LXXIV
Мы не сделали им ничего плохого, просто вспороли животы.
Хроника Фульке Шартрского
И вот, наконец, все князья, бароны и даже простые воины поняли, что находиться долее в городе, где смерть гуляет как вольный ветер по руинам домов, где голод и мор косят все живое, нельзя. Оставалось два пути: первый — договориться с Кер-богой, чтобы он позволил осажденным уйти за откуп, второй — и к нему склонялось большинство — дать отчаянный бой туркам.
В пятый день до календ июля решено было отправить к врагу посольство. Так как никто особенно не надеялся, что турки станут уважать статус парламентеров, выбор единодушно пал на Петра Пустынника: кандидатуру последнего, ввиду явной бесполезности, предложил Боэмунд, и товарищи с редким и завидным единодушием поддержали его.
В обязанности Петру вменялось сделать атабеку предложение о выкупе (в возможность такого поворота событий верили бы только самые простодушные, а таких среди руководителей похода не наблюдалось). Посланец имел полномочия предложить врагу и другой вариант мирного решения проблемы, который, вполне возможно, сгодился бы дома, в Европе, где всякий уважал кодекс рыцарской чести. Кочевники-мусульмане были невежественны и не понимали законов, по которым жили цивилизованные европейцы.
Так или иначе никто не удивился, когда Петр, вернувшись (чем еще раз доказал свою необычайную живучесть), рассказал, что Кербога отверг предложение франков, которое состояло в том, чтобы устроить поединки между силачами (по одному или, если угодно, по нескольку от каждой армии). В случае, если победу одержит турецкая сторона, все крестоносцы становятся пленниками Кербоги, при противоположном обороте дела атабек отводит войска и дает франкам возможность покинуть крепость и убраться домой.
Едва ли следовало ждать иного оборота событий, ведь мосулец резонно полагал, что держит пальцы на горле врага.
Между тем один рыцарь, переодевшись монахом, добровольно отправился с Петром в качестве переводчика. Этот молодой человек, по всеобщему признанию, обладал уникальными способностями к языкам, не было такого наречия, которое он не освоил бы самое большее за две недели. Он-то и принес командирам похода ободряющие новости.
Оказалось, что в стане неприятеля царит весьма нездоровая атмосфера. Атабек начал вести переговоры с Радваном Галебским, что возмутило извечного врага последнего, эмира Дамасского, который во главе своего войска находился в лагере мосульца. Рыцарь, конечно же, не знал этого, но зато видел, что множество врагов (главным образом арабы, бедуины-кочевники) начало покидать расположение турецких орд. Последнее само по себе не слишком-то ослабляло Кербогу, но дезертиры подавали дурной пример, грозя превратить исход немногих во всеобщее бегство.
Властитель Дамаска сидел под стенами Антиохии как на иголках, обеспокоенный действиями египтян в Палестине, готовый в любую минуту отбыть на юг. Кроме того, он, как и множество других командиров турецкой орды, был битым, а битые — ненадежные союзники в борьбе с теми, кто наносил им поражения. Часть турецких ноблей вообще относилась друг к другу враждебно и вполне могла повернуть свои отряды один против другого.
Вместе с тем Кербога не унывал, войск у него все еще оставалось более чем достаточно, он знал, что крестоносцев ослабили голод и болезни, к тому же численность их кавалерии резко сократилась: во всей армии франков, учитывая захваченных в Антиохии турецких лошадей, не приученных сражаться в манере западных рыцарей, набиралось не более семи-восьми сотен коней. Такого количества вполне хватило Боэмунду в феврале, когда он опрокинул войско Радвана Галебского, но сейчас перед крестоносцами находилось едва ли не в десять раз больше врагов.
О том, на каких животных приходилось идти в бой крестоносцам, уже говорилось, а в чем состоит отличие рыцарского боевого коня от мула или осла, едва ли следует объяснять.
На следующий день после безрезультатных переговоров с Кербогой франки, поняв окончательно, что для них осталось лишь только уповать на оружие, отбросили последние сомнения и вышли за стены города. Накануне епископ Адемар обратился к солдатам с пламенной речью, призывая их, среди прочего, забыть о себе и отдать весь имеющийся хлеб, чтобы накормить коней. Франки вняли призыву духовного руководителя похода. Выйдя из города, они перешли мост и построились.
Первыми шли французы и фламандцы под командованием Хьюго Вермандуа и Роберта Фландрского, за ними Годфрид, который вел дружины из Лотарингии и Германии, далее нормандцы герцога Роберта, следом — южане, верховодил которыми, по причине болезни их господина Раймунда, Адемар Пюи, более, по единодушному убеждению, воин, чем монах. Последний эшелон составляли дружины Боэмунда и Танкреда. Кроме того, князь Тарентский, хорошо изучивший тактику турок и предвидя то, что они попытаются обойти франков с фланга, сформировал седьмой дополнительный корпус, поставив его под командование Райнальда де Туля.
Кербогу крестоносцы занимали мало. Когда франки, распахнув ворота, стали переходить мост, атабеку Мосула, естественно, доложили об этом; он, не отрываясь от шахматного столика (партия разворачивалась уж очень интересно), провел военный совет.
Одни, такие, как Сокман Ортокид и эмир Хомский, советовали немедленно атаковать врага и, сокрушив его, ворваться в город, а другие, среди них и Шамас аль-Мулюк Дукак Дамасский, предлагали подождать, чтобы накрыть все силы франков и окончить войну одним ударом. Кербога, которому не хотелось отрываться от партии, согласился с Дукаком, но кто-то, недовольный решением атабека, напомнил эмиру Дамаска, что он уже пробовал один раз прихлопнуть горстку крестоносцев и чем это все закончилось. Дукак пришел в ярость, тотчас же подумал о египтянах, безобразничавших в его владениях, и натянул поводья коня.
Среди дворян Кербоги находился храбрый воин Омир Дали, который один из немногих думал не о собственной выгоде, но об интересах дела. Омир спрыгнул с коня и, припав на колено и произнеся необходимые приветствия, сказал не слишком-то почтительно:
— Все в шахматы играешь, бек? Поберегись, франки уже построились.
— Они что, собираются со мною драться? — удивился Кербога, не замечая даже и резковатого тона воина.
— Не знаю я, что на уме у чужестранцев, — ответил Омир. — Подожди, я поскачу к ним и посмотрю.
Партия на шахматной доске осталась за мосульцем, который тотчас же начал новую. Прошло немало времени, прежде чем посланец вернулся.
— Франки настроены решительно, бек, — сказал он твердо. — Думаю, драки не избежать.
— Ты уверен?
— Все знамена их там, одного только не признал я, оно в середине, в четвертой линии их порядков.
— Ну так поди и узнай! — воскликнул Кербога. — Нечего отвлекать меня по пустякам!
На сей раз закончить партию атабеку не удалось, Омир вернулся быстро.
— Поспеши, бек! — воскликнул он. — Сядь в седло, ибо франки намерены сражаться насмерть, с ними копье их пророка Исы. Теперь ты еще можешь победить, но много крови придется пролить туркам. Зря ты не согласился на условия, которые предлагали тебе вчера франки.
— Еще не поздно! — возразил Кербога. — Я пошлю к ним гонца, пусть он передаст, что я согласен принять их условия.
Герой покачал головой:
— Нет, бек, ты опоздал, нам осталось только драться. Вели эмирам навострить стрелы, натянуть тетивы, ибо бой будет смертельным и немногие вернутся домой.
Знатные турецкие князья, заслышав речь Оми-ра, призадумались. Они пошли за Кербогой в надежде на легкую поживу, каждый рассчитывал урвать кусок от пирога под названием Антиохия. А что получалось? Франки живы, они вышли в порядке и построились с намерением драться, а уж что-что, а сражаться — это среди присутствовавших знали многие — пришельцы с далекого Запада умели. Многим из окружения Кербоги помнились страшные минуты, когда только резвость кобыл спасала их от тяжелых коней преследователей.
Для чего же они здесь? Чтобы пережить все снова? Если они одержат верх, все результаты победы присвоит мосулец, он станет сильнее, и ни Дамаску, ни Галебу вольно не жить, не говоря уж о тех, кто помельче. Если же одолеют крестоносцы… Тут ответ был ясен всем: хватило бы франкам копий, а голов, чтобы надеть на них, достанет.
Хьюго де Монтвилля определили в арьергардный отряд Райнальда де Туля. Так случилось, что Арлетт не смогла последовать за любимым — она занемогла. Стала ли ее болезнь следствием беременности или же виноват оказался дурной воздух, вызванный гниением трупов под окнами, так или иначе утром, когда крестоносцы, облачившись в чистые одежды и оседлав коней, отправились сражаться с язычниками, рыжекудрая воительница едва смогла подняться с постели, чтобы проводить мужа. Она собрала все мужество, дабы не дать ему повода заподозрить, какие чувства охватывали ее в момент расставания.
«Нет! Его не убьют, его не должны убить! — кричала душа Арлетт. — Но что-то, что-то случится?!»
Хьюго уехал, оставив любимую в обществе служанки и легкораненого солдата. Не лишняя мера предосторожности, принимая во внимание обстановку в городе. Греки, армяне и особенно сирийцы, немало претерпевшие от бесчинств новых хозяев города (многие лишились имущества, иные потеряли родственников, женщины подверглись бесчестью), ждали, как повернется дело в поле. Некоторые, особенно ретивые, уверенные в победе мусульман, не скрывали настроений и, наточив ножи, ждали своего часа.
Сидевший в цитадели Ахмет ибн-Мерван тревожно вглядывался в даль. Из всех турецких командиров он находился, пожалуй, в наиболее удачном положении, так как в случае победы Кербоги именно воины из крепости первыми доберутся до богатств, награбленных франками. Если же турки в поле не выстоят, что ж, дальновидный Мерван заранее провел переговоры с самым влиятельным из командиров крестоносцев князем Боэмундом. Ахмет ибн-Мерван обещал не делать вылазок в тыл франкам, за что Боэмунд дал слово: в случае победы пощадить гарнизон цитадели. Такой исход дела турецкий командир отнюдь не исключал, так как за две с лишним недели начальствования над крепостью Антиохии успел убедиться в том, что западные рыцари легко не сдаются. -
Арлетт не знала, сколько времени пролежала без сознания, снились ей какие-то ужасные вещи: холодная мрачная башня наполнялась жуткими карликами, горбунами, обнаженными молодыми женщинами с покрытой отвратительными язвами и струпьями кожей, с кишевшими паразитами волосами. Вся эта компания прыгала, скакала и веселилась в неверном пляшущем свете факелов. Никто не произносил ни единого членораздельного звука, вместе с тем Арлетт каким-то образом знала, что вся мразь и нечисть собралась здесь ради нее.
Внезапно шум веселья смолк, плясуны замерли и, отпрянув к холодным стенам из тесаного камня, скорчились в позах еще более уродливых, чем раньше. Арлетт поняла, что сейчас случится что-то очень важное, но ничего, казалось, не происходило, если не считать того только, что в башне сделалось светлее, хотя факелы не стали гореть ярче и количество их осталось прежним.
Света становилось все больше; внезапно исчезли стены, пропали гнусные уродцы, не осталось ничего, только яркое изумрудное сияние и высокий человек в кольчатой броне с саблей на боку. Но кто он, Арлетт не знала: башлык, обмотанный вокруг головы незнакомца, скрывал его лицо.
«Ты знаешь меня, — проговорил неизвестный, голос которого прозвучал в мозгу Арлетт. — Ты меня знаешь».
«Кто ты?! — спросила она также мысленно. — Кто?!»
«Ты меня знаешь!» — незнакомец начал медленно разматывать башлык.
«Кто?!»
Материя спала, и Арлетт увидела лицо того, кто говорил с ней столь необычным образом.
— Ты?! — не то со страхом, не то с удивлением воскликнула она и не узнала своего голоса. Арлетт во все глаза уставилась на воина, который вытащил саблю и, поигрывая ею, направился к женщине, которая усилием воли пыталась заставить себя подняться, но не находила сил даже пошевелиться.
Тело стало каменным и никак не желало слушаться. — Ты убьешь меня?
Сабля, просвистевшая над головой Арлетт, прошла так близко, что вихрем взметнула буруны рыжих волн ее волос. Воин снова взмахнул саблей, загнутое острие которой оказалось под подбородком Арлетт, больно надавив на горло.
— Как давно ждал я этого дня, — проговорил воин тяжелым хриплым голосом. — Он настал, час возмездия. Я долго скитался, пока ты устраивала свою судьбу. Красотка Арлетт, наложница герцога, мать его бастарда Урсуса, а теперь жена героя, славного рыцаря Хьюго де Монтвилля… Каким же я был тогда дураком! Мечтал только о том, чтобы ты любила меня, а ты желала стать госпожой, и чтобы добиться этого, не останавливалась ни перед чем… — Арлетт хотела возразить, но воин, надавив на рукоять сабли, дал понять, что не желает слушать. — Помнишь, как мы бежали из замка? Помнишь того пастуха, который дал нам приют в горном шалаше? Это и еще тот смрадный подвал, куда Два Языка привел Роберта, — самое лучшее, что я помню из своей жизни.
Воин убрал саблю.
— Но, Губерт!.. — воскликнула Арлетт, пораженная страстью, с которой он говорил.
— Губерта больше нет, — резко оборвал женщину воин. — Есть Тафюр, князь мрази и король нечисти… Иди сюда. — Губерт взял Арлетт за плечи и привлек к себе обеими руками. — Иди… — Он поцеловал ее в губы и крепко прижал к окольчуженной груди. — Я всю жизнь ждал…
— Прочь! — закричала Арлетт, отпихивая от себя Тафюра. — Ты пришел мстить? Так мсти! — Изогнувшись, она пантерой прыгнула в сторону, туда, где в углу стояло грозное оружие, не раз сослужившее хозяйке добрую службу. Арлетт вскинула самострел: — Получай!
Губерт исчез, и Арлетт поняла, что проснулась.
— Госпожа! Госпожа! — трясла ее за плечо служанка. — Беда! Франки разбиты, турки вот-вот ворвутся в город! — заполошно причитала она, мешая греческие слова с вульгарной латынью. — Надо бежать, спасаться!
— Куда бежать? — не совсем еще пришедшая в себя после сна пробормотала Арлетт. — У нас нет лошадей…
— Нет, госпожа, ваш муж прислал человека с лошадьми, он просил спасти вас, когда понял, что битва проиграна.
— Ты что несешь, Гортензия? — воскликнула Арлетт, наконец обретая себя в реальности. — У господина всего одна лошадь, мерин Единорог, на котором он и уехал сражаться. Разве ты не знаешь? Ему еще повезло, что он служит у князя Боэмунда. Многие благородные рыцари отправились в битву пешком, так как не смогли добыть себе даже жалкой клячи!
Лупоглазая служанка глупо уставилась на госпожу.
— Но он здесь… — сказала она.
— Гони всех вон! — приказала Арлетт твердо. — Я не верю, что норманны разбиты, они никогда не сдаются, да здравствует Боэмунд!
Приподнявшись на кровати, женщина прислушалась, до нее не сразу дошло, что стало причиной шума в прихожей; раздался чей-то злобный возглас, ответом которому стал слабый стон, что-то тяжелое рухнуло на пол, и в следующую секунду в комнату ворвались люди с оружием. Арлетт метнулась к самострелу, она натянула тетиву, вложила стрелу в желобок, но выстрелить не успела. Чьи-то сильные руки схватили ее, запястья за спиной обвила веревка, которую умелые проворные пальцы, стянув до боли, ловко завязали узлом. Арлетт пыталась кусаться, но в рот ей запихнули грязную тряпку, а потом кто-то, подкинув женщину в воздухе, как игрушку, бросил себе на плечо.
Видя замешательство в рядах турок, франки возрадовались, но и этого мало, на горе вдали появились облаченные во все белое всадники, восседавшие на огромных белых же конях.
— Святой Георгий! — восклицали одни.
— А вон тот — Меркурий! — наперебой кричали другие, хватая за рукава товарищей.
— Дмитрий! Дмитрий! Вон там, справа от Георгия! С нами Бог! Господь хочет так!
Хьюго и Тибальд в первом ряду арьергарда, привставая в седлах, искали глазами Боэмунда, ибо именно он командовал сегодня. Князь Тарентский, чувствуя возбуждение, которое охватило толпу, ждал, когда и коням и людям станет невмоготу терпеть и ничто уже не сможет удержать их от атаки. Боэмунд, облаченный в самые лучшие доспехи, приподнялся в стременах во весь могучий рост и поднял копье.
Расплавленным серебром вспыхнули на солнце крылья шлема. Князь впервые надел его при таких обстоятельствах — для битвы он был слишком легким. Этот убор обычно венчал голову Боэмунда во время торжественных церемоний, в нем великий норманн приходил в Палатий к Алексею, и льстивые греческие сановники перешептывачись, зная — вот идет самый страшный враг их, а принцесса Анна, дочь базилевса, с восторгом писала о красивом ясноликом и румянощеком графе, выделяя его из многих особо.
— Братья! — крикнул Боэмунд. — Впереди враг, но и позади нет нам спасения, голод и тиф прикончат нас скорее и вернее, чем турки. С нами Бог! Он явил нам знак, святые пришли, чтобы сразиться за нас. Опрокинем же турок!.. — Восторженный рев стал ответом на слова Боэмунда. Когда крики стихли, князь продолжал: — Не останавливайтесь нигде!
Ломите! Убивайте всех, кто попадется вам на пути, будь то мужчина, женщина, старик или ребенок! Но не трогайте имущества врагов, ибо вы сражаетесь не за победу, а за жизнь, никто из неверных не должен уйти!.. — Он сделал маленькую паузу, чтобы наполнить легкие воздухом, и на выдохе выкрикнул так, что даже расположения турок достиг принесенный ветром зычный, страшный, зверский крик: — Бог хочет так!
— Бог хочет так! — взревели два десятка тысяч глоток. — Бог хочет так! Бог хочет так!
Комья покрытой пожухлой травой почвы, мелкие камешки, песок и глина вырвались из-под конских копыт. Загудела земля, набирали ход дестриеры, мерины, кобылы и даже жалкие походные клячи, вьючные животные, ставшие под рыцарские седла, — все они, скаля в нетерпении зубы и раздувая ноздри в предчувствии кровавой потехи, несли седоков к победе.
Лучники осыпали нападавших градом стрел, но это не помогло, клин крестоносцев опрокинул легкую конницу турок, войдя в нее, как острый нож в масло. Мосульцы и их союзники дрогнули. Ударили барабаны — обтянутые шкурами походные котлы кашеваров — их громовых раскатов так боялись франки. Кербога послал орду турок, чтобы те обошли крестоносцев с левого фланга, со стороны моря, однако Боэмунд ждал этого и был начеку. Отряд Райнальда де Туля встретил и в короткой схватке смял наступавших, обращая их отнюдь в не притворное бегство. Скоро паника охватила всю турецкую армию.
Побежали даже самые ближние и преданные: эмир Хомский и Сокман Ортокид.
Омир Дали, глотая поднятую беглецами пыль, прокричал, приблизившись к Кербоге:
— Беги, бек, все проиграно, франки всюду! Беги, пока не поздно! Ты не спешил сражаться и спасти себя от позора, так поторопись избежать плена или смерти!
Кербога и сам все понял. Он повернул коня, сдавливая бока послушного зверя крепкими, точно каменными, шенкелями. Сколько лошадей сменил он на своем пути? Этого атабек никогда бы не смог припомнить, он бежал так стремительно, что даже неблизкая дорога до Мосула показалась ему краткой, как миг. От огромной армии турок не осталось ничего. Те, кто оказался предусмотрительнее, сумели спастись, другим не повезло.
Крестоносцы не имели достаточно лошадей для того, чтобы преследовать неприятеля по всем правилам, однако те, кого задержала переправа через Оронт, в полной мере изведали ярость неистовых франков. Воды в реке не осталось — только кровь. Турки, отбитые Райнальдом де Тулем, и некоторые из их товарищей искали спасения в замке Танкреда, в деревянной крепости, которую выстроили греческие инженеры напротив башни Двух Сестер. Франки обступили свое бывшее укрепление. Те из турок, кому хватило мужества выйти оттуда, приняли легкую смерть от меча, трусы, страшась безумия крестоносцев, затворились наглухо и погибли в пламени под радостные выкрики и улюлюканье победителей.
Несколько дней веселились богобоязненные солдаты Христа, празднуя победу, дарованную им Господом над варварами-язычниками.
«Победа! Победа! Победа!» — стучало в висках у Хьюго. Забрызганные кровью неверных, христианские рыцари возвращались домой. Некоторые из турок обезумели настолько, что ринулись прямо в город, где франки под командованием Раймунда де Сен-Жилля, отворив ворота, с удовольствием встречали язычников, насаживая бегущих на острия копий, принимая их на кинжалы, срубая неверным головы.
Сколь велико было горе и отчаяние побежденных, столь же безмерной оказалось радостное возбуждение победителей. Добычи в лагере Кербоги нашлось такое великое множество, что никто уже не брал серебра, ибо даже золото потеряло цену. Женщин, следовавших за турецкой армией, франки не тронули, ибо дали перед битвой обет сохранить чистоту. Женщинам не сделали ничего плохого, просто вспороли животы.
Каждому было понятно, что турки не опамятуются. Более легкие вражеские конники ускользали, зато пехоте досталось, крестоносцы устали рубить бегущих. Хьюго де Монтвилль, его брат Тибальд, рыцарь Герберт Саксифрагус (тот, который первым подскакал к Хью, когда тот спрыгнул с крепостной стены) с десятком отданных Боэмундом под их командование конных воинов прекратили преследование.
Каким бы сильным не оказалось возбуждение победителей, Хьюго, едва угар битвы схлынул, как высокая морская волна, облизавшая прибрежный песок, ощутил какую-то непонятную тревогу: сердце замерло, радость уступила место беспокойству, бравурное, как голос боевого рога, ликующее «победа!» сменилось в мозгу тревожным, как шум крыльев сотен ворон, — «беда!».
Хьюго спрыгнул с коня и ударом ноги распахнул дверь.
— Арлетт! Любимая! Где ты?! Арлетт!
Тревожился он не зря. Перед дверью в спальню лежал окровавленный труп стражника.
«Ах, ну почему я оставил только одного человека!» — подумал Хьюго. В следующую секунду он переступил порог комнаты, в которой они с Арлетт предавались любви столь страстной, что даже битва не могла заставить Хьюго забыть о ласках супруги.
Кто-то бросился к рыцарю, тот отпрянул, выставляя вперед кинжал.
— Господин! Господин! — В голосе женщины звучала мольба. — Господин, не убивай меня, это я, Гортензия, служанка моей бедный госпожа!
Монтвилль убрал оружие и, схватив за плечи, встряхнул женщину.
— Бедная госпожа?! Что ты говоришь?! — прокричал он. — Где Арлетт?! Где моя жена?!
— Люди, плохие люди! — запричитала служанка, коверкая язык франков. — Плохие люди забрать госпожу.
— Кто они?!
— Не зна…
— Куда поехали?! — Хьюго, не дослушав, задал следующий вопрос, но тут же подумал:
«Откуда ей знать? Глупая баба!»
Сколь же велика оказалась радость Хьюго, когда он с удивлением обнаружил, что ошибся. Гортензия часто закивала:
— Да, господин, да, я знать, один из них, тот, что, наверное, быть у них главным, сказать: «Поскачем к Собачьим воротам». Я точно слышал, что он так говорить… Нет, нет, господин, я ничего не перепутать, он точно так сказать, а еще добавить: «Переправимся через реку и захватим Харен, турки наверняка бежать оттуда, мы найдем там провизии и сделаем привал…»
— В седло, — едва выскочив на улицу, крикнул Хьюго. — Живо! Арлетт пропала! Те, кто похитил ее, направились к Собачьим воротам. Скорее, мы еще успеем догнать их!
Не говоря ни слова, Тибальд, Герберт Саксифрагус и остальные воины последовали за командиром. Благородный гнев, охвативший их, оказался настолько силен, что они забыли об усталости, горя лишь желанием отомстить злодеям. Однако путь к воротам города оказался не простым, то и дело отряд Хьюго останавливала стража (по большей части провансальцы). Узнавая во всадниках норманнов, воины с подозрением расспрашивали их о цели передвижения.
Очень скоро выяснилось, что у похитителей Арлетт имелась грамота с печатью графа Тулузского, дававшая разрешение на беспрепятственный проезд через любые посты крестоносцев на территории Антиохии.
Едва узнав об исходе сражения, граф Раймунд двинул к цитадели отряд, командир которого потребовал от Ахмета ибн-Мервана немедленной сдачи. Именуя графа всеми титулами и поминутно называя провансальца величайшим из великих, турецкий комендант в самых льстивых выражениях объяснил представителю Сен-Жилля, что с удовольствием сдастся, но… только князю Боэмунду.
Южане почувствовали себя задетыми: опять эти чертовы норманны сунули их носом в дерьмо.
— Куда это вы разогнались? — спросил командир стражи у ворот, видя перед собой только троих, покрытых перемешавшейся с кровью пылью всадников (остальные спутники Монтвиллей отстали по причине усталости лошадей).
— Открывай! — захрипел Хьюго, наезжая конем на командира стражников. — Мы преследуем изменников, они трусливо бежали с поля!
Провансалец проворно отскочил в сторону, но отдавать распоряжение солдатам не спешил.
— О чем это ты говоришь? — спросил он вместо этого.
— Здесь проехала группа всадников! — сдерживая коня, так и рвавшегося продолжить скачку, выкрикнул Хьюго. — Они похитили женщину!
— Ничего не понимаю, что ты говоришь, — поморщился командир стражников, его солдаты уже начали подходить, так чтобы получше слышать разговор. — У вас, лангобардов, такой язык…
Опасаясь взрыва гнева со стороны брата, Ти-бальд, неплохо владевший провансальским диалектом, поспешил вмешаться:
— Начальник, нам нужно спешить, мы преследуем изменников, к тому же они похитили жену этого благородного рыцаря. Открой ворота, не задерживай нас.
Командир покачал головой.
— Не могу, — сказал он, — у вас нет разрешения. Откуда я знаю, может, вы турки?
— Что?! — заревел Саксифрагус. — Ты как назвал нас, червяк?! Сын последней шлюхи!
Герберт двинул лошадь, но стражник выставил копье, животное (Саксифрагус получил его от князя только накануне битвы) испугалось и встало на дыбы, так что всаднику стоило неимоверного труда удержаться в седле. Стражники захохотали. Послышались насмешки, раздались колкие остроты, и не только в адрес Герберта, но и в отношении умения норманнов владеть конем. Теперь даже Тибальд забыл о благоразумии. Единорог под Хьюго вздыбился и громко заржал, блеснула в раскаленном сирийском небе тусклая сталь клинка. Командир стражников вновь выставил копье, мерин попятился и выбросил вперед копыта, отбив выпад провансальца; в следующую секунду он опустил передние ноги и ринулся вперед.
Все случилось словно во сне: кто-то из стражников вскинул арбалет, Тибальд схватился за рукоять кинжала; в тот самый момент, когда длинный прямой меч Хьюго спел в пропитанном смертью антиохийском воздухе победную песню и, описав дугу, разрубил кольчатую бронь на плече командира стражников, глубоко вгрызаясь в слабую, мягкую плоть, в горле дерзкого арбалетчика застрял метко брошенный монахом кинжал.
Провансальцы схватились за оружие, и несдобровать бы норманнам, если бы рокот копыт множества коней не возвестил о приближении подмоги. Завидев еще всадников, стража кинулась врассыпную. Тибальд и Саксифрагус бросились отворять ворота, а Хьюго, соскочив с коня, схватил раненого командира южан за плечи.
— Кто это был?! Кто это был?!
— Х-х-х-р-р-р!!!
— Кто показал тебе пергамент с печатью графа Раймунда?!
— Х-х-х… Дай мне ум…ер…еть… спо… кой…
Хьюго заскрипел зубами.
— Говори, негодяй! Кто похитил мою жену?! Отвечай, или я отправлю тебя в ад! — Рыцарь поднес кинжал к глазу сраженного провансальца. — Отвечай, мразь! — Веко инстинктивно захлопнулось, и Хьюго надавил на него острием оружия. — Ну!
Командир стражников понял, что противник почти безумен, и прохрипел:
— Не знаю… Нет… Конь… такой достоин ходить под седлом короля… Тафюр…
— Давно они проехали?
Командир стражников не ответил, и Хьюго понял, что пугать провансальца поздно, он уже направился на встречу с Богом или… дьяволом. Садясь в седло, рыцарь услышал окрик брата:
— Скорее! Я видел столб пыли, они скачут к реке, до них не больше мили! Поспешим!
Похитители Арлетт, казалось, хотели, чтобы бросившийся в погоню Хьюго настиг их. Они уже давно могли уйти, будь у них такое намерение. Кроме того, Губерт нарочно несколько раз повторил своим людям, что намерен выйти из города, через Собачьи ворота, и специально произнес эти слова по-гречески, чтобы даже безмозглая служанка запомнила их и передала Хьюго.
Тафюр не спешил, ему было мало просто увезти Арлетт. Пока на свете живут и здравствуют Хьюго де Монтвилль и его брат Тибальд, не будет покоя Губерту Найденышу, потому что они никогда не перестанут искать возможности свершить месть.
Князь мрази рассчитал верно.
Хьюго де Монтвилль нагнал похитителей уже за Оронтом, на пути к крепости Харен, которая за десять месяцев, что прошли с тех пор, как франки появились у стен Антиохии, не раз переходила из рук в руки. Еще осенью князь Тарентский хитростью выманил гарнизон в поле. Франки, стремительно атаковав, смяли и рассеяли турок, Боэмунд объявил крепость своим владением, но на то, чтобы оборонять ее от орд эмиров Дамаска и Галеба, у него никогда не хватало сил, а потому те, наступая, всякий раз захватывали Харен. При очередной победе крестоносцев население с воодушевлением вырезало турецкий гарнизон.
Так, разумеется, произошло и на сей раз, теперь любого франка, прискакавшего в город с десятком-другим солдат, жители с готовностью встретили бы как освободителя. Тафюр намеревался захватить крепость именем графа Раймунда, который не забыл оказанной ему услуги, но сначала надлежало разделаться с Монтвиллями. Столько времени ждал Губерт Найденыш дня мести… Эта женщина предала его, она украла у него титул и замок, что ж, он все равно стал князем, даже королем, повелителем мрази! А разве все прочие короли и князья повелевают ангелами? Да кто, как не мразь, весь этот сброд, который пришел сюда выполнять обет, данный Господу?
Обет, данный Господу… Как смешно! Большинство отправились в путь только потому, что не могли ни на что рассчитывать дома. Герцоги, графы, бароны, чьи дела в порядке, чьи владения приносят хороший доход, где они? Остались в своих замках. Крестьяне, привыкшие к труду? Пашут землю, растят урожай. Прилежные ремесленники? Если и были здесь такие, то либо давно умерли, либо повернули домой.
Все чаще и чаще вспоминал Губерт воспитателя, сумасшедшего Прудентиуса. Был ли тот и вправду рыцарем Конрадом де Фальконкраллем, или же это лишь мерещилось жалкому слепому безумцу? Да есть ли разница, кто отец Губерта, Прудентиус или барон де ла Тур? Важно, что титул уже лежал у Найденыша в кармане! Если бы не Арлетт! Она — сучка! Она привела ко дворцу герцога Летицию, и Найденыш не выдержал — перед глазами все время стоял распростертый на колесе Индульфо Вор — и сбежал. А она сказалась больной и осталась… чтобы искать милостей в постели герцога!
Тафюр велел свите остановиться, приложив ладонь козырьком к глазам. Он начал всматриваться в длинный пылевой шлейф, быстро приближавшийся с запада.
— Спешишь, — усмехнулся он, кривя рот.
Впрочем, этого никто все равно не увидел, лицо
Тафюра, как и лица его свитских, скрывал башлык, оставляя открытыми лишь глаза. Губерт повернул голову: там вдалеке, где недавно еще стояла огромная турецкая армия, поднимался к небу черный дым: убегая, Кербога велел поджечь траву. Гордый атабек полагался теперь лишь на резвость ног кобылы. А Хьюго? Хьюго Хромой? Счастливчик? Он, веря в мощь рук и остроту меча, спешил навстречу гибели.
— Торопишься? — спросил Губерт одними губами, ни к кому не обращаясь.
Силы соперников оказались приблизительно равными, но Тафюр находился на возвышении, атаковать его дружину с разгона на утомленных лошадях Хьюго и его спутники не могли, если, конечно, они рассчитывали на победу, а не на бессмысленную смерть. Кроме того, Тафюр восседал на Смарагдине, который, хотя и изрядно устал от скачки, выглядел все же лучше, чем остальные кони.
— Посадите ее так, чтобы она могла все видеть, — приказал Губерт и, когда Арлетт развязали и позволили сесть на лошадь, на которой женщина до сих пор путешествовала в довольно неудобной позе (перекинутая через седло), обратился к ней: — Смотри же, предательница! — В голосе его звучали нотки торжества. — Твоя мечта умрет раньше тебя!. — С этими словами он протянул руку, в которую оруженосец вложил боевое рыцарское копье.
Хьюго, видя приготовления противника, обернулся к товарищам, — ни у кого из тех, кто оказался рядом, не было подходящего для поединка оружия, пришлось подождать, когда подтянутся остальные. У одного из воинов нашлось необходимое. Теперь и Хьюго был снаряжен подобающим образом.
— Я Хьюго де Монтвилль! — крикнул он противнику, занявшему позицию на возвышении. — Назови свое имя и спускайся сюда. Я хочу сразиться с тобой насмерть, ибо ты нанес мне смертельную обиду, похитив самое дорогое, что у меня есть.
— Меня многие знают, — ответил Губерт. — Уверен, что и тебе известно мое имя, я — король Тафюр! — Он сделал паузу, а потом добавил с усмешкой: — Стоило ли так спешить, рыцарь, чтобы спасти шлюху? В любом порту можно найти не меньше сотни таких же, и поверь мне, попадаются даже получше, я знаю по собственному опыту. Твоя дражайшая супруга, благородный рыцарь, многим служила подстилкой, она, и верно, хороша в постели, когда-то я очень любил ее за это!
— Помолись Господу, несчастный! — прокричал противнику Хьюго. — Скоро тебе предстоит держать перед ним ответ.
— Берегись, брат, — напомнил рыцарю Тибальд, вспоминая об осторожности, о которой оба так часто забывали. — Под ним настоящий боевой конь, ты же оседлал лучшее, что мог найти, но твой мерин не сравнится с настоящим дестриером. Проявляй хитрость. Лучше бы вам драться пешими.
— Лучше смерть, чем бесчестье, брат, — твердо произнес Хьюго. — Не так ли всегда говорил отец, Тибо?
Священник кивнул:
— Да, Хью, что ж, сражайся, а я стану молить Господа даровать тебе победу.
Противники разъехались, почти скрываясь друг от друга в поднятой ими же пыли, а когда она осела и немного прояснилось, они, опуская копья, помчались друг на друга, наклоняясь вперед по мере того, как кони набирали скорость. Но вот они столкнулись. Раздался хруст дерева, послышалось лошадиное ржание, и два десятка глоток зрителей, во все глаза наблюдавших за схваткой, разом выдохнули одно-единое, общее для всех: «Эй-е-е-х!», на какое-то время объединившее и тех, кто болел за Хьюго, и тех, кто были на стороне его врага.
Случилось то, чего так опасался Тибальд. Невредимый Тафюр промчался далеко вперед, а его противник рухнул на каменистую землю, придавленный тяжестью коня. Единорог упал вместе со всадником, да так неудачно, что сломал ногу.
Пыль скрыла из виду победителя. Сейчас он, уняв бег дестриера, развернется и поскачет назад, чтобы добить беспомощного врага. Допустить этого Тибальд не мог. Он подъехал к брату и, спрыгнув на землю, помог ему подняться, а затем, протягивая повод лошади, приказал:
— Садись!
— А ты, Тибо? Как же ты?
Оба понимали, что в том случае, если дружина противника атакует, спешенный священник окажется беспомощным, не сможет сражаться и скорее всего погибнет.
— Не забывай о моем сане, — напомнил старший брат. — Они не посмеют убить меня, потому что епископ Адемар не придет в восторг от того, что какой-то сброд режет добрых католических монахов. Они знают, что за это их поймают и повесят вместе с их проклятым господином. Скорее садись в седло. Помни — смерть, конечно, лучше бесчестья, но и глупая гибель — не честна.
— Спасибо, Тибо, — поблагодарил брат. — Но надо позаботиться о Единороге, он был добрым коньком, не оставляй его на муки.
Священник похлопал по рукояти кинжала, которым заколол стражника у ворот:
— Не беспокойся.
Хьюго вставил сапог в стремя и с помощью брата (падение не прошло даром) взобрался на спину лошади. В рядах дружины Тафюра произошло замешательство, но, видя, что соратники Хьюго настроены серьезно, их враги не решились напасть.
Речь Тибальда служила единственной цели — избавить младшего брата от угрызений совести. Священник понимал, что в случае, если начнется схватка, с ним и не подумают церемониться.
— Что ж, один раз ты проиграл, но мы бьемся до смерти, — проговорил Губерт, подъезжая. — Я хочу, чтобы рыжая сучка видела, что, несмотря ни на что, ты умрешь, никто и ничто не поможет тебе.
С этими словами Тафюр выхватил саблю из богато украшенных ножен, и схватка началась. Звенело железо, противники, из которых ни один не уступал другому, высекали снопы искр из своих клинков, но не могли добиться решающего перевеса. От удачного удара Тафюра шлем слетел с головы Хьюго, башлык разорвался, прекрасные белокурые волосы разметались по плечам, но очень скоро они покрылись пылью и грязью, сделались мокрыми от пота.
Оба бойца хрипели от усталости и злости, их налитые кровью глаза пылали безумием. Несколько раз противники разъезжались и, постояв немного, бросались друг на друга с новой силой, но ни одной из сторон не удавалось достигнуть успеха. С началом каждой следующей сшибки Тафюр пытался так управиться со Смарагдином, чтобы дестриер грудью смял лошадь противника, однако Хьюго не позволял врагу исполнить коварное намерение.
Схватка не прекращалась более получаса, оба бойца и их кони получили незначительные ранения, что никоим образом не убавило ни ярости сражавшихся, ни накала поединка. Смертельные враги тупили клинки в тщетной надежде одолеть один другого. Бог еще не решил, кому даровать победу.
Но что это?
Вновь, будучи не в силах сдержать себя, разом вскрикнули зрители.
Да! И сталь уже устала от гнева людского, меч Хьюго не выдержал, утомленный дневной схваткой с турками, он устал мериться силами с клинком Тафюра. В руке рыцаря остался лишь обломок. Монтвилль пригнулся и, сдавливая шенкелями бока лошади, помчался вперед, уходя от удара врага. Рано тот торжествовал победу — ведь Хьюго Хромой, Счастливчик Хьюго еще не бросил в нынешнюю битву главный резерв. Рыцарь схватил висевшую у него на поясе секиру и, взмахнув ею над головой, метнул грозное оружие в Тафюра.
Мало кто из зрителей, даже и Тибальд, хорошо знавший привычки брата, ожидал такого опрометчивого поступка: конечно, сражаться секирой, сидя в седле, не так удобно, как если у тебя в руках меч, — топор — оружие пехотинца да моряка, — однако в случае, если бросок не достиг бы цели, воин делался безоружным. Нужно было очень верить в свою ловкость, чтобы пойти на такое.
Тафюр натянул поводья, Смарагдин вздыбился и заржал. Тот день стал последним, когда люди слышали голос гордого жеребца. Двадцатифунтовая секира Хьюго угодила прямо в голову коню, могучий дестриер сослужил хозяину последнюю службу: славный конь принял удар рыцаря на себя.
Губерт упал на землю раньше, чем рядом тяжело рухнуло бездыханное тело боевого товарища. Хьюго подъехал к поверженному врагу, сделав знак зрителям с обеих сторон, что не собирается добивать лежачего, и, соскочив на землю, шлепнул лошадь по заду. Кобыла, не скрывая радости, заржала и побежала к стоявшему поодаль хозяину. Бросив полный сожаления взгляд на труп Смарагдина, Хьюго подобрал секиру и, подцепив клинок Тафюра носком сапога, пододвинул саблю противнику.
— Вставай, наш спор не окончен, — проговорил он хриплым голосом и сплюнул на землю набившуюся в рот пыль.
Пыль, она стояла вокруг столбом, и к ней еще примешивалась гарь: трава продолжала гореть, огонь распространялся, становясь все ближе.
Губерт поднялся, постоял немного, опираясь на саблю, а потом, почувствовав, что обрел, наконец, равновесие, взмахнув над головой оружием, бросился на врага. Хьюго отразил выпад секирой и сам нанес ответный удар, однако противник, хотя и еле держался на ногах, сумел устоять и даже контратаковал.
Выпады сражавшихся становились все менее четкими, оба ослабели донельзя. Теперь, покинув седла, противники разом почувствовали смертельную усталость, и лишь ненависть и злоба помогали им продолжать поединок.
Сил выкрикивать оскорбления друг другу у них не осталось, из перекошенных глоток вырывались лишь хрип да рычание, казалось, воины утратили человеческий облик. Пыль то и дело скрывала их от зрителей, которые уже и не помышляли о том, чтобы поддержать предводителей, суеверный страх все сильнее охватывал как людей Тафюра, так и дружину Счастливчика. Многие спешившись бормотали молитвы. Даже Арлетт охватило какое-то непонятное чувство. Рука воина, державшего уздечку лошади, на которой она сидела, опустилась, наверное, ей не составило бы труда вырвать повод из его пальцев, а потом, бросившись вперед, ускакать от похитителей. Тибальд, брат мужа, и его друг Саксифрагус находились недалеко. Однако Арлетт отчего-то не делала этого.
Она не понимала себя. Мечта сбылась, теперь она родит наследника мужу. Ничего, что он беден, а в родовом замке отца Хьюго и Тибальда угнездился дядя, Роберт, не беда, рядом с князем Боэмундом они добудут и славу, и богатство. Она всегда желала этого, но теперь… теперь ей хотелось лишь одного: чтобы Хьюго не погиб, чтобы он всегда оставался рядом.
Внезапно все вздрогнули, заслышав рык, раздавшийся из тучи пыли.
Звякнув как-то по-особенному, словно прощаясь с хозяином, сабля Тафюра переломилась пополам. Секира Хьюго одолела клинок врага из лучшей в мире дамасской стали, он не выдержал мощи широкого лезвия двустороннего топорища.
Но что это?
Занося на головой любимое оружие, Монтвилль увидел, что рано торжествовать победу: Тафюр исчез, на том месте, где только что стоял человек в доспехах, скаля зубы, переминался с лапы на лапу, готовясь к прыжку, огромный серый хищник.
Волк зарычал.
Странное чувство охватило Счастливчика, время замедлило бег, стало прозрачным, он увидел себя маленьким. Отец и Тибальд в тот день приехали из Руана, куда старший брат отбыл юношей, а вернулся взрослым мужчиной, пройдя обряд посвящения в рыцари. Он был так счастлив, что не замечал ничего вокруг, пируя наравне со взрослыми, а Хьюго…
Вместо того чтобы радоваться за брата, он убежал и спрятался в зарослях кустарника на вершине скалы. Она казалась огромной. Хьюго с Тибальдом и раньше тайком от старших приходили сюда и, глядя вниз с безумной высоты, мечтали, став птицами, воспарить над лесистой долиной. Хьюго ждал, когда же брат вспомнит о нем, но… Время шло, а Тибальд не приходил, в своей радости забыв о брате. Хьюго проголодался, ему хотелось пить. «Что же делать? — спрашивал он себя. — Вернуться назад?» Нет, поступить так он не мог, ему казалось — все посмеются над ним, потому что он сначала бросил им вызов, а потом прибежал назад, как щенок или котенок, готовый за корм и ласку лизать руки хозяевам.
«Никогда! Никогда! Никогда! — прокричал он, вспоминая, как отец говорил: «Лучше смерть, чем бесчестье!» Слова его звучали так торжественно, что Хьюго, хотя и не вполне понимал их смысл, был уверен — они и есть самое главное, так как являют собой некий закон, по которому живет отец и все его воины.
Он, шепча эти слова и еще какие-то непонятные заклинания, слышанные от колдуна, жившего в лесу, с закрытыми глазами шагнул в пропасть.
Маленький Хью ждал удара и неминуемой смерти, однако, к немалому удивлению, почувствовал, что летит. Руки словно бы превратились в крылья, он взмахивал ими и парил на поднимавшихся от земли воздушных струях.
Он летал! Он летал! Он летал и не падал!..
Отец и Тибальд, бросившиеся вместе со всей дружиной на поиски пропавшего мальчика, обнаружили его в хижине колдуна, который подобрал лежавшего без сознания Хьюго на лесной поляне…
Волк прыгнул.
Но зубы хищника не нашли горла человека, могучие лапы, нацеленные в грудь жертвы, тяжело опустились на землю. Зверь снова зарычал, но теперь ему приходилось подумать не о нападении, а о том, как спасти собственную жизнь. Хлопая могучими крыльями, выставляя вперед когтистые лапы, приоткрыв хищный клюв, на волка бросился огромный орел.
Лошади ржали, пятясь. Всадники отворачивались, наверное, пыль и гарь заставляли их прикрывать глаза, а может быть, зрелище, открывшееся перед ними, внушало людям такой ужас, что они опасались смотреть, дабы дьявол, вселившийся в дерущихся, не взял и их души.
Дьявол.
Это слово шумом ветра пронеслось по рядам воинов.
Дьявол.
Смерч закрутил дерущихся.
Дьявол.
Тибальд вскочил в седло и, развернув лошадь, помчался обратно, в сторону Антиохии, дружина Хьюго точно только и ждала сигнала; воины, с редким единодушием, все, как один, помчались за братом командира, даже бесстрашный Саксифрагус оробел перед нечистой силой. Соратники Хьюго безжалостно хлестали коней, со всех ног удирая прочь.
Дружина Тафюра — видавшие виды вояки, отъявленные негодяи, не боявшиеся Бога, — тоже струсила перед Князем Тьмы. Поворачивая коней, они поспешили убраться подальше от места схватки.
Лишь только Арлетт, спешившись, упала на колени и, обращаясь то к Богу, то к его извечному врагу, молила их даровать спасение мужу.
Услышав громкий торжественный звук огромного рога, она поняла, что легкие, способные заставить петь такую громадину, не могли принадлежать человеку. Женщина подняла голову: все вокруг стало черным от перемешивавшегося с пылью дыма, из клубов которого вышел… высокий, широкоплечий, рыжебородый… демон в зеленом плаще. Последний раз протрубив в огромный рог, незнакомец закинул его за плечо.
— Ты и правда хочешь этого? — спросил он Арлетт. — Хочешь, чтобы Бог… — он сделал многозначительную паузу и продолжал: — Или дьявол даровал победу твоему мужу?
— Да, — не задумываясь ответила женщина. — Я хочу этого! И еще я хочу, чтобы он был рядом со мной!
Рыжебородый кивнул.
— Хорошо, — сказал он. — Он победит, но в уплату за это ребенок твой не будет окрещен, он и потомки его не будут поклоняться Слабому Богу.
Арлетт смутилась.
— Но сын Хьюго вырастет, — проговорила она, совершенно не сомневаясь, что произведет на свет мальчика, — станет рыцарем, как же он сможет сражаться под знаменем крестоносцев?
Ответ демона поразил женщину. Для начала незнакомец расхохотался, он смеялся довольно долго и настолько заразительно, так что даже и Арлетт вдруг стало как-то легко на душе, словно бы вокруг и не происходили по меньшей мере странные вещи, будто бы речь шла не о жизни мужа и будущем еще не рожденного ребенка, а о вещах совершенно посторонних.
— Слабый Бог. Посмотри, разве из тех, кто верит в него, хоть один чтит его заветы? — спросил рыжебородый демон и продолжал, не дожидаясь ответа: — Он настолько смешон и нелеп, что, право же, я бы на месте ваших рыцарей молился Аллаху и соблюдал учение Магмуда, в нем куда больше пользы. Впрочем… учения — порядочная гадость! Какой-то неграмотный пастух или душевнобольной навязывает легковерным людишкам жалкие правила, а те разбивают лбы в поклонах, даже и не зная, кому, собственно говоря, молятся! Все это так скучно… Мне казалось, что ты лучше других. Я давно наблюдаю за тобой, мне кажется, что дьявол тебе куда ближе, чем Бог, так как ты девочка умная и до сих пор красивая… Жалко отдавать тебя Богу, они такие скучные, эти боги… Ладно, мне пора, я помогу тебе, хотя… может быть, все будет выглядеть не вполне так, как тебе бы хотелось, что ж, не взыщи, мне нравится во всем некоторое… некоторый… некоторая незавершенность.
Столь странные слова совершенно сбили с толку Арлетт, которая поняла едва ли половину из того, что сказал ей странный гигант, а когда он продолжил, то удивил ее еще больше.
— Обещаешь ли ты хранить то, что получишь?
Решив, что это какое-то иносказание, к которым прибегают поэты, Арлетт, не раздумывая, кивнула.
— Ну что ж, тогда прощай!
— Стой, стой, куда же ты? — закричала женщина. — А как же… Постой… И что мне хранить?..
Ответа не последовало. Демон исчез, улетучился из сознания Арлетт, которая хотя и не сразу, но все-таки осознала, что пыль улеглась, а ветер, задувший с юга, заставил дым повернуть в другую сторону.
Вокруг стало тихо и светло.
На каменистой земле в нескольких саженях от того места, где находилась Арлетт, лежал труп Смарагдина, поодаль еще одна бездыханная конская туша — Единорога, а совсем близко валялось обезображенное человеческое тело. Башлык был разорван, и хотя Арлетт навидалась за жизнь всякого, ей стало не по себе, когда она увидела залитое уже запекшейся кровью лицо Губерта, его пустые глазницы.,
Сомневаться не приходилось — старый враг умер, но в сердце Арлетт не свила гнезда радость. Прекрасная амазонка поняла вдруг, что никогда уже не гладить ей Хьюго по прекрасным белым волосам, никогда не стонать в его объятиях. И все же…
Она подняла лицо к небу, да, демон в зеленом плаще сдержал слово: высоко, в раскаленной солнцем почти добела синеве, широко раскинув огромные крылья, кружил одинокий орел. Арлетт еще долго, приложив ребро ладони ко лбу, смотрела на птицу; наконец, та, круто повернув, полетела в направлении Средиземного моря.
Только когда орел совсем скрылся из виду в раскаленной сини неба, Арлетт опустила голову.
Внезапно знакомый камень, сверкнув на солнце зелеными гранями, привлек внимание женщины. Она опустилась на колени и коснулась пальцами его горячей поверхности.
Губерт всегда носил волшебную реликвию при себе; во время схватки шнурок ковчежца, в котором она лежала, лопнул и изумруд выпал на землю. Зажав камень в руке, Арлетт медленно, покачиваясь, точно пьяная, пешком двинулась к городу.
