Тухачевский уже неделю практически жил в развернутой на территории Кремля Ставке главного командования. Огромная карта Польши с прилегающими территориями, утыканная значками, с обозначениями войск и пометками. Неугомонная суета огромного отдела связи и дешифровки и многое другое. Война еще не началась, а Генеральный штаб был уже переведен в полную боевую готовность, да не просто так, а на казарменном положении. Да еще, до кучи, потихоньку терроризировал, держа в тонусе штабы частей и соединений, готовящихся принять участие в польской кампании. Шли перепроверки линий связи, учебные тревоги восстановительных бригад, отработка экстренных режимов связи и так далее. За эту неделю люди уже стали потихоньку даже втягиваться в подобный ритм после достаточно спокойной службы мирного времени.

Да и война с Польшей началась как по нотам. По крайней мере, с политической точки зрения.

После провокации на границе, когда немецкие солдаты, переодетые в польскую форму, учинили небольшой погром своих же пограничных постов. После чего Берлин выкатил Варшаве требования, идущие в струе в уже пару месяцев проводимой пропагандистской накачки, повествующей о тяжелой судьбе польских немцев и свинском отношении к ним на территории ясновельможных панов.

Как несложно догадаться, поляки пошли в отказ и заявляли, что понятия не имеют о чем речь. Их поддержали в Лондоне и Париже, понадеявшись на благоразумие Третьего Рейха, который «не хочет войны против старой коалиции». Две недели шли препирательства на самом высоком уровне, которые, естественно, ни к чему не привели. Поэтому двадцать седьмого сентября Берлин выдвинул Варшаве ультиматум — выдать в трехдневный срок всех участников нападения на германские пограничные посты. А так как никакой вразумительной реакции не последовало, тридцатого сентября в двадцать три часа вручил польскому послу в Берлине ноту об объявлении войны. А уже в три часа утра следующего дня, заранее подведенные к границе войска, перешли в наступление.

Лондон и Париж взорвались негодованием. По крайней мере, в газетах, которые клеймили почем зря германский милитаризм и неуемную хищническую натуру. А вот с объявлением войны затянули. Лишь только утром третьего октября в Париже и Лондоне были вынуждены под давлением общественности выполнить свои обязательства по обеспечению целостности и независимости Польши.

Впрочем, в Москве именно этого и ждали, так как в полдень того же дня советский посол в Варшаве выставил правительству Мосницкого ультиматум с требованием удовлетворить территориальные претензии Советского Союза. Ни Игнаций Мосницкий, ни кто другой из его правительства никак на этот документ не отреагировали. Вообще. Потому что не знали как. Ведь в случае отказа должно было последовать немедленное начало войны с СССР, а в случае согласия — потеря большей части Польши, включая столицу. Пользуясь молчанием ясновельможных панов, Советский Союз пятого октября 1939 года вручил ноту о начале боевых действий и шестого числа приступил к ним.

— Черт побери! Энтони! — Премьер-министр Великобритании был в ярости. — Что нам делать?

— Мы не можем вмешиваться.

— Но формально обязаны! Чертовы Советы!

— Если мы сейчас объявим им войну, то сами оформим советско-германскую коалицию, которая нас разгромит. Причем быстро и бесспорно.

— Но общественность!

— А что общественность? — улыбнулся министр иностранных дел. — Разве мы не можем найти решения этого вопроса? Советы все хорошо рассчитали. Ведь мы не можем объявить войну и им, и Рейху. Вот и воспользовались ситуацией.

— Да я-то это понимаю! А как подобный факт подать избирателям?

— Французы утром опубликовали несколько статей, в которых пересказывали советские материалы о зверствах поляков.

— Вот как? — заинтересованно произнес Чемберлен. — И много таких материалов?

— В Германии и Советском Союзе они шли непрерывной волной вот уже как пару месяцев. И, я думаю, если нам начать их публиковать, острота вопроса несколько спадет. Более того, у нас появится возможность вообще заключить с немцами мир, показав их борцами за добро и справедливость. Правда, в этом случае, никаких негативных шагов против СССР мы предпринимать не сможем.

— Как отреагировали США?

— Никак. Они вообще никак официально не прокомментировали ситуацию, а их газеты очень скромничают в освещении польского вопроса. Очевидно, ждут.

— Получается, что они знали заранее.

— Да. Скорее всего. И теперь им нужна наша реакция, дабы выстроить свою линию поведения.

— Я вас понял, — кивнул Чемберлен. — Тогда поступим так. Сегодня же вручите внешне максимально жесткую ноту протеста советскому послу, но составьте ее таким образом, чтобы неисполнение наших требований ни в коем случае не заставило бы объявлять войну СССР. И запускайте в печать указанные вами материалы, показывающие поляков натуральными зверьми, которым не место в европейской семье. Но только в нескольких бульварных газетах. Для Москвы и Берлина, привыкших, что ни одна шавка не смеет гавкать без разрешения хозяина, это станет свидетельством нашего невмешательства. «Таймс» же, ради соблюдения приличий, должна осудить советское вторжение в Польшу. И не забудьте заверить Рачинского в том, что при самом худшем развитии ситуации Лондон готов принять польское правительство в изгнании. Справитесь?

— Конечно, сэр, — кивнул лорд Иден. — Утренние газеты уже будут пестреть громкими заголовками.

— Но все равно — положение скользкое. Попроси наших друзей из Франции помочь в этом деле, благо что они и так уже начали. Может быть до серьезной войны и не дойдет. Ведь ни немцы, ни французы пока еще даже не выстрелили в сторону друг друга.

— И будем надеяться на то, что не выстрелят…

Тем временем, пока британские политики придумывали схему ухода от ответственности в невыгодной ситуации, в Польшу все глубже и глубже вгрызались танковые клинья Вермахта.

Ставка на ударный тяжелый танковый полк полностью себя оправдала. Поддержанный авиацией, самоходной артиллерией и моторизованной пехотой он совершенно неудержимо пер вперед. Как паровой каток. Поляки же ничего не могли противопоставить этому мощному таранному удару. Тем более что он действовал не в гордом одиночестве, а при тесном взаимодействии с другими подразделениями Вермахта и Люфтваффе.

Уже на шестой день войны Вермахт вошел в город Калиш, завязнув в неожиданно упорной обороне поляков.

— Мой фюрер, — докладывал Гальдер, — мы столкнулись с неожиданными трудностями. Крупные польские города превращены в крепости. Улицы перегорожены баррикадами. Сооружены многочисленные огневые точки, в том числе на верхних этажах, откуда на наступающих солдат Вермахта сбрасывают бутылки с зажигательной смесью и гранаты. Поэтому их взятие идет очень медленно.

— Его можно как-то ускорить?

— Никак нет, мой фюрер. Единственный вариант, кроме медленного и методичного штурма, заключается в маневре. Мы можем обойти эти города и продолжить наступление основными силами, после того как отдадим ведение осады и штурмовые операции войскам третьего эшелона.

— Сколько в этих городах войск?

— Точное количество нам неизвестно. Не больше дивизии в каждом.

— И вы хотите оставить в тылу у наступающих танковых частей по дивизии? Вам что, мало урока Чехословакии? Хотите, чтобы мы потеряли с таким трудом воссозданные Панцерваффе?

— Это предложение поступило от генерала Гудериана, — невозмутимо ответил начальник ОКХ. — Он считает, что поляки не рискнут выбраться из своих укреплений. А даже если и выберутся, то в поле мы их легко разобьем. Генерал полагает, что каждый час промедления позволяет полякам оттянуть войска из Познаньского котла к Варшаве. И они это делают.

— Нет! Нет! И еще раз нет! — закричал Гитлер. — Возьмите уже эти чертовы города! Неужели горстка недочеловеков может остановить Вермахт? — Гитлер был в ярости. Он кричал еще минут двадцать, пока не выдохся и, улегшись на диван, не отправил Гальдера работать. Впрочем, ни он, ни начальник ОКХ, ни Канарис не были в курсе очень неприятной проказы, организованной в Москве, и направленной на то, чтобы поляки как можно лучше подготовились к войне с Рейхом. Ради чего ясновельможным были не только сделаны тонкие намеки окружными каналами о предстоящей операции немцев, но и предложены способы борьбы с доблестной германской армией в глухой обороне. Безусловно, это не позволяло спасти Варшаву от поражения, но помогало им дороже продать свою независимость.