В орде Дарника ждало новое послание от Всеславы. Княжна спрашивала, когда он вернется и следует ли ей готовить для него новое войско? Получалось, что ее заботит лишь одно: зря она будет собирать весной для него пришлых бойников и ополченцев или не зря. Ни слова упрека за его затянувшееся отсутствие или жалобы на свое полувдовье положение. Настоящая жена даже не словенского князя, а ромейского стратига, послушно выполняющего волю императора в дальних землях.

Более подробные расспросы гонца мало что дали.

— Да, Городец и посад почти уже отстроены… — кратко отвечал он. — Снова пошли торговые караваны из Корояка на Казгар и Черный Яр… Да и на Гребень липовские караваны ходят без помех… Нет, княжна на охоту не ездит… Судом занимается Борть… Да вроде хорошо занимается… Нет, вече ни разу не было. Все княжной очень довольны…

Ну не спрашивать же простого десятского напрямую: скучает ли княжна, печальна или беспечна?

Гораздо красочней посланец рассказывал, как его с десятком гридей по дороге в Балахну дважды и в лесах и в степи останавливали чужие вооруженные дружины, но едва услышав имя князя Дарника, тут же с почетом отпускали, да еще всякие гостинцы дарили.

Выслушивая гонца, Рыбья Кровь с некоторой оторопью обнаружил, что его совсем не тянет в собственное княжество. И дело было даже не в разладе с женой и с липовцами, которые «перестали им восхищаться». Просто бродячая жизнь полностью вошла в его кровь. Если о чем иногда и скучал, так о теплой бане и большой кадке с горячей водой, но это уже имелось у него в пяти-шести ордынских стойбищах. Хотелось бы также всегда иметь под рукой все рукописи и книги, которые он собрал за пять лет, но все их уже переписали липовские писцы, надо только дать команду, чтобы их копии привезли ему сюда, в Балахну. Пышный княжеский двор с угодничающими дворовыми людьми тоже никогда особо не прельщал его. Строительство опорных сторожевых веж он мог позволить себе и тут. Близкой дружбы-привязанности с кем-либо у него не было там, да и здесь вряд ли получится. К налаженной просвещенной городской жизни после увиденных ромейских городов он, кажется, также утратил всякий интерес. Что же в итоге? А в итоге самое лучшее быть хазарским визирем до тех пор, пока теперь уже пастухи «не перестанут им восхищаться». А перестанут, тогда и будем думать, куда податься дальше, сделал окончательный вывод Дарник.

Прежде чем отвечать на послание жены, он все же хотел прояснить для себя ближайшее будущее: нет ли в орде каких перемен? За три недели его отсутствия в ней, впрочем, мало что случилось: ирхоны окончательно ушли на запад, не тревожа даже правобережные улусы хазар, все были полностью заняты распределением летних пастбищ и как всегда только радовались, что дальний поход в Таврику обошелся без людских потерь.

Неожиданно выявилась дополнительная польза от их похода. Пастухи взахлеб рассказывали в своих семьях про селища из каменных домов, фруктовые сады, ухоженных и хорошо одетых ромеев, золотые и серебряные монеты, переходящие из рук в руки. И без того всю зиму липовские вожаки смущали степняков рассказами о сытой жизни в Романии, а теперь и сами хазары собственными глазами увидели ее. Старым представлениям, что можно вести простую жизнь, меняя скот на зерно, железо и ткани, был нанесен весомый урон. Из уст в уста побежал шепоток:

— А почему мы сами так жить не можем? Ведь князь Дарник знает, как можно устроить подобную жизнь.

Сатыр вызвал Рыбью Кровь по этому случаю на совет тарханов.

— Правда, что ты смущаешь мой народ разговорами об изнеженной жизни? — сердито вопрошал своего визиря хан.

Нельзя было упускать такой возможности все сразу решить.

— Не я распространяю эти слухи. Но могу ответить на них утвердительно. Пять лет назад, когда я стал воеводой Липова, лишнее серебро нам могли принести лишь разбойные походы. Сейчас мое княжество богатеет без этого.

— Отчего же оно богатеет?

— Каждый человек умеет что-то делать лучше другого. Когда их лучшие умения собираются все вместе, это приносит богатство. Таких умельцев просто надо избавить от ненужной посторонней работы.

— Почему же, если тебе в Липове было так хорошо, ты все равно продолжал ходить в походы и воевать?

— Потому что это мое единственное умение, и за него мне тоже платят золотом и серебром.

— Но у нас ты не получаешь ни золота, ни серебра?

— Зато я получаю у вас славу, а слава потом принесет мне еще больше золота и серебра.

Тарханы весело рассмеялись находчивому ответу князя. Хан понял, что общее настроение качнулось в пользу Дарника.

— Как ты собираешься обогатить нашу орду? Хочешь отвадить наших парней от дела их предков, заставить их торговать и брать монеты за проход через Славутич? Чтобы из-за золота у нас поселилась вражда?

— Разве мудрый хан не знал, что здесь, на западе, все так и живут? Если он хотел сам сохранить старый уклад жизни орды, то почему не пошел на восток в пустынные заитильские степи? Разве быть всегда довольным окружающей жизнью не свойство двухлетних детей, ведь с трех лет все люди уже учатся выбирать то, что им лучше?

В ханской юрте воцарилась глубокая тишина. Сравнить сорокалетнего хана с двухлетним ребенком еще никто никогда не осмеливался. Дарник и сам почувствовал, что малость переборщил.

— Спасибо, что не назвал меня младенцем, — с нарочито-печальным вздохом произнес наконец Сатыр.

По кругу сидевших тарханов снова пробежал веселый смех облегчения. Даже князь пришел в восторг от ответа хана.

— Все дело, я думаю, в равновесии и неторопливости, — решил поправить свое неосторожное обвинение Рыбья Кровь. — Если я верну половину воинов в улусы, а другую половину попытаюсь прокормить сам, то это будет, я думаю, то, к чему следует стремиться.

— Но на большие походы ты впредь все равно должен испрашивать разрешения у совета тарханов, — заключил Сатыр, оставив, таким образом, последнее слово за собой.

Легко было заявить: прокормить шесть тысяч воинов самому, имея под рукой всего тысячу дирхемов, захваченных с собой еще полгода назад из Липова. А как выпутаться из этого на самом деле? Впрочем, Дарник не особо волновался по этому поводу, он давно уже привык, что в ответ на любую самую непреодолимую трудность через некоторое время в его голове рождается способ, как с ней справиться.

Так было и на сей раз. Большая загонная охота на левобережье принесла оставшемуся под седлом войску почти месячный запас пропитания, включая сюда и муку, выменянную в речных селищах на часть дичины.

Следующим хлебным успехом явился Ракитник, место на Славутиче, где единое русло реки полудюжиной островов делилось на четыре протоки. Перегородив три из них железными цепями, у четвертой по приказу князя установили с десяток камнеметов и постоянные ночные береговые костры. Так что отныне не только купеческая лодия, но и рыбачья дубица не могла проскочить мимо стерегущих дозоров незаметно. С началом судоходства все это начало приносить вполне осязаемый прирост медных, а то и серебряных монет. Чуть позже на протоках навели плавучие мосты, по которым через реку пошел поток торговых повозок, тоже не без мелкой пошлины. Сюда же вскоре Дарник перевел и свою главную ставку.

Почти все липовцы на время превратились в плотников, сооружая из навезенных зимой бревен привычные деревянные постройки: избы, конюшни, сторожевые вышки. Не тратили драгоценный лес лишь на ограды. Их в Ракитнике воздвигали из земли и камней, насыпанных в мешки. Когда мешки закончились, стали насыпать землю в большие корзины, благо ивняка кругом было предостаточно. От этого палисад вокруг Верхнего и Нижнего Ракитника (так стали называть городища на правом высоком и левом низком берегу) получился только еще более живописным.

Обзавелся князь и войсковым скотным хозяйством. Для этого каждая из жен-хазарок его воинов привела с собой из улуса по корове и четыре овцы.

— А слова кормить жен бойников я не давал, — со смехом отвечал Дарник, когда кто-то из тарханов попытался указать на данное лукавство.

Не забывал Рыбья Кровь и про торговлю. Подобно тому, как прежде конные ватаги сопровождали торговые караваны, пересекающие земли Липовского княжества, точно так же целые хоругви хазар посылались теперь сопровождать для охраны торговые обозы, идущие от Перешейка на север, в землю полян, и от переправы через Славутич в Ракитнике на восток, в Айдар. Эта охрана объявлялась бесплатной, мол, хоругвь делает обычный дальний обход, но понятно, что купцам бескорыстие хазар внушало лишнее беспокойство, и сначала от случая к случаю, а потом постоянно они стали всячески подкармливать своих вооруженных попутчиков, так это быстро и укоренилось.

Дарник торжествовал: его старая идея — мир всем путникам на дорогах — приобретала значительно более внушительные размеры, чем раньше в Липове. Как он и рассчитывал, малая толика заморских товаров естественным порядком оставалась в орде, в качестве оплаты за харчи и безопасное пристанище, для чего вдоль обоих главных трактов была устроена целая гроздь укрепленных войсковых дневок и ночевок. Там размещались небольшие охранные гарнизоны, которые прекрасно устраивали ночлег и кормежку всем, кто мог чем-то за это заплатить.

Разбираясь одновременно с десятком дел, Рыбья Кровь не забывал давать себе отдых, два-три дня в неделю обязательно проводил в княжеском свежесрубленном доме в Верхнем Ракитнике, вот только не всегда мог вспомнить очередность ночевки у своих наложниц, и тогда они со смехом сами указывали ему на ошибку.

— Может, тебя вернуть в твой ирхонский улус? — спрашивал он иногда у Чинчей.

— Тогда я всем расскажу, какой ты слабый мужчина, — грозилась та.

— Вот отдам своим арсам на потеху, тогда узнаешь, — шутя, предупреждал распоясавшуюся пленницу Дарник.

Чинчей ненадолго утихала.

У Болчой к князю были свои претензии.

— Сколько можно меня спрашивать про сыновей? — отмахивался от хазарки Дарник. — Смотри, я и в самом деле привезу их, а с ними их матерей. Будет вас тогда не двое, а четверо. И старшей женой будешь не ты.

— Зато тогда твое сердце будет привязано к одному месту, — не сдавалась Болчой.

Совсем своим стал князь и в улусах. Обязательно присутствовал на всех тамошних празднествах или поминках. Приучился заранее готовить несколько цветистых здравиц и выступал с ними раз от раза со все меньшим напряжением. Запас его хазарских слов постепенно расширился, и он уже решался вести даже малые разговоры на родном для «пастухов» языке. Единственное, чего неизменно чурался, так это вмешиваться в судебные тяжбы хазар между собой:

— Ну как я, чужак, могу вас правильно рассудить? Для этого есть ваши старейшины и тарханы.

С обратными караванами из Айдара к князю в Ракитник с весенним теплом стали прибывать ватаги словен, не сомневавшихся, что со знаменитым военачальником они этим летом добудут себе и славу, и казну.

— Неужели пойдем на Таврику не в разведку, а в настоящий поход? — допытывался Сечень.

— Для хорошего похода есть и другая цель, — загадочно обронил как-то Дарник.

— Гребень? — тут же вскинулся главный тысячский. — Неужели ты нарушишь клятву, данную кагану Власу?

— Моя клятва, хочу держу, хочу нет.

Но опытный Сечень даже по интонации князя угадывал, что принимать его возможное клятвопреступление за чистую монету не стоит: тут какой-то особый замысел.

К большому походу готовились со всей серьезностью. Снова были отобраны четыре тысячи воинов, количество повозок увеличили до четырехсот штук, а колесниц — до ста шестидесяти, причем лишь половина из них имела камнеметы, а к другой половине назначены звенья из четырех лучников и метателей сулиц, что мало уступало по боевой мощи камнеметным колесницам.

— Зачем нам так много повозок? — недоумевали воеводы. — Ты собираешься столько добычи захватить?

— Почему бы и нет? — Дарник как всегда не посвящал их в подробности своего плана.

Когда из Ракитника вышло снаряженное войско и направилось прямо на солнечный восход, даже самые тугодумные воины поняли, что идут на Гребень. Все знали, что княжеский суд в Айдаре ни к чему не присудил князя Алёкму, и теперь было очевидно, что их визирь сам намерен вершить суд над обидчиком Липовского княжества.

Большое войско с тяжелым обозом, как ни старалось, двигалось медленнее былых княжеских дружин, обязательно ломались повозки, выбывали из строя люди и лошади, происходили задержки у встречных городищ и кочевий. Тем не менее четырехсотверстный путь уложился в две недели. Первый день лета застал Дарникское войско теперь уже возле правобережных укреплений Гребня. Обложив полукольцом всю главную часть большого города, неделю не давали никому ни войти туда, ни выйти. Все подходящие с юга не гребенские торговые караваны пускали на двадцать верст в обход города с непременным условием после переправы через Малый Танаис в сам Гребень не заходить. Если же в руки дозорных разъездов попадались гребенские купцы, тех нещадно грабили и лишь в самой простой одежде и пешком пропускали в городские ворота.

Окружающие Гребень селища Дарник не трогал, давая смердам спокойно заниматься своими обычными работами и не позволяя коннице топтать их посевы. К самим осадным работам тоже не приступал, запрещая воинам слишком близко подходить к стене. Несколько раз гребенские старейшины пытались вступить с ним в переговоры. Отказываясь с ними встречаться, Рыбья Кровь называл новую сумму виры князя Алёкмы: 120 тысяч дирхемов, мол, за год плата поднялась и будет подниматься и впредь.

Первоначально все четыреста взятых с собой повозок Дарнику нужны были для самого досконального грабежа окрестностей Гребня. Но уже когда подходили к враждебной столице, князь на одном из привалов услышал от одного из ромейских наемников о том, как в Индии ловят обезьян: насыпают в большую тыкву с маленьким отверстием какую-либо кашу, обезьяна засовывает туда лапку, а назад с зажатой в кулачке кашей вытащить не может. От жадности не выпускает кашу и когда к ней подходят люди.

Ну чем гребенцы со своим Алёкмой не эти жадные обезьяны, решил хазарский визирь и, дав неспешной осаде как следует вызреть, стал действовать. На десятый день стояния в пять гребенских селищ въехали восемьсот хазар, вооруженных одними палками. Смердов заставили погрузить на собственные телеги весь свой скарб и вместе с домашним скотом вывезли из селищ. Потом туда вошли липовцы с топорами, ломами и чернильными горшками, пометили чернилами все домовые срубы и принялись их аккуратно раскатывать по бревнышку, как это делают при перевозке домов на новое место. Затем все бревна погрузили на триста повозок и отвезли в сторону — и пять селищ исчезли с поверхности земли. Целыми оставили лишь десять дворищ, чьи обитатели должны были до осени следить за пшеничными полями, не давая диким животным их потравить. Князь заранее все это тщательно расписал своим подручным, поэтому исполнение вышло быстрым и слаженным.

— И что мы, за четыреста верст потащим с собой эту махину?! — сердились тысяцкие. — Да проще это все сжечь, а на Славутиче срубить все заново.

— А посмотрим, — отвечал им Дарник и отдал приказ возвращаться в орду.

В каждую из телег с бревнами пришлось впрячь по четыре, а то и по шесть лошадей.

Гребенцы не верили своим глазам, видя, как грозное войско собирается и уходит, утаскивая с собой шестьдесят или семьдесят разобранных домов.

Больше всего Дарник опасался, что они не рискнут кинуться за ним в погоню, тогда бы он действительно оказался в совершенно глупом положении.

Полдень уже давно миновал, когда дозорные сообщили, что из Гребня вышла княжеская дружина из пятисот гридей и с ними такое же количество бойников и ополченцев. Груженные бревнами повозки шли по трое в ряд единым массивом. Князь приказал все их остановить и выпрячь из повозок лошадей. Едва со стороны Гребня показалось облако пыли, хазарское войско, бросив повозки с бревнами, отошло подальше в степь. Вся тысяча гребенцев, проскочив вдоль всего брошенного обоза, озадаченно остановилась. Кругом не видно было никого, а в их руках лишь триста неподъемных подвод с бревнами.

Когда со всех сторон стали приближаться конные хоругви хазар, отважный князь Алёкма не придумал ничего лучше, как укрыться и обороняться за повозками, что только Дарнику и требовалось. Колесницы с камнеметами и просто с лучниками не спеша выстроили свои ряды. Выехавший переговорщик предложил гребенцам оставить своих лошадей и с оружием в руках беспрепятственно возвращаться в город, ему ответили отказом. У гребенцев с собой было триста или четыреста луков, но при них лишь по одному колчану стрел, в то время как у дарникцев имелся неисчерпаемый запас стрел. Впрочем, стрелы они оставляли про запас, пока что достаточно было камней, как для камнеметов, так и для обычных пращников.

Гребенцы слышали о силе липовских камнеметов, но все же не предполагали их истинной мощи. Первые залпы смели треть их лошадей, которых трудно было укрыть полностью за повозками. Тех, кто уцелел, сами гребенцы отвязывали и гнали прочь, в надежде, что по лошадям без всадников никто стрелять не будет. Так и было, несколько сотен лошадей испуганно заметались между двумя толпами кровожадных людей, давая всем небольшую передышку.

Недоступные для камней за повозками гребенцы еще лелеяли надежду дождаться темноты, а там уж как-нибудь да вырваться и ускользнуть. Рыбья Кровь послал к ним нового переговорщика с прежним предложением пешком с оружием возвращаться восвояси. Все знали, что Рыбья Кровь всегда держит свое слово, и наполовину уже были согласны на такие условия. Чтобы не допустить позорного соглашения, Алёкма приказал застрелить хазарского переговорщика. От такого злодейства опешили и гребенцы, и хазары, стало ясно, что большой крови не миновать.

Примерно двести гребенцев вскочили в седло и попытались прорваться сквозь неприятеля. Не больше половины из них сумели доскакать до спешенных пастухов, вооруженных длинными пиками. Чудом прорубиться сквозь них на волю удалось пяти или шести молодцам, остальные все оказались перебиты. Однако основная часть гребенцев продолжала укрываться среди повозок.

— Мы можем поджечь повозки, сухие бревна будут гореть как солома, — предложил Эктей.

— А если двинуться на них «черепахой», — загорелся Корней. — Нам бы только туда ворваться. Возьмем короткие копья и переколем их там со всеми их мечами.

— Бери свою хоругвь и действуй, — разрешил ему Дарник, а сам махнул рукой строиться катафрактам.

— Что же ты делаешь?! — Рядом возник старый липовец-фалерник. — Ты же обещал против словен никогда не воевать?

— Ступай, ступай отсюда! — оттеснил заслуженного бойца десятский арсов.

— Ладно, стойте! — крикнул воеводам князь.

Но останавливать атаку было уже поздно. Выстроенная «черепаха» подносчиков, а чуть поодаль полусотня катафрактов с сотней пешцев пошли вперед. Под прикрытием залпов камнеметов и мечущихся коней они быстро пересекли стрелище, разделявшее войска, и врезались в колонну повозок с бревнами, В промежутках между повозками началась сильная рубка. Некоторые гребенцы опрометчиво взбирались на сами повозки, превращаясь в прекрасные мишени для хазарских лучников. Зато укрытые кожаными доспехами с головы до конских копыт катафракты без помех метали через повозки стрелы, сулицы и топоры.

Корней оказался прав — в узких промежутках короткие пики и лепестковые копья имели превосходство над мечами и секирами. Трубач затрубил сигнал к отходу, но почти все приняли его за сигнал к общей атаке, и вся четырехтысячная громада дарникцев со всех сторон разом навалилась на отчаянно оборонявшихся гребенцев. В какие-то полчаса все было кончено. Уйти почти никому не удалось.

К счастью, теснота сыграла на руку побежденным, многие из них оказались под повозками или под трупами своих товарищей. Когда избиение кончилось, и все тела стали вытаскивать на свободное пространство, обнаружили не меньше полутора сотен живых гребенцев, одни были ранены, другие просто обеспамятовали от сильных ударов по шлемам.

Среди тех, кто сравнительно легко отделался, оказался и сам князь Алёкма. В погнутом шлеме, в княжеском роскошном плаще, рослый, широкоплечий, он предстал перед Дарником, едва держась на ногах и с затуманенным взором. Редкий случай — Рыбья Кровь совсем не представлял, что следует сказать своему обидчику. Торжествовать — не было охоты, гневаться — тем более, отправлять к лекарю — липовцы не поймут, казнить — перед всеми князьями потом не отмоешься.

— Дать коня и отпустить!

— С оружием? — уточнил вожак арсов.

— С оружием.

Все войско молча наблюдало, как Алёкме сунули за пояс трофейный клевец, подсадили на коня, и как он тихо потрусил в сторону Гребня.