Повешенный гридь явился не единственной жертвой, которой пришлось заплатить за взятие Перегуда. Едва въехали в Перегудскую крепость, прискакал гонец из селища, где оставались женщины и раненые, и сообщил о смерти Маланки. Как ни был Дарник готов к этому, душа его болезненно сжалась: оборвалась незримая связь со всей его предыдущей жизнью, не стало человека, ради которого стоило совершать великие дела. С надеждой спросил, успела ли она узнать о его новой победе, и, услышав, что дарникский десятский, привезший в селище запас конины и новых раненых, подробно рассказал ей про воинские успехи сына, слегка успокоился – мать могла по-прежнему гордиться им.

Перегудцы встречали своего освободителя шумными и радостными криками, сильно обескураживая Рыбью Кровь. Он полагал, что после трех месяцев рабства им должно быть стыдно и неловко смотреть ему в глаза. Но нет, никто и не думал опускать голову, а ведь среди горожан немалое число составляли крепкие мужчины и парни.

После праздничного пира он собрал в воеводском доме перегудских старейшин, чтобы решить, как жить дальше. Никто не отказывался подчиняться впредь липовскому князю, вот только сомневались, как он сможет управлять ими с расстояния в четыреста верст. Дарник же спросил напрямик:

– Сегодня умерла моя мать. Я не знаю, где ее хоронить: здесь или везти в Липов. Если похороню здесь, то уже никогда не откажусь от вашего города, поэтому решайте сами.

Старейшины молчали, хорошо понимая важность своего ответа.

– Мы боимся, как бы не вышло так, что норки будут постоянно нас захватывать, а ты – освобождать, – высказал общее мнение самый старший из отцов города. – Для тебя это выйдет накладно, разве не так? У нас сейчас нет даже средств, чтобы заплатить тебе за освобождение.

– Год назад Липов едва набрал припасов на сорок моих воинов, сейчас в нем более четыреста мечей, и Липов от этого стал в десять раз богаче. Не будете рисковать – ничего никогда не получите. За освобождение заплатите весной, построите пять тридцативесельных ладей и вместе с ладьями норков отправите речной дорогой в Липов.

Сказав так, Дарник дал время старейшинам думать до утра, а сам отправился в селище. Там уже шло энергичное приготовление к похоронному ритуалу. Откуда-то взялась богатая женская одежда, новенькая прялка, резные чаши с зерном, медом и молоком, просторный гроб-домовина, рассчитанный на крупного мужчину. Всю ночь Дарник просидел у тела матери, привыкая к потере. Не один раз слезы накатывались ему на глаза, но потом высыхали – даже в малом не позволял он себе подчиниться своим чувствам.

Утром, щедро расплатившись со смердами, Рыбья Кровь со всем обозом выехал в Перегуд. За тяжелую бессонную ночь принял твердое решение: хоронить мать у Перегуда и владеть им, несмотря ни на что. К счастью, сопротивление старейшин преодолевать не пришлось, на его княжение они дали утвердительный ответ и для сожжения выделили лучшее место. Пока выкладывали сруб из сухих бревен и устанавливали на него сани с домовиной, съестными припасами и женскими хозяйственными принадлежностями, нужными Маланке в потустороннем мире, перегудский жрец оглашал округу бесконечными славословиями в ее честь. Дарник сам поднес пылающий факел к пучкам соломы, торчащим из сруба. Тризна сопровождалась жалобными песнями и завываниями местных плакальщиц. Присутствующие были довольны – похоронный обряд проходил на самом высоком уровне. Погребальный костер горел до вечера, наутро на сером пепелище стали выкладывать малый каменный курган, а вокруг него из жердей сооружать легкий забор, дабы ничто не мешало ветру покрыть трехсаженную горку плодородным слоем земли с семенами деревьев и кустов.

Молодость не может долго пребывать в печали, и скоро Дарник вернулся в свое привычное ровное настроение. Первую ночь в городе он пожелал провести именно в той горнице, где полтора года назад ему так хорошо спалось. Прежние две пожилые женщины были на месте и с готовностью согласились приготовить ему большую кадку с горячей водой, в которой он испытал тогда редкостное удовольствие. После ночевок на снегу это оказалось еще большим наслаждением. Умиротворенный, в чистом белье, он уже улегся на пышный пуховик, когда услышал за дверью резкий женский голос. Кто-то пререкался с его сторожами-арсами. Эта была та самая вдова, ночь с которой он выиграл в честном поединке. Тогда он не захотел воспользоваться наградой, теперь она пришла к нему во второй раз. Звали женщину Друей. Когда у мужчины и женщины есть общее, пусть даже небольшое прошлое, их отношения складываются совсем иначе, чем когда они все начинают с нуля. Так было и на сей раз. За простыми словами скрывалась некая гораздо более важная недосказанность.

– Узнаешь ли ты меня? – спросила Друя, когда они в горнице остались одни.

– Узнаю. А как тот молодец, что тогда был с тобой вместо меня? – поинтересовался он.

– Еще один раз приходил, а потом уехал из Перегуда.

– Ну а как с рождением богатыря?

– Не всегда получается так, как хочется, – застенчиво отвечала она. – Мне сказали, что у тебя четыре жены.

– Было пять, но одну пришлось казнить.

– И не жалко было ее, пятую?

– Жалко. Но чем выше любовь, тем серьезнее должно быть и наказание. Зато теперь про нее лет двадцать помнить будут.

Так они разговаривали, жадно поедая друг друга глазами.

– Ну, я пойду, тебе, наверно, отдохнуть хочется, – сказала она, наконец поднимаясь из-за стола.

– А как же рождение богатыря? – чуть волнуясь, что она в самом деле уйдет, напомнил он.

– Разве липовскому князю пристало теперь заниматься таким баловством?

– Липовскому князю пристало все, что ему хочется, – в обычном своем духе пошутил Рыбья Кровь.

Разумеется, Друя и не собиралась уходить, зато их непринужденный разговор придал всему последующему какую-то особую узнаваемость и нежность. Дарник был совершенно околдован этим нежданным подарком судьбы и даже подумал, что те пышные слова, которые встречались в любовных свитках, не совсем далеки от истины.

Впрочем, очарование ночным событием длилось ровно до середины следующего дня, до тех пор, пока он не начал вершить княжеский суд над десятком домовладельцев, которых народный сход обвинял в том, что они всячески услуживали злым пришельцам и доносили на своих соседей. Среди них был и отец Друи. Дарнику стало досадно, он понял, что2 именно послужило причиной ночного прихода молодой женщины.

За предательство этим, вчера еще достойным мужам Перегуда полагалось лишение имущества и изгнание из города. Князю оставалось только решить: когда и куда – сейчас, в зимний мороз, или позволить им дождаться весеннего тепла? Дарник назначил высылку через две недели, за это время изгои должны были подыскать себе место для временного постоя и перевезти туда домашний скарб.

– А они возьмут и через две недели подожгут собственные дома! – выкрикнул один из обвинителей. – И весь город еще спалят. Сейчас выселять надо, сейчас! И имущества никакого не позволять вывозить!

– Будет, как я сказал! – строго оборвал Дарник.

На том и порешили. Все дома изменников, к неудовольствию старейшин, поступали в распоряжение князя. В них тотчас стали вселяться десятские липовцев. Вечером Друя на коленях умоляла Дарника изменить приговор в отношении ее семьи: мол, ее теперь, как княжескую полюбовницу, никто в городе не посмеет обидеть или оскорбить.

– Я подумаю, – неопределенно пообещал он, хотя уже знал, как поступит с ее семьей.

Две недели на улаживание своих дел понадобились не только изгоям, но и князю. Прежде всего надо было привести в должное состояние новое крепостное войско. Для обороны города необходимы были двести гридей, а где их взять, если у самого их не больше сотни да еще полсотни необученных ополченцев? Ничего не оставалось, как в принудительном порядке набрать сотню гридей из числа горожан и окружающих селищ. Им Дарник придал десяток арсов и две ватаги гридей. Разбившись вместо четырех на три сторожевые смены, это войско приступило к несению крепостной службы. Рыбья Кровь почти не вмешивался, давая возможность остающимся полусотским самостоятельно приобрести нужные навыки. Сам же вплотную занялся городскими укреплениями. По его заказам перегудские оружейники изготовили двадцать камнеметов, размещенных затем по всей стене, и две больших пращницы – направленные на реку, они накрывали своими выстрелами полверсты водной глади. Из трех ворот велел пользоваться одними, и то лишь в дневное время. С наружной стороны наметил целый ряд препятствий, чтобы и конный, и пеший могли приблизиться к воротам, лишь сделав несколько крутых разворотов. Посланные на сто верст вверх по Танаису дозорные сообщили, что норки действительно ушли далеко на север, и можно было надеяться, что хотя бы до лета они не дадут о себе знать. Однако это нисколько не расхолодило князя, и меры предосторожности он не считал чрезмерными.

То, что не удавалось в Липове Фемелу – привить Дарнику княжеские замашки, здесь, в Перегуде, получилось само собой. Разница заключалась в его отношении к простым горожанам: в Липове он их уважал, в Перегуде же смотрел на них с легким презрением. Хотя если бы захотел как следует вдуматься, отличий нашел бы не так уж много: и там и там он спасал их от разбойничьего насилия, но в Липове смерды сразу стали на его сторону, а в Перегуде вяло ждали, когда он придет и освободит их. Да и в обыденной жизни они вели себя по-разному: липовчане много и плодотворно трудились, а перегудцы вроде делали все то же самое, но как-то вкривь и вкось. Выручал их лишь важный торговый путь, что проходил по Танаису и приносил много товаров и легких денег.

Заминки старейшин насчет себя Дарник не забыл, поэтому впредь разговаривал с ними уже не столь великодушно, чем прежде. Перегуд был отныне его собственностью, и в этом ни у кого не должно было оставаться сомнений. Поэтому, отринув стеснение, Рыбья Кровь властвовал в Перегуде сурово, не допуская никаких возражений. Назначил вместо совета старейшин своего посадника и только через него вел все переговоры. Не слушая жалоб на грабеж норков, велел собрать обычные подати для короякского князя, обложил городское торжище особой княжеской пошлиной, всех купцов и ремесленников разделил на старых и новых, с разными годовыми поборами, ограничил участки под новые городские и посадские дворища, ввел низкие цены на рабов, чтобы сделать торговлю ими менее выгодной. Его жесткость и требовательность привели к тому, что трех дней не прошло, как при его появлении перегудцы почтительно кланялись и снимали шапки, а распоряжения бросались выполнять с завидной прытью и рвением. Однако их безоговорочная покорность производила на Маланкиного сына тяжелое и неприятное впечатление – крайность в самоуничижении грозила обернуться крайностью бессмысленного бунта, а он терпеть не мог никакие крайности.

Зима заканчивалась, лед на Танаисе покрывался оттепельными лужами, пора было отправляться восвояси, чтобы не быть застигнутым в пути весенней распутицей. Караван набирался достаточно большой, помимо полусотни липовцев и полусотни хлыновско-бежецкого ополчения в него вошли с десяток лучших городских ремесленников с семьями, которых Дарник уговорил перебираться в Липов. Двенадцать саней нагрузили короякскими подымными податями, правда, вместо привычных мехов и меда пришлось довольствоваться льном, пенькой и шерстью. Для семейства Друи тоже выделили трое саней, Рыбья Кровь объяснил, что хочет поселить ее в Корояке, где у него чаще будет возможность с ней встречаться.

Путь до Корояка прошел без особых происшествий. Мелким торговцам из речных городищ, желавшим присоединиться со своим товаром к княжескому обозу, Дарник отвечал отказом, зато охотно принял в войско несколько десятков молодых ополченцев. Всю дорогу его мучил вопрос: как быть с теми гридями, что после поражения Жураня подались в Корояк? Наказывать здесь, в чужом княжестве? Это могло быть воспринято князем Роганом не самым лучшим образом. Везти в Липов и наказывать там или просто навсегда запретить им появляться в Липове? Все разрешилось само собой и самым неожиданным образом.

В трех верстах от Корояка навстречу каравану вышли отступившие жураньцы, уже зная и про бескровную победу князя, и про его управление в Перегуде. Для восемнадцатилетних необстрелянных ополченцев было весьма впечатляющим и запоминающимся зрелищем, как построившиеся ровным прямоугольником пятьдесят вооруженных воинов, признавая свою вину, без всяких слов, с опущенными головами встали на колени в мокрый снег. Да что там ополченцы – в крайней растерянности пребывал и сам князь. Весь караван остановился и замер, не смея вздохнуть раньше Дарника. Не шевелился и Рыбья Кровь, подыскивая и не находя нужных слов. Наконец кое-кто из жураньцев осмелился взглянуть на князя, и Дарник жестом приказал им вставать. Вразнобой они медленно поднялись. Движением руки князь указал им место в общей колонне, которое жураньцы тут же поспешили занять. Никто потом старался не вспоминать ни про это коленопреклонение, ни про свое бегство в Корояк. Главное, что победа над норками одержана, а что при этом случилось, не столь важно.

У посадских ворот Дарника ждала еще одна встреча – сам князь Роган со своими разодетыми тиунами выехал приветствовать перегудского победителя. Кругом толпилось немало и посадских людей. Сотни глаз пристально следили за каждым движением и выражением лица своего недавнего строптивого бойника. Дарник их не разочаровал, все делал с завидной медлительностью и невозмутимостью, что выглядело как выражение крайнего достоинства. Отвечал на приветствия, согласился пожаловать к княжескому столу, как должное принял приглашение разместить в городских гридницах и по купеческим дворищам своих воинов. Заминка вышла, лишь когда он спросил у Рогана, куда направлять сани с собранными перегудскими податями.

– Мы потом это обсудим, – уклонился от прямого ответа короякский князь, и сани с пенькой и шерстью отправились пока на гостиный двор.

Перед тем как попасть на княжеский пир, надо было привести себя в порядок, и Дарник с арсами и Друей поехал на свое старое дворище. Там его ждал приятный сюрприз: полное отсутствие чужих людей. Были только раненые жураньцы, которые объяснили, что по распоряжению Рогана дворище возвращено прежнему владельцу.

– Вот здесь вы теперь и будете жить, – сказал Рыбья Кровь отцу Друи. – Один дом ваш, два других для моих гридей.

– Я никогда не занимался содержанием гостиного двора, – гордо возразил тот.

– Справишься с этим – получишь больше. Если откажетесь, потом всю жизнь будете локти кусать, – заверил упрямого старика Дарник.

– А со мной что будет? – выждав подходящий момент, спросила Друя. – Я не хочу с родичами оставаться.

– Придется, значит, строить для тебя отдельный город, – шутя ответил он.

– Я с тобой в Липов хочу, – не приняв шутки, серьезно потребовала она.

– Если хочешь, чтобы тебя там отравили или порчу навели, то поехали, – не особенно возражал Дарник.

Как следует вымывшись и переодевшись в чистое, он с десятком наиболее благообразных фалерников и десятских направился в княжеские хоромы.

Дворский тиун Рогана в тот день превзошел самого себя: на столах вместе с привычными яствами выставлены были и заморские: вина, восточные сладости, напитки из южных фруктов, даже мороженое. Впрочем, Рыбья Кровь пировал с известной оглядкой, памятуя наказ Фемела, пил и ел только то, что и Роган, и всякий раз напрягался, когда за его спиной проходили слуги, разнося новые блюда. С любопытством разглядывал Дарник присутствующих за столом дочек Рогана. Младшая Всеслава особенно приглянулась ему – стройная, горделивая, с нежным бесстрастным лицом, было интересно представлять, как у нее, такой надменной, может проявляться любовная страсть. За весь пир Всеслава ни разу впрямую не взглянула на него, но Дарника это ничуть не обескуражило – ведь пир ради него и устроен, весь город только о нем и говорит, ну, какая девушка может остаться к этому совершенно равнодушной. Напротив, ее подчеркнутое невнимание свидетельствовало скорее о скрытой симпатии. Ну что ж, в качестве будущей липовской княгини она вполне возможна, как о чем-то очень привычном рассуждал самонадеянный победитель норков.

При ближайшем общении князь Роган оказался на редкость умным и приятным собеседником. Удивила его слишком большая зависимость от дружины, о которой он вдруг заговорил, окольно давая понять, почему не пошел на Перегуд: мол, порой его дружина сама решает, сражаться ей или нет.

– Даже когда в поле напротив тебя стоит чужое войско? – изумленно вопросил Дарник.

– Чужое войско тоже не всегда хочет сражаться, – пояснил короякский князь. – Если сошлись в поле только из-за добычи, то всегда можно договориться и так ее поделить, чтобы всем хватило.

– А если враг хочет захватить твою землю и всех твоих подданных подчинить себе? – стесняясь книжных слов, но все же желая услышать ответ, допытывался Рыбья Кровь.

– Это на самом деле не так легко сделать. Думаешь, почему степняки приходят и уходят? Управлять гораздо труднее, чем завоевывать. Никому не хочется выглядеть глупым и неумелым.

Когда-то то же самое Дарнику в Каменке говорил и Тимолай.

– Ты, наверное, удивлен, почему я не возражаю против перехода Перегуда к тебе, – продолжал Роган. – А по той же самой причине. Не сумеешь им хорошо управлять, он снова перейдет ко мне, причем я для этого даже ничего делать не буду. Да и ты ничего сделать не сможешь. Так уж устроена жизнь.

Наутро Дарник проснулся с тяжелой головой. Слова о неумелом и глупом управлении жгли его. Перебирая в памяти подробности своего хозяйствования в Липове, он вдруг вспомнил немало таких моментов, когда его соратники или липовчане недоуменно переглядывались между собой. Тогда он считал, что это из-за того, что его распоряжения слишком неожиданны, вот люди и удивляются: как это нам самим не пришло в голову? Ну что ж, нелепостей наворочено не так уж и много, зато теперь он будет со своими приказами более осмотрителен, решил Дарник и стал думать, где ему достать как можно больше денег. В его шкатулке оставалось всего несколько дирхемов. Вчера, когда он снова спросил Рогана, куда деть привезенные подати, короякский князь наотрез отказался их принимать: мол, ты сам поиздержался в этой осаде, пусть тебе их лен и пенька и достаются.

Рыбья Кровь послал за старым знакомцем купцом Заграем и попытался ему сбагрить перегудские товары. Но тот, по своей торговой привычке, предложил за них столь низкую цену, что Дарник вынужден был отказаться. Взамен он попросил у Заграя к ранее взятым в долг трем тысячам дирхемов еще три тысячи. К его удивлению, Заграй согласился. Княжеская жизнь сразу стала веселее.

Созвав своих беглецов, Дарник объявил, что посылает их в Перегуд в качестве четвертой сторожевой крепостной полусотни. Воины молчали: с одной стороны, в Перегуд не хотелось, с другой – собственную вину надо было как-то заглаживать.

– Все получите жалованье за полгода вперед, – добавил князь.

Жураньцы сразу засобирались в дорогу. Их две с половиной тысячи дирхемов, с воинской щедростью разбрасываемые направо и налево, наверняка должны были понравиться всем перегудцам.

Между тем поток короякцев, желавших больше узнать про осаду Перегуда, не иссякал. Чтобы умерить их любопытство, Дарник приказал выставить на продажу на торжище сорок щитов норков по несуразной цене в десять дирхемов. Все они были тут же раскуплены, а позже он узнал, что некоторые покупатели через день перепродавали их, но уже по пятнадцать – двадцать дирхемов.

Проводив жураньцев в Перегуд, Рыбья Кровь приготовился уезжать. Тяжелый разговор напоследок состоялся с Друей. Как ей было объяснить, что ни по возрасту, ни по положению она ему в липовские наложницы никак не подходит? Вот и изворачивался, пытаясь всучить деньги и говоря, что оставаться даже его постоянной короякской полюбовницей непосильное дело – ведь по малейшему подозрению в измене придется ее казнить, так что самое лучшее для нее – найти себе короякского мужа и наладить нормальную жизнь.

– Но ты же обещал мне отдельный город? – цеплялась она за его прежние слова.

– Хорошо, будет тебе отдельный город, если сумеешь справиться с гостиным двором, – в конце концов уступил он.

Его слова не были простой отговоркой. Мысль о целом ожерелье гостиных дворов, не только на своей земле, но и на чужой, крепко засела в его голове. За двести верст от Корояка до Липова его санный караван сделал четыре большие остановки. Дарник испрашивал у местных старост разрешения и закладывал рядом с их селищами гостиные дворища, способные вместить в себя до тридцати повозок, и оставлял на них работать под присмотром опытных гридей по двадцать ополченцев.