, едва не сбив Зигиса с ног. Но другой бандит, широкоплечий и бородатый, выскочил из-за кустов, успел прыгнуть на подножку и в упор выстрелил в голову шофера. Обливаясь кровью, парень упал лицом на руль. Грузовик, круто вильнув, сполз передними колесами в канаву и замер.
Подбежал Зигис, за ним другие «братья».
— Вот дурак, — обозленно пробурчал Зигис, вытаскивая убитого из кабины. — Сам на пулю напросился.
— Не дурак, — поправил его Аболтиньш, — а самая зловредная красная сволочь. Садись за руль.
Он влез в кабину, остальные попрыгали в кузов. Машина задним ходом выползла из канавы, развернулась и покатила в обратную сторону.
Новая учительница мыла окна в классе поселковой школы. Хлопнула дверь, вошел Калниньш — в офицерской шинели без погон, в фуражке.
— Ну, Илга, зашел попрощаться. О-о, — да ты молодец, по-хозяйски взялась, — он одобрительно осмотрел помещение, задержав взгляд на простреленном глобусе.
Девушка спрыгнула с подоконника, бросила тряпку в ведро, вытерла о передник руки.
— До свидания, товарищ Калниньш. Не забудьте там в уезде насчет тетрадей…
— И насчет чернил, — усмехнулся Калниньш. — Настырная ты. Только снабженец из меня неважный.
— Уж постарайтесь для родного поселка.
— Ладно, ладно, не забуду. Я тебе другое хочу сказать: будешь готовить ребят в пионеры, в комсомол — подходи к вопросу с предельной осторожностью и вниманием. Не торопи их, пусть каждый все продумает. Не гонись за количеством. Ты пойми: сейчас для многих это почти подвиг.
— Понимаю, — серьезно ответила Илга, хотела еще что-то сказать, но заметила под окном Петериса. — Вам кого, товарищ? — Она еще не всех знала в поселке.
— Я вот к нему, — Петерис ткнул пальцем в Калниньша.
— Чего тебе? — Калниньш сел на подоконник, чтоб удобней было беседовать.
— Соскучился. Дай, думаю, зайду, погляжу на товарища Калниньша. — Он приблизился, покосился в сторону Илги.
Девушка сообразила, что она здесь лишняя, взяла ведро и вышла.
— Ну, так в чем дело? — повторил вопрос Андрис.
— Шофер твой сказал… В вас стреляли по дороге.
— Ну, и что? — в голосе майора прозвучало нетерпение.
— А то, — озлился Петерис. — Если такой умный, должен бы сообразить… Продукты привез, приманку оставил. А сам уезжаешь с солдатами.
Калниньш пристально посмотрел ему в глаза:
— И что ты советуешь?
— Остаться надо. Хотя бы на сегодня.
— Ты что-то знаешь? — Калниньш положил руку Петерису на плечо, приблизил к себе вплотную.
— Считай, что во сне приснилось, — батрак сбросил руку, на всякий случай отодвинулся подальше. — Просто не хочу, чтобы поселок без жратвы остался. Я ведь дурак, — не удержался он от привычной колкости.
— И часто к тебе такие сны приходят?
— Нет… Первый раз.
— Кто тебя предупредил? — резко спросил Калниньш.
— Сон, я тебе говорю. И не ори на меня. Спасибо сказал бы.
Андрис встал, расстегнул шинель:
— Что, трусишь? Запугали?
Петерис равнодушно пожал плечами.
— Скажи хоть, сколько их и когда придут?
— Я тебе рассказал весь сон. Больше ничего не знаю.
— Ну, что ж, спасибо и на том, — вздохнул Калниньш. — Бог даст еще потолкуем.
— Опять бога вспомнил? Ну, ну! — подмигнул Петерис и не спеша зашагал от школы.
На дверях поселкового магазина висела табличка: «Перерыв на обед». Толпившиеся поодаль женщины чесали языки:
— Заснула она там, что ли? Уже пять минут третьего.
— Ладно, подождем. Говорят, макароны привезли и сахар, и спички… масло подсолнечное.
Кто-то нетерпеливо застучал в дверь:
— Эй, Инара! Открывай, пора.
Пожилая продавщица в белом халате поспешно отбросила крючок, сняла табличку. Очередь обрадованно зашумела:
— Наконец-то…
Инара огляделась по сторонам, поторопила:
— Только быстро — у меня всего час времени.
Она не выдумывала — таков был приказ Калниньша: через час закрыть магазин и убраться от него подальше — в подсобке уже сидели солдаты.
К прилавку начали подходить люди. Продавщица на этот раз работала так споро, что через сорок минут ни в магазине, ни возле него никого не осталось. На дверях снова появилась табличка с извещением о перерыве на обед.
А в поселок уже въезжала полуторка. За рулем по-прежнему сидел Зигис, больше никого не было видно — в кузове, на полу, прижавшись друг к другу, распластались бандиты. Машина проехала по пустынной улице, выехала на такую же безлюдную площадь, подкатила к магазину, со скрипом затормозила. Зигис выскочил из кабины, подбежал к двери, прочел табличку, радостно усмехнулся. Попробовал с силой дернуть дверь на себя — ничего не получалось. Толкнул плечом — не тут-то было. Еще раз боязливо оглянулся — никого, кроме кур да двух-трех собак, на улице не было видно. Тогда он крикнул своим:
— Давайте сюда! Ломать надо.
Как по команде, из кузова выпрыгнула вся группа. Загрохотали приклады, и уже через минуту дверь распахнулась. Оставив двоих караулить снаружи, бандиты ворвались внутрь. Началась лихорадочная работа — тащили мешки, ящики. С полок летели банки. Солдаты им не мешали — в последний момент Калниньш передумал и часть людей оставил на улице, а часть перевел на чердак.
— Куда ты этих конфет набираешь? — раздраженно кричал Зигису вспотевший от натуги Аболтиньш. — Консервов побольше. Тушенку ищите! Тушенку.
А на улице уже шла молчаливая, почти бесшумная и короткая борьба. Калниньш с солдатами, выбив автоматы у стоявших на страже бандитов, крутили им руки. Аболтиньш, схватив с деревянной колоды мясницкий топор, взламывал в магазине кассу.
— Пустая, — со злой досадой сказал он, искромсав ящик.
И вдруг остолбенел, выронив топор, — в дверях со связанными за спиной руками появился один из «братьев» — долговязый бандит, в разодранной одежде, с окровавленным лицом.
— Все, ребята, крышка, — прохрипел он. — Бросай автоматы, мы окружены.
— Что-о? — отшатнулся в ужасе трактирщик.
— Они требуют, чтобы выходили по одному, без оружия. Обещают…
Но договорить он не успел — Аболтиньш выстрелил в него в упор. Тут же началась стрельба. Со звоном разлетелась витрина, полоснуло свинцом по полкам с бутылками, банками, разорвалась с треском граната…
— К черному ходу! Через склад… Давай! — что было мочи крикнул Аболтиньш.
Крикнул, бросил гранату, дал длинную очередь и, когда бандиты устремились к черному ходу, схватил Зигиса за руку и потащил в обратную сторону, к окну, перед которым стояла полуторка. Стрельба уже шла на улице, за магазином. А за разбитым прилавком притаились отец с сыном, прислушиваясь к удаляющимся выстрелам.
— Давай! — шепнул Аболтиньш. — Быстро…
Оба стремительно выпрыгнули в окно. Зигис бросился за руль, Аболтиньш вскочил в кузов. Грузовик рванул с места, помчался вон из поселка. Укрывшись за бортом, трактирщик выставил ствол автомата и посылал одну за другой короткие очереди. Неожиданно из-за поворота выбежал Петерис. В руках у него была винтовка, отнятая у Озолса.
— Стой! Стрелять буду, — крикнул он, сам не узнавая своего голоса.
Машина и не думала останавливаться. Петерис вскинул винтовку и, не целясь, несколько раз выстрелил в упор по водителю — в ветровом стекле полуторки паутиной разбежались трещины. Зигис откинулся на сиденье, одной рукой схватился за грудь. Между пальцами текла кровь. Он зло выругался и что было мочи надавил на газ — машина как-то странно вильнула и, словно разъяренный бык, боднула Петериса. Не успев охнуть, тот отлетел в сторону. А полуторка вырвалась на простор и понеслась к лесу. Но чем дальше уходили бандиты, тем непонятней вела себя машина: виляла, дергалась, наконец и совсем остановилась.
— В чем дело, Зигис? — Аболтиньш постучал по крыше кабины. — Что у тебя там?
Никакого ответа. Встревоженный отец поспешно выбрался из кузова.
— Ну, что там такое? — начал было он, распахивая дверцу, но тут же осекся — Зигис сидел, уронив голову на руль. — Зиги… Сынок… — в страхе прошептал Аболтиньш. — Ты ранен?
Он осторожно поднял голову сына, расстегнул куртку — и в ужасе отпрянул — грудь парня была залита кровью, глаза холодно и мертво смотрели в пространство, мимо отца.
В темной глубине леса, привалившись к старой сосне, сидел Озолс. Взгляд его был неподвижно устремлен куда-то в пространство, по обросшей щеке медленно ползла одинокая слеза. Он думал сейчас о своей горькой судьбе, о загубленной жизни, о том, что никогда уже не увидит этих сосен, не услышит родных голосов. Даже поплакать над его могилой будет некому.
Аболтиньш пробежал через поляну — мимо дымящегося еще костра, мимо лежащего на земле котла, обшаривая взглядом все вокруг.
— Озолс, — негромко позвал он и, не получив ответа, крикнул уже громче: — Озолс!
Ответа не последовало и на этот раз. Тогда Аболтиньш бросился к бункеру, соскользнул вниз, растерянно позвал: — Озолс, где ты?
В бункере было так же безлюдно, как и наверху. На нарах — там, где недавно лежал Якоб, валялась груда тряпья.
— Где тебя черти носят? — разъяренно рыкнул трактирщик и, брызгая слюной, крикнул: — Иди сюда, я говорю!
Постоял, бессмысленно глядя в распахнутый люк над собой и вдруг точно сломался — бессильно опустился на ящик возле стола; положил руки на неструганные доски, долго сидел так, будто каменный. Затем поднял голову, мутным взглядом окинул недопитую бутылку, остатки медовых сот рядом с ведром, потянулся было за самогоном, но тут же злобно отшвырнул бутылку, бросился по лестнице наверх.
— Озолс! — надрывно закричал он, и лесная глушь повторила. — О-олс!
Ломая кусты, не разбирая дороги, Аболтиньш бросился сам не зная куда, чтобы только не стоять на месте в бездействии. Но не сделав и нескольких шагов, застыл как вкопанный. Он, наконец, увидел Якоба, тот стоял совсем близко, рядом с высоким старым пнем. Но уже в следующую секунду Аболтиньш понял, что Озолс не стоит на земле, а висит на низком суку, почти касаясь мха ногами.
— А-а-а! — по-звериному закричал трактирщик и, уже совсем ничего не соображая, вскинул автомат.
Он стрелял до последнего патрона. Затем с ненавистью отбросил автомат и повалился на траву — все его тело содрогалось от безудержных рыданий.
