Крупный, представительный сорокалетний мужчина в тренировочном костюме только что закончил просматривать очередную газету, одну из тех, что разместил перед собой на столе, аккуратно разложив в две стопки (одна слева — большая, вторая справа — поменьше). Мужчина, поколебавшись немного, словно раздумывая, все ли прочитал, не оставил ли чего-нибудь незамеченным, отложил газету в правую стопку. Потом вновь взял ее оттуда, открыл на нужной странице и, внимательно вглядываясь в текст, ровным почерком набросал несколько предложений на лежавшем перед ним листе бумаги. Положив газету обратно, он взял другую, внимательно просмотрел ее и, ничего не записывая, взялся за следующую.

Закончив личный «обзор прессы», он поднялся, с удовольствием потянулся, взял с плиты облупившийся пузатый чайник и, запрокидывая голову, с жадностью выпил воды прямо из горлышка; при этом старый, побелевший с годами шрам сделался особенно заметным на покрасневшей от напряжения шее. Поставив чайник на место, мужчина провел рукой по скромной русой шевелюре и огляделся по сторонам. Всюду на кухне виднелись следы трудов настоящего хозяина, правда, при внимательном рассмотрении становилось ясно, что все это — остатки прежней роскоши.

Хозяин купил для домашних большую, просторную «хату», из четырех комнат, в престижном районе, эту же, прежнюю свою квартирку, оставил просто так, для друзей да для гостей. Приезжают иногда старые приятели, есть где разместить. А иной раз и самому пригодится, когда жена наскучит.

«Вот живет человек как человек, — подумал мужчина, мысленно восхищаясь трудовому энтузиазму армейского приятеля Романа Козлова. — Живет не то что ты, Валек Богданов…»

Зависти он, впрочем, не испытывал, подобное чувство было почти неведомо бывшему сотруднику ФСБ, майору Валентину Богданову. Именно бывшему: три месяца назад он распрощался со службой, не пожелав работать с новым начальником. Прежний шеф, генерал-лейтенант Орехов Всеволод Иванович, которого майор уважал и даже любил, вышел на пенсию — возраст. Все так, но Богданов знал имя человека, поспособствовавшего отставке начальника. Именно благодаря господину Олеандрову, председателю Русской национальной партии, субъекту интересному во всех отношениях, покинул милые с детства просторы Средне-волжья Валентин Богданов.

Не то чтобы отличался он особенной мстительностью, нет, скорее всего, ничего бы и не случилось, не сойдись в одно две, однажды уже пересекавшиеся между собой параллельные прямые.

Началось все с бывшего, опять же, как и Ромка Козлов (подпольная кличка — доцент Козел, он же Процент), армейского приятеля Сашки Климова, странной личности, человека, понять которого до конца Валентин никогда не мог.

Так уж получилось, что в деле, которым занимался Богданов, оказались замешаны, помимо известного в городе мафиозника Адыла Мехметова (главного подопечного майора), также и Климов, и отчим последнего, директор фирмы «Лотос» Юрий Лапотников, погибший при загадочных обстоятельствах. Эти имена лишь открывали длинный список лиц, распрощавшихся с жизнью по воле, словно бы восставшего из ада человека. Его называли Оборотнем, и убивал он, подкрадываясь к жертве незамеченным, точно леопард, и исчезал также никем не виденный, словно бесплотный дух. Но и призрак обрел плоть и кровь, труп страшного убийцы обнаружили среди чуть ли не полутора десятков мертвецов, лежавших на полу гостиной дачи, принадлежавшей… Климову.

Последний скрылся, непостижимым образом ускользнув из рук комитетчиков (из его, Валькиных, рук). А ведь Богданов прибыл на место, где разыгрался заключительный акт трагифарса, калейдоскопом загадочных событий и необъяснимых смертей завертевшегося вокруг полумиллиона долларов, прикарманенных Лапотниковым у Мехметова, едва отгремели выстрелы пистолетов не знавшего промаха Оборотня, успевшего перед своей смертью уложить всех до единого охранников Адыла Мехметова. Сам хазаын, балшой чэлавэк, господин Мехметов, вернее, его обезглавленный труп обнаружился среди прочих покойников, возле искомых долларов.

Но и это бы полбеды, однако не мог не занимать способ, благодаря которому беспощадный киллер пересек черту, отделявшую мир сей от потустороннего. Оборотня загрыз крупный зверь (собака или волк) — таков был единодушный вердикт криминалистов.

По дачному поселку поползли слухи один невероятнее другого. Причиной, вызвавшей их, стала прежде всего гибель самого Лапотникова, павшего от руки… то есть, простите, от зубов такого же зверюги, и бредовые россказни алкаша-сторожа, восьмидесятилетнего Мартына Перегудова. Тот якобы сам лично видел людей — «бабу с мужиком», которые «нагишом скакали», — то есть, если отбросить стариковские эпитеты, видел он бежавших к лесу абсолютно голых женщину и мужчину. Последний, согласно описанию его внешности, данного сторожем, очень походил на Климова.

С женщиной дело обстояло и того хуже. Ею, вероятнее всего, была уроженка города Львова Инга Лисицкая (в девичестве Вишневецкая), разыскиваемая прокуратурой города Киева по подозрению в убийстве трех человек, ранее, в свою очередь, проходивших по делу об убийстве ее мужа и оправданных судом. Способ, каким отправили на небеса этих троих, оказался впечатляющим — по мнению следствия, каждого из них казнили поодиночке, напуская специально натасканного пса, который перегрызал несчастным горло.

Пса никто в глаза не видел, а вот гражданка Лисицкая (получившая в следственных кругах столицы Укра-нины кличку Волчица) след оставила: на одном из мест преступления нашли отпечатки, принадлежавшие дамочке по имени Наталья Одинцова, обнаружившейся за тысячу с лишним километров от Киева, в родном городе Богданова и Климова. Именно с ней буквально накануне исчезновения как раз и познакомился последний.

Здесь начиналась чертовщина и… кончалась нормальная жизнь тридцатисемилеткего Валентина Богданова. Он день ото дня становился все небрежнее к службе, все невнимательнее к жене, все безразличнее к детям, все глубже погружаясь в некий параллельный мир, говоря попросту — сбрендил.

Сыграло тут определенную и далеко не последнюю роль знакомство майора с Милентием Григорьевичем Стародумцевым. Богданову буквально открылась неведомая страна, о существовании которой он ничего не подозревал в течение всей своей жизни.

Девяностолетний профессор, реликт минувшего века, и стал точкой пересечения тех самых прямых — линий судьбы Александра Климова и Анатолия Олеандрова. Последнему старик доводился ни много ни мало внучатым дедушкой, а с первым… с первым восемь месяцев назад связали профессора унаследованная Климовым старинная рукопись и меч ее автора, жившего в тринадцатом веке крестоносца Габриэля де Шатуана. Последний уверенно возводил свой род к Харальду Волку, сыну, называвшему себя сыном бога Одина, берсерка Эйрика Бесстрашного и саксонской колдуньи Ульрики. Основанием для подобных заявлений Габриэлю служили мистические видения, содержание которых и описал средневековый рыцарь в своих пергаментах.

Можно было бы с легкой душой счесть все эти сочинения бредом перенесшего тяжелейшую психическую травму человека, — как-никак видения у Габриэля начались не где-нибудь, а в плохо засыпанной могиле, среди разлагавшихся на жарком малоазиатском солнце трупов, куда определили его как мертвеца победители-ромеи.

Махнуть рукой на мемуары далекого Санькикого предка, перевод которых, сделанный все тем же Стародумцевым, не раз и не два прочитал Валентин, мешала приписка младшего из сыновей Габриэля, Жоффруа. Юноше довелось стать свидетелем ужасной сцены — прямо на его глазах на костре посреди лесной поляны крестьяне сожгли отца, их, в свою очередь, окружили, а затем растерзали вышедшие из чащи волки. Утром, когда страшные хищники окончили кровавый пир, Жоффруа и его спутник, воспитатель (по-русски говоря, дядька при молодом господине), ветеран Андрэ Левша подошли к остывшему костру, где не обнаружили ничего, напоминавшего, хотя бы отдаленно, останки живого существа. Барон исчез.

Случилось все это в тысяча двести шестьдесят девятом году в Нормандии, близ Шато де Шатуана, замка барона Габриэля, построенного его предком, соратником Ричарда Английского Львиное Сердце, Генрихом Совой в конце двенадцатого века.

Конечно, четырнадцатилетнему парнишке, каким был Жоффруа в год смерти отца, могло с перепугу почудиться все что угодно. Однако, вне всякого сомнения, в пользу младшего сына барона Габриэля говорили два обстоятельства. Во-первых, в средневековой Европе тринадцатого века дворянский сын его возраста считался почти уже взрослым мужчиной, которому через год предстояло посвящение в рыцари. К тому же рядом с юношей находился опытный воин, немало перевидавший на своем веку.

Общение с одиноким профессором несказанно обогатило эрудицию Богданова; но то, что узнавал он от Стародумцева, не всегда могло удовлетворить проснувшуюся в майоре жажду к знаниям. Валентин стал читать много литературы определенного характера, он хватался за любую книгу (как художественную, так и научную, а чаще псевдонаучную), если название ее сулило возможность получения новой информации.

Немалое неудобство доставляло майору незнание языков, он-то всегда полагал, что, по крайней мере, английским владеет в достаточной мере. Эта уверенность немедленно рассеялась, как только Валентин попробовал прочитать первую же книгу «История крестовых походов» сэра Стивена Рансимана, с которым Стародумцев был знаком лично.

В огромной библиотеке Милентия Григорьевича попадались книги, написанные на множестве языков, не редки были и очень старые, если не сказать древние. Сам профессор свободно читал на латыни, древнегреческом, английском, французском, немецком, датском, норвежском, шведском… Богданову иногда казалось, что проще перечислить те языки, которых старик не знал.

Время шло. Олеандров уехал в Москву, а Богданов, похожее, даже смирился с этим, забыв о мести. Возможно, майор не хотел вредить родственнику Милентия Григорьевича, или же дружба со стариком научила

(Валентина смотреть на некоторые вещи под иным углом. Не то чтобы он сделался верующим и положился на Иисусово «и аз воздам», нет, просто… просто Валентину было не до того, хотя совсем из поля зрения дорогого его сердцу и уму Олеандрова он не выпускал — авось да понадобится…

Меч, которым Климов точно бритвой срезал голову Адылу Мехметову, превратился в вещдок, а пергаменты (так уж получилось) остались у Стародумцева, которому хватило сообразительности, узнав об исчезновении Климова, сделать вид, что он понятия не имеет, куда девались записки Габриэля де Шатуана. Владелец забрал, да и все.

Первым из заинтересовавшихся судьбой пергаментов оказался (тут и сомневаться нечего) не кто иной, как внучатый племянник Милентия Григорьевича, то есть господин политик новой формации. Получив от ворот поворот, племянничек поворчал и удалился.

Милентий же Григорьевич занялся переводом Шатуановых пергаментов всерьез, и к тому моменту, когда Валентин сделался частым гостем профессора (проще сказать, стал проводить у него все свободное время), содержание манускрипта доросло до размеров приличной книжки. Теперь перевод мало походил на краткое изложение подвигов предков Климова, которое профессор впервые представил вниманию Александра прошлым летом.

Интересно здесь то, что собственно повествование (то есть русский вариант текста, вышедшего из-под пера средневекового автора) занимало приблизительно треть рукописи профессора, остальное составляли комментарии, ради которых старик, экономя на всем, отсылал письма друзьям-ученым в разные страны, как самый настоящий сыщик, «выслеживая» потомков кровожадного Эйрика.

Профессор, как ребенок яркой игрушке, радовался каждому приходившему из-за границы ответу. Стародумцев вычерчивая на больших ватманских листах генеалогические древа, одни из «побегов» которых оказывались лишенными «цветков», при этом нарисованные на таких «ветвях» рамочки для имен и фамилий родственников Габриэля де Шатуана, а стало быть, и Александра Климова пустовали.

Однажды, придя домой к профессору, Богданов нашел его чрезвычайно взволнованным; одежда взлохмаченного старика была испачкана пылью, покрыта известковым начетом, в редких седых волосах застряли куски штукатурки. Вид Стародумцева оказался настолько комичным, что Валентину стоило труда сдержать улыбку.

Смешного между тем было мало. Сосед сверху заслуженный артист РСФСР, актер местного драматического театра Голованов заснул в горячей ванне и… не проснулся. Вернувшаяся с рынка жена нашла мужа мертвым и сама едва не скончалась. Тем временем вода, в изобилии пролившаяся на пол, стекая вниз, размочила стену, к которой крепился книжный стеллаж в коридоре квартиры профессора. Когда последний проходил мимо, стеллаж обрушился на него.

Майор появился как нельзя вовремя. Быстро восстановив стеллаж, он выяснил, что самая большая протечка произошла в кладовке, снизу доверху набитой папками с рукописями, некоторые из которых, как узнал Валентин из скорбных причитаний старика, были уникальными. Среди наиболее пострадавших манускриптов оказался ряд неопубликованных работ учителя Милентия Григорьевича, профессора Петербургского университета Вениамина Викентьевича Иванова-Никольского.

Увидев на одной из папок уже ставшее за последнее время родным слово «Валгалла», Богданов невольно заинтересовался ее содержимым. Стародумцев тоже обратил внимание на рукопись и засуетился: «Как же это я, а? Как же забыл? Ведь как она мне нужна, ведь как нужна была. Теперь дело у нас споро пойдет».

Профессор говорил «у нас», так как очень ценил вклад «ассистента» в ставшее общим дело. Валентин и вправду принес немалую пользу… «ногами», относя, а вернее, отвозя (тогда в распоряжении у него еще была казенная «волга») на Главпочтамт письма или, в некоторых случаях, пользуясь для удобства и быстроты модемной связью. Иногда, когда требовалось что-нибудь быстро набрать на компьютере, майор подключал «девочек», расплачиваясь с ними подарками и сладостями.

Рукопись, пострадавшую после потопа, также решили перепечатать. Некоторые страницы Богданов «наткживал» двумя пальцами на профессорском «ундервуде» под диктовку Милентия Григорьевича. А потом…

Три вечера человек, который полгода назад изрядно поспособствовал возвращению родному, прожорливому, ненасытному государству полумиллиона американских долларов, левачил на казенной «волге», развозя подгулявший народ по грязным от мокрого снега улицам, добывая средства для продолжения научной деятельности профессора Стародумцева. Если бы Валентину кто-нибудь еще полгода назад предсказал такой поворот судьбы, майор поднял бы пророка на смех.

Несколько раз Богданова по мелочи «кинули», а однажды двое напряженных молодых людей попытались осуществить смену владельца видавшего виды транспортного средства. Валентин догадался об их намерениях и сумел организовать достойный отпор, полностью обездвижив одного и скрутив второго незадачливого грабителя. В результате столь героических действий майор сделался владельцем двухсот двадцати одного доллара США, примерно шестидесяти тысяч «деревянных» (материальные средства были им конфискованы за причиненный моральный ущерб) и пистолета ТТ с запасной обоймой (ну не сдавать же его в самом-то деле?).

Тем самым и злоумышленники и их жертва расстались вполне довольные друг другом. Молодым людям, которым уже слышался лязг засова камеры СИЗО, великодушный Богданов просто врезал на прощание и оставил лежать на асфальте.

Богданов взял с подоконника картонную, морковного цвета папку с белыми шнурочками и, открыв ее, вновь сел за стол и принялся за изучение бумаг.

В папке, помимо вырезок, сделанных из разнообразных газет (иной и подивился бы обилию существующих в стране изданий периодики), имелись исписанные от руки листы бумаги, подобные тому, в котором Валентин Валентинович всего пять минут назад сделал некоторые пометки и который лежал теперь на столе под папкой. На других листах, стопкой хранившихся в обложках морковного картона, имелись выполненные от руки схемы и планы, присутствовала даже карта с особыми, загадочными для непосвященных значками, флажками и кружочками. К карте, как и полагается, прилагалась расшифровка, но и она едва ли приоткрывала завесу над тайной майора, хотя тут, по крайней мере, делалось понятным, что означали числа, поставленные возле того или иного знака.

Благодаря расшифровке можно было, например, сверив число на карте с номером шифра, нанесенным на полях одной из заметок, зрительно представить себе, в какой из точек нашей необъятной Родины произошло описываемое в статье событие, а также с точностью установить, какого числа, какого месяца и какого года оно имело место. Соединив все точки тонкой карандашной черточкой, становилось возможным получить ломаную линию, кривую некоего (опять же не ясно чьего) маршрута.

Человеку, не знакомому с предметом исследований майора, даже прочитав газетные вырезки, трудно было бы представить себе, какую цель тот преследует, тратя последние сбережения на междугородные звонки и телеграммы и время на написание писем и изучение прессы. В статейках, поселившихся в недрах морковной папки, речь шла о событиях странных, авторы (корреспонденты по большей части небольших районных изданий) сообщали своим привыкшим уже ко многому, но еще не утратившим чувствительности и интереса к происходящему в мире читателям леденящие душу подробности о проделках сил едва ли не… нечистых. Силы эти то ли ввиду пресыщенности развращенных и маловосприимчивых ко всему нематериальному жителей столиц и крупных индустриальных центров, то ли вытесненные оттуда вследствие здоровой конкуренции более организованными собратьями, покинули насиженные места, не гнушались уже и сараем тетки Дарьи из какой-нибудь Жуковки, что по ту сторону шошейки, теснили привычных домовых, в великой скорби шлялись по лесу, наводя ужас на леших и заставляя хорониться местных упырей.

Нет нужды пересказывать бредни не вполне трезвых, но вполне досужих граждан, изложенные не всегда удобоваримым слогом. К тому же около восьмидесяти процентов заключенной в морковном картоне информации представляли даже и для самого ее собирателя весьма условную ценность, зато прочие двадцать несли на полях красную метку и могли быть найдены на карте благодаря красным же флажкам и кружочкам, через которые и пролегала кривая загадочного для непосвященных маршрута.

Начинались пометки на карте в Западной Сибири и датировались октябрем тысяча девятьсот девяносто пятого года. Речь в заметке номер один шла о дерзком ограблении магазина в некой Савватеевке Шараповского района.

Не обошлось без чертовщины.

Богданов часто возвращался к статейке — основоположнице коллекции, вспоминая тот день, когда впервые обратил на нее внимание.

Оказавшись по делам на одном из крупных предприятий родного города, майор увидел на стуле забытую каким-то командировочным из глубинки газету. Начальник (женщина) попросила Богданова секундочку подождать, и взгляд, скользнув по традиционному убранству секретарской и по лицу сидевшей за пишущей машинкой и глубоко погруженной в срочную работу старой девы, вернулся к смятой газете. «Оборотни в Савватеевке», — прочитал контрразведчик. Надо ли говорить, что с определенного момента Богданов сделался особенно восприимчивым к подобным вещам? Слово «оборотень» не могло укрыться от его внимания.

Некие злодеи напали на местную лавку (реликт времен построения развитого социализма), в которой, как и прежде, продавалось все — от хлеба до гвоздей. Ипатов, сторож вышеупомянутой торговой точки, имел на вооружении двуствольное ружье и собаку по кличке Дружок, проявившую себя весьма эгоистично — пес бросил хозяина-кормильца на произвол судьбы при первых же признаках опасности. Правда, Дружок честно лаял (даже, пожалуй, переигрывал, срываясь то на визг, то на хрип, рискуя и вовсе лишиться своего собачьего голоса), но проделывал это, отойдя на солидное расстояние.

Такое поведение «доброго пса», а также и некоторые другие события побудили сторожа утверждать, — что он стал жертвой нападения нечистой силы. Ипатов, прежде чем задать деру, видел (то есть, конечно, клялся, что видел), как волки обратились в людей… или люди в волков, или… и то и другое.

Слух докатился до райцентра, на место прибыл корреспондент молодежной газеты (той, что попалась на глаза майору уже со статьей).

Тем временем участковый, старший лейтенант Морозов И. С., как и вслед за ним журналист, поразившийся количеству похищенной «оборотнями» водки, провел расследование, в результате которого было установлено… что никакая нечистая сила в данном происшествии не повинна: просто сторож в ночь, когда было совершено (работник милиции называл вещи своими именами) преступление, распивал в вверенном ему заведении спиртное с двумя вполне конкретными, из плоти и крови (как безошибочно установило опять же следствие), лицами.

Под утро лица эти отправились якобы спать, но уже тогда (и это выяснил добросовестный участковый) строили в затуманенных парами спирта головах преступные замыслы. Мужики попросту не допили, в долг Ипатов им не дал — «нос задрал и заносился, мол, я тут главный!». У одного из них дочка училась в школе на центральной колхозной усадьбе, где был детский драмкружок, в котором иногда ставились спектакли.

Дочка злоумышленника неплохо лепила из папье-маше, часть работ находилась в школе, в кабинете завуча (он же руководитель кружка), но некоторые, старые, лежали дома в чулане. Папа даровитого чада и его сообщник нашли остроумным обрядиться один в маску волка, второй — медведя, надели вывернутые овчинные тулупы. Весьма кстати оказалось и то, что перед тем, как сторож начал «преизлиха величаться», разговор какое-то время шел на мистические темы — собутыльники говорили про чертей и оборотней.

Каково же было удивление сообщников, когда они обнаружили совершенно пустой и не запертый магазин — бери что хочешь. Немного обескураженные таким поворотом дела (обидно далее, хотели страху на Ипатыча нагнать), друзья решили, что раз уж пришли… Они взяли ящик водки, да еще насовали себе поллитровок в глубокие, как Марианская впадина, карманы тулупов. Прихватили кружок колбасы и несколько пачек «Беломора». Отойдя подальше, притомились, устав нести сказочную добычу, и, как в сказке же, присев на пенек, стали есть пирож… принялись угощаться.

До дома доползли, ящик дотащили, но зато потеряли маску волка, благодаря чему были опознаны и схвачены. Злоумышленники отделались товарищеским судом (оба механизаторы, кому пахать весной, если их на высидку отправлять?), детей и жен пожалели. Последним пришлось покрывать убытки, чтобы не лишиться своих ненаглядных.

Ипатов же долго бил себя в грудь, утверждая, что никаких «волков в овечьей шкуре», равно как и медведей, не видел, зато видел «голого мужика и бабу, тоже совсем голую», они, дескать, и напали на него, избили («бланшем» сторож и правда сверкал знатным), набрали еды, водки и убежали волками. «В чем же они все это унесли, а? — рассвирепел в конечном итоге участковый, которому подобная бредятина портила версию и грозила ухудшением показателей раскрываемости. — В чем?!» — «А в зубах, — ответил, глядя прямо в глаза Морозову, сторож. — Да, в зубах и унесли». На губах старшего лейтенанта заиграла нехорошая улыбочка, он вытащил из ящика стола небольшую книжицу в потрепанном бумажном переплете и, полистав ее, открыл на нужной странице. Тыча в нее пальцем, он проговорил: «Видишь, голубчик?»

Ипатову и книжица и выражение лица Морозова очень не понравились. «А чего это?» — с подозрением спросил сторож, строчки прыгали у него перед глазами, а все внимание отчего-то сосредоточилось на толстом, с желтой табачной ложбинкой курильщика сигарет без фильтра указательном пальце старшего лейтенанта. «Уголовный кодекс, — ласково проговорил тот. — Статья тут хорошая есть, почитай, прямо про тебя писана». — «А чего я?..» — жалобно промямлил Ипатов. «А того! Если брехать не перестанешь, соучастником пойдешь. Молчишь? Так-то, заплатишь с дружками за всю пропажу, а то смотрите мне».

Надо ли говорить, что Ипатов спорить с милиционером перестал, тогда еще не было никакого заседания товарищеского суда, и участковый мог состряпать хорошенькое дельце для районного суда.

Однако корреспонденту сторож свою версию изложил в полном объеме, даже отвел на место происшествия и показал все в деталях. Журналист добросовестно все записал, хотя, как человек продвинутой культуры, дал в конце статьи вполне земное объяснение — распущенность молодежи, перепились на вечеринке (в Савватеевку как раз приехали на побывку аж два земляка, матрос и танкист). Правда, было не совсем понятно, когда это голый злоумышленник успел обрасти бородой и длинной шевелюрой, в армии, как известно, даже среди офицерского состава подобная мода не поощряется. Ответ и тут отыскался быстро: «Если уж маски нашлись, то борода-то с усами и тем более…»

О хиппи-грабителях нет-нет да вспоминали и в селе, и в райцентре, а контрразведчик Богданов обратил взоры свои на Восток.

Сказано: «Ищите и обрящете», и Валентин обрел.

Ломаная кривая протянулась на сотни и тысячи километров, неуклонно стремясь к Тихому океану. Ни один человек в мире не мог бы дать ответа, почему происходит так и что влечет на Восток неизвестных гангстеров-стриптизеров, Бонни и Клайда, от общества убежденных нудистов, гроз сельмагов и дачных поселков. Что движет ими? Кто они? Лишь один Валентин Богданов мог дать пусть и совершенно фантастический, но все же допустимый ответ на эти вопросы.

— Сашка, — произносил майор одними губами, читая очередную заметку по теме. Или же, качая головой, говорил себе: — Нет, не мог так быстро добраться, хотя если на товарняке… К проливу идет, прямо ломит!

Имелась у майора и одна особая, самая тонкая из всех, папочка. В ней находилось лишь несколько вырезок и копий документов, полученных с помощью модемной связи. Все материалы были на английском, и говорилось в них о некоем господине, банда которого сто с лишним лет назад наводила ужас на обывателей Соединенных Штатов. С большим трудом разбойников удалось обезвредить, сам предводитель погиб, вернее, считался погибшим, так как тела его не нашли. Калифорния вздохнула свободно, но… кровавый след не ведавшего страха безжалостного палача многих сот граждан потянулся на север и оборвался на берегу Берингова пролива.

Какое отношение имел американец к кривой на карте Валентина Богданова? И здесь ответ знал лишь тот, кто начертил ее.

«Оборотни в Савватеевке» попались на глаза Богданову гораздо позже описываемых в статье событий. Следующим запоминающимся эпизодом в жизни майора стала, как уже упоминалось выше, схватка с незадачливыми угонщиками; валюту, полученную в результате оной, Валентин вложил в научные изыскания Стародумцева, что благотворно отразилось на результатах.

Когда через три дня, вместо обещанной недели, раздался звонок от Марины, девушки, которой Богданов доверил манускрипт Никольского, майор обрадовался. «Ну ты прямо реактивная! — еще раз при встрече похвалил он наборщицу и, доставая плитку белого пористого шоколада, сказал: — Вот тебе презент». Девушка раскраснелась от удовольствия (она была сладкоежкой) и от избытка чувств открыла страшную тайну: «Да мы со Светкой на пару задолбали, разделили на две части, чтобы быстрее… Чего-то не так?» — спохватилась она, увидев, что майор нахмурился. «Нет, — проговорил он неохотно. — Все так, спасибо».

По дороге домой Богданов задумался: не следует ли вести себя поосмотрительнее? Хотя решительно никакой государственной тайны рукопись не содержала, хотя бы уже потому, что перевод профессор Иванов-Никольский сделал в начале двадцатых годов и спустя непродолжительное время скончался… «Жиля тогда голодно, — не раз вспоминал майор слова Стародумцева. — А уж Вениамин Викентьевич пуще всех бедствовал. Мы с сынком его, Виктором, тайком от старика, бывало, на базар что-нибудь несли, горд он был, — книги продавать да на хлеб менять не позволял, говорил: паче греха нет для человека, который всем им обязан». Валентина это поначалу обескуражило. «Так как же? — удивился он. — С голоду и умереть недолго… Да и потом, всегда найдется лишняя книжка». Стародумцев как-то странно улыбался. «Лишняя? — спросил он. — Что ж, Вениамин Викентьевич лишнюю мог подарить, отдать, если видел, что человеку она нужна, но вот продать, продать — никогда. Это, Валентин, против души ему было… Вы молоды еще, придет время, поймете, мы с Витей тогда тоже мало чего понимали. Это уж теперь, на пороге могилы…»

Богданов и теперь, вспоминая, как профессор произнес эти слова, внутренне содрогался. Впрочем, разговор происходил В' тот день, когда сладкоежка сдала работу и вернула Валентину оригинал рукописи, которой тот, за. исключением нескольких страниц, еще не читал. Распечатку майор отдал старику, и тот с новым жаром принялся за работу, заполняя пустые рамочки в родословной Климова. Древо зацвело. Поскольку никакого компьютера у Милентия Григорьевича, конечно, не было, Валентин (у него-то таковой агрегат наличествовал) оставил дискету себе, намереваясь при первом же удобном случае прочитать заинтересовавшее его произведение.

Тут как раз случился конец месяца. Изобретение коммунистических чудо-плановиков продолжало работать в постперестроечные девяностые; наверное, все дело в том, что маразм, как утверждают некоторые астрологи, имеет свойство крепчать к концу месяца. Одним словом, на работе у Богданова произошел прорыв. В преддверии светлых новогодних праздников зашевелились наркодельцы.

Майор бегал высунув язык, сражаясь с организованной преступностью, которую, как известно, еще никто не побеждал. Если не считать чекистов на заре Советской власти, те суды не загружали, просто расстреливали, по-ленински — «никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». Однако теперь об этом вспоминать не любят, не те, мол, времена…

Дел на Богданова свалилась целая уйма. К Стародумцеву Валентин не заглядывал неделю, а то и две. А когда, наконец, выбрав время, позвонил и приехал, то застал Милентия Григорьевича в странном состоянии, старик, казалось, был одновременно и очень рад и опечален.

«Вот, — сказал он. — Вот. Сделал… — Достав лист ватмана, Стародумцев поспешил расстелить его перед гостем. — Не все, конечно, но… все-то и не надо… Может, и надо, — тут же поспешил он поправиться, — да не успеть мне. Все… Черед мой настает».

Приходилось признать, что за то непродолжительное время, что майор не бывал в гостях у Стародумцева, в старике произошли некоторые изменения, даже взгляд стал другим, каким-то очень уж спокойным, а привычная ребяческая суетливость пропала, зато появилась склонность поговорить о своей скорой кончине. Богданов, не наблюдавший прежде за стариком такого, естественно, попытался возразить:

«Ну что вы, Милентий Григорьевич. К чему эти разговоры, выглядите вы хорошо, да и дела у нас… — майор поспешил сменить тему. — Я по пути колбаски купил копчененькой, сырку немножко, в кухне на столе положил. Не поставите чайничек?»

Старик засуетился, становясь почти таким, каким знал его Валентин (тогда он не думал об этом) закудахтал, что, мол, конечно-конечно, и убежал на кухню, а Богданов, взяв в руки ватман, долго вглядывался в рамочки-цветы с узорами причудливых завитушек стариковского почерка. Писал Милентий Григорьевич на французском да итальянском, так как предки Климова предпочитали жить в тесной Западной Европе, только один беспутный шалопай Сашка шлялся по бескрайним евразийским просторам в образе волка или бомжа в компании своей чокнутой подружки. «Идемте, Валя, — услышал Богданов у самого уха голос Стародумцева. — Я уже и чаек заварил свеженький, и хлебушек порезал, и продукты, что вы принесли, извольте».

Старик принял из рук гостя ватман, который тот почему-то очень неохотно отдал владельцу. Как ни худо знал Валентин использованные в «древе» иностранные языки, все же прочесть знакомые имена сумел. Он сам еще не понимал, какой именно из «плодов» «взращенного» профессором «вяза» вызвал у него тревогу.

Весь вечер они говорили ни о чем, можно сказать, просто болтали. Расставаясь, договорились, что Валентин придет в воскресенье, то есть через три дня. Сделать этого майор не смог и позвонил Стародумцеву, чтобы перенести встречу. Старик долго не брал трубку, а когда ответил, говорил рассеянно, так что создавалось впечатление, будто его оторвали от важного и, возможно, не очень приятного разговора. Впрочем, об этом Валентин подумал уже позже, а тогда поспешил распрощаться с Милентием Григорьевичем, так и не назначив новой встречи.

Тем же днем Богданов увидел выходившего из «мерседеса» Олеандрова. Валентин не без злорадства подумал, что лимузин наверняка другой, так как предыдущий, тогда только что купленный, озверевший Шурик Климов (ой какая душка!) превратил в груду металлолома при помощи гранатомета, отобранного у охраны самого председателя Русской национальной партии (зачем далеко ходить?). Но тут майору пришло в голову, что деньги, на которые куплен тот первый, да и нынешний «мерс», получены от каких-нибудь очередных эмэмэмщиков, благополучно обобравших доверчивых стариков и старушек, привыкших «верить телевизору».

Богданову захотелось… взорвать и этот.

Вечером майор позвонил Стародумцеву, телефон не ответил. Обеспокоенный Валентин вновь для верности набрал номер Милентия Григорьевича в половине двенадцатого ночи и очень долго не вешал трубку, но к аппарату в квартире профессора так никто и не подошел. «Близок мой черед, — вспомнились Валентину слова старика. — Жаль, не веровал я в Бога, жаль… А то б утешение было, что встречусь я и с Вениамином Викентьичем, и с Витею, и со многими… Так уж не веровал, теперь-то что ж?..»

«Ты что, совсем с ума спятил?» — спросила Валентина в тот вечер жена. «Что?» — встрепенулся тот, обнаружив, что все еще держит в руке трубку. Жена повторила свой вопрос, несколько расширив его: «Что ты сказал?» — «А что?» — «Не знаю что! — рассердилась Вера. — Что такое мотавиль?» — «Монтвилль, — строго проговорил Валентин, поняв вдруг, что так беспокоило его в схеме Стародумцева, и с уверенностью повторил, как бы разделив слово на две части: — Монтвилль».