– Не могу понять, почему тебя, чужака, они так хотят себе в князья? – допытывался Фемел перед самой коронацией. – Одно дело – военные победы, но ведь ты теперь еще и княжеский суд над ними вершить должен. Уже показал, как будешь судить. Я понимаю, казнил полюбовника своей жены, так еще и его напарника, который ни в чем не виноват. И они такое чудовище себе в князья…

– Я дал всем четверым достаточно времени, чтобы убежать. Все липовцы тоже говорили им: уезжайте. А они не уехали. Это уже не бесчестие, а бесчестие и насмешка. Я сделал все правильно.

– Но они рассчитывали на твое снисхождение.

– Ты разве не был на похоронах? Даже родня только оплакивала их, и никто не произнес ни одного проклятия в мою сторону.

– И что это значит? – Фемел не скрывал своего полного недоумения.

– А то, что я свой княжеский суд буду вершить, несмотря ни на какую кровную или дружескую связь. Пять преступников все лето сидели в их погребах, потому что их сразу в гневе не убили, а в спокойном состоянии никого убивать не осмеливаются. Наказывать без гнева и независимо от родни может только чужой приглашенный судья или князь. А разве у вас в Романии не то же самое?

– У нас в Романии это освящено тысячелетним обычаем, – оскорбленно поправил Дарника бывший купеческий наставник.

– А у нас в Липове это будет освящено моими капризами, – в тон ему отвечал Дарник.

Он действительно нисколько не боялся новых для себя обязанностей, самонадеянно полагая, что князь – это всего лишь главный воевода, и ничего больше. Ну, придется вершить суд над простыми липовцами и пришлым людом, ну, вовлекут в хозяйственные дела, ну, будет на равных разговаривать с другими князьями и принимать их посланников.

Фемел, однако, решил как следует просветить своего «господина».

– Учти, теперь за каждым твоим шагом следят не только липовцы и арсы, но и в каждом княжеском городе с нетерпением захотят знать, что там новый князь начудил, – уже на следующее утро после коронации вещал он Дарнику. – Поэтому ты не в два раза должен быть лучше соседнего князя, а в десять раз. Пора добывать славу не только кровожадностью, а чем-то еще.

– И чем же? – спросил, лениво потягиваясь, Маланкин сын.

– Своими речами и мыслями.

Дарника разбирал смех:

– Кому нужны чужие речи и мысли?

– А ты скажи: придите ко мне, и я дам вам то, чего вы хотите, – выразительно, как заклинание, произнес Фемел.

– Ну и сказал. – Рыбья Кровь, кривляясь, повторил слова ромея. – И что?

– Разве не чувствуешь, как сразу в тебе что-то изменилось?

Чувствовать, может, Дарник и чувствовал, но вот внушения извне посторонних чувств допустить не мог.

– Иди, своей наложнице это говори, а не мне, – резко оборвал он.

За окном воеводского, теперь уже княжеского дома его ждало разделенное на три враждебных друг другу отряда войско, с которым требовалось разобраться в первую очередь. Наибольшее беспокойство вызывал булгарский отряд. Восемьдесят казгарских булгар взяли под свое крыло сто семьдесят пленных булгар-завиловцев и с каждым днем все отчетливее понимали свою грозную силу, еще не раздавая пленным соплеменникам оружие, но уже совсем не слушаясь вожаков-липовцев.

Дарник отправился в их стан в сопровождении всего двух оруженосцев, дабы подчеркнуть, что считает казгарцев по-прежнему своими преданными воинами. Во время переговоров потребовал, чтобы представители завиловцев были удалены из главного шатра.

– Ну и загнали же вы себя в ловушку, – посмеиваясь, заявил он вожакам казгарцев. – В Липове вам оставаться нельзя, домой отправляться тоже, начнете драться, здесь все и поляжете, живым ни один не останется.

– Что же делать? – угрюмо спросил выборный булгарский сотский.

– До весны спрятаться где-нибудь, а потом снова войти в общее войско.

– А где спрятаться?

– Спустимся вниз по Липе, там есть брошенное городище. Кто не захочет там оставаться, легко на плотах доплывет до хазарского Калача, а оттуда на Итиль. Булгарские купцы, я думаю, не откажутся взять себе дополнительную охрану. И к зиме можно успеть оказаться у себя в Булгарии.

Предложение было со всех сторон выгодным, и казгарские вожаки тут же согласились. Сотский, выказывая полную беспомощность, попросил у князя совета:

– А как быть с завиловцами? Оружие давать им или нет?

– Я бы давал только топоры, пилы и лопаты. Но это вам решать.

Через два дня булгарский отряд в сопровождении малой княжеской дружины двинулся вдоль правого берега Липы на юг. Боевые повозки везли сено и зимние припасы. Некогда проходившая здесь дорога почти полностью заросла, и ее приходилось прокладывать заново, восемьдесят верст преодолевали целую неделю. Наконец показалась и цель похода: городище с полусотней ветхих домов у впадении в Липу Толочи.

– И что мы тут делать будем? – зароптали булгарские вожаки.

– Ждать, когда я вам хорошее зимовье построю, – весело произнес князь.

Сойдя с коня, он взял у Селезня топор и принялся срубать гниль с поваленного столба ограды, словно и в самом деле намерен был приготовить ночлег для двух с половиной сотен бездельников. Сначала арсы-телохранители, а потом и большинство булгар присоединились к нему.

– Как называется это городище? – спросил у Дарника сотский булгар.

– Теперь оно называется Малый Булгар, – отвечал ему Рыбья Кровь.

– У нас с собой нет даже зимней одежды.

– Одежду и сколько надо хлеба вам привезут. Ваше дело – хорошо здесь построиться и не обижать местных жителей. Если узнаю, что начнете разбойничать, приеду с камнеметами, и будете зимовать под открытым небом.

Убедившись, что должный порядок во всех работах заведен, Дарник с арсами отправился восвояси. На середине обратного пути они обнаружили на берегу Липы возвышенность с обрывистыми краями, с трех сторон омываемую водой и покрытую отборным дубовым лесом.

– Здесь будет городище Князево, – определил Дарник, и вся его малая дружина целый день валила дубы для будущего частокола.

С отрядом короякцев, обосновавшимся на липовском Островце, Рыбья Кровь справился еще легче, чем с булгарами. Несмотря на разрешение отправляться до весны в Корояк, никто из ополченцев не спешил трогаться с места. Вернув с перепугу, как и остальные воины, большую часть дирхемов и украшений, награбленных на пустыре, короякцы уже жалели об этом и не прочь были из ополченцев перейти в разряд гридей с постоянным помесячным жалованьем. Дарник не возражал. Собрав вожаков и сотских, он сказал, чтобы они готовили бойцов к большому зимнему походу.

– Будем прокладывать пеший путь на север, но так как это поход не военный, то жалованье гридям будет выплачиваться в три раза меньшее.

Желающих оставаться в Липове сразу сильно поубавилось, и неделю спустя вместе со снаряженным Фемелом торговым караваном полторы сотни короякцев двинулись на запад. Город вздохнул с облегчением – двести воинов, оставшихся в нем, были вполне посильной ношей, особенно если могли за все платить звонкими монетами.

Теперь и князю можно было спокойно оглядеться и определить, за что браться дальше. После расплаты со всеми казгарцами, короякцами и оставшимся войском в княжеской казне осталась едва ли пятая часть привезенных богатств. На них немедленно наложил свою слабосильную, но весьма цепкую руку ромей. Сам себя назначив дворским тиуном молодого князя, он свои обязанности представлял весьма широко.

– Пора уже не тратить, а зарабатывать дирхемы, – запальчиво сказал он молодому князю.

– Это каким же образом? – снисходительно полюбопытствовал Рыбья Кровь.

– А таким.

И Фемел развернул перед ним целый список необходимых мер.

Спешно собранный караван с тканями, кожами и медной посудой был только первой ласточкой. За ним последовало учреждение княжеских торговых лавок, мастерских с рабами, княжеских амбаров, столовен и даже долговых домов. Против последних Дарник возражал особенно сильно:

– Нигде в Русской Земле такого нет, чтобы князь ростовщиком заделался. Они самое проклятое племя, они из ничего себе богатство делают. И ты хочешь этим ославить меня на весь свет?!

– Наоборот, своим низким долговым ростом ты спасешь тех, кто вынужден будет брать монеты под большой рост у пришлых ростовщиков. Ну невозможно делать большое дело без денег. И они непрерывно должны переходить из рук в руки, только тогда от них будет какой-то прок.

Как ни любил Дарник математику, все же он не смог понять до конца смысл быстрого перехода монет от одного человека к другому. Спросил Быстряна и старосту Охлопа, те только плечами пожимали: делай, как считаешь нужным. Согласился с дворским тиуном, лишь когда на липовском торжище до полусмерти избили заезжего остёрского менялу. С торговыми лавками тоже долго не мог взять в толк, что там к чему. Фемел выставлял в них те же ткани, кожи, женские украшения и всевозможные домашние вещицы, что были и на торжище, но только в полтора раза дороже.

– На торжище они не всякий день бывают, а у нас всегда под рукой, – объяснял тиун. – Смотришь, когда и купят. И купцам на заметку, привезти то же самое и продать чуть дешевле.

Большой неожиданностью для Дарника стало то, что после коронации число дворовых людей вокруг него резко увеличилось. Фемел чуть ли не ежедневно набирал все новых и новых челядинцев и всем им находил занятие. Специальный человек следил за порядком в княжеском доме, чтобы слуги, делая свое дело, не мельтешили перед глазами Дарника. Другой – за порядком в столовне, рассаживая всех по их достоинству и указывая, в какой очередности обносить блюдами гостей. Третий на конюшне присматривал за шестью княжескими лошадьми, которых попеременно седлали и расседлывали, кормили и выпускали в загон порезвиться. Четвертый состоял при княжеской одежде и доспехах – следил за их чистотой и боеготовностью. Пятый записывал каждое княжеское распоряжение, просто для того, чтобы оно было на всякий случай записано. Шестой объезжал ближние и дальние дворища, всюду готовя специальную княжескую горницу. Седьмой ведал развлечениями, мог всегда вызвать акробатов, фокусников, певцов и музыкантов.

Столь же уверенно Фемел принялся распоряжаться и распорядком дня самого князя, говоря, что самые подневольные на свете люди – это ромейские императоры – не могут ни на вершок отступить от своих же собственных правил.

– Своих правил, а не твоих, – заметил ему с неудовольствием Дарник.

– За моими плечами тысячелетняя империя, а за твоими – бежецкое селище, поэтому позволь этими дворцовыми глупостями заниматься мне, – ничуть не смутился самозваный тиун.

Привезенные из Казгара суточные водяные часы непреложно отсчитывали время, когда надо трапезничать, принимать сотских и гостей, выезжать для досмотра укреплений и войск, вершить княжий суд и даже встречаться с наложницами. Последнее вызвало особое удивление Дарника: разве князь еще и это должен?

– А как еще твои подданные узнают, что ты здоров, бодр и ничем не омрачен? – убеждал Фемел. – Свои настроения можешь спрятать в самый дальний чулан. Теперь твой долг – думать о большом, а не о малом и ничтожном.

– Неужели ваши императоры тоже все это соблюдают?

– Хорошие императоры – да, а плохие сеют смуту среди подданных. Как только они становятся похожими на простых смертных, у ближайших вельмож возникает вопрос: чем он лучше меня? А у простых людей: почему он лучше всех? Ты должен быть настолько выше всех, чтобы никому даже в голову не приходило равняться с тобой.

Такой ответ пришелся Дарнику по душе, но сомнения еще оставались:

– А как же мои сотские, с которыми я все это начинал? Они не будут в обиде?

– Разумеется, будут. От всех от них ты рано или поздно должен избавиться. И собрать вокруг себя тех, для кого ты князь с первого дня.

– Что значит избавиться? Казнить? – Дарнику было просто любопытно.

– Ну почему же? Ратное счастье переменчиво. Кто сегодня победитель, тот завтра может поймать вражескую стрелу или копье.

– Но точно так же я должен буду освободиться и от тебя, – заметил князь.

– Конечно, и правильно сделаешь. Но два-три года при тебе я еще сумею побыть.

Маланкин сын не мог скрыть изумления:

– И ты готов быть казненным, только чтобы побыть два-три года моим дворским тиуном?

– Почему бы и нет? – с улыбкой произнес Фемел. – Если бы я хотел спокойной, надежной и долгой жизни, разве я поехал бы к таким дикарям, как вы?

– А как я узнаю о верности моих новых приближенных?

– А этого никто узнать не может. Поэтому быть князем – это самая опасная обязанность на свете. Особенно для тебя. Наследственным князьям могут многое простить, а ты за все отвечаешь сам.

Сотские и липовские старейшины воспринимали возвышение дворовых людей весьма ревниво. Чтобы их успокоить, Дарник ввел показательную порку челядинцев за малейший проступок. Вот и получалось, что самого негодного ополченца можно было казнить, но только не пороть, а важных дворовых казнить не казнили, зато, разложив голышом на козлах посреди войскового дворища, пороли как последних рабов. С Фемелом князь поступил еще хитрее, подговорил его прийти на фалерный совет без приглашения и с позором при всех изгнал оттуда: мол, нечего ключнику и амбарщику делать среди заслуженных воинов.

– Ты действительно прирожденный вожак, – вынужден был признать после этого главный дворский. – Расскажи про свою мать.

Дарник рассказал, не забыв упомянуть и про нападение на их землянку медведя-шатуна.

– Да, великая женщина, теперь понятно, почему ты такой, – заключил, внимательно выслушав, Фемел.

Дарник его слова воспринял словно откровение – как и все, он считал, что лучшие качества сыну передаются только через отца.

– Одно плохо: настоящей любви к другой женщине у тебя никогда не будет. Все они будут мелкими по сравнению с твоей матерью. А ты мелких людей никогда любить не будешь, – сделал еще один вывод Фемел.

Дарник лишь засмеялся в ответ. После казни Ульны он почти месяц избегал своих наложниц, но постепенно с еще большим пылом вновь стал наведываться к ним. Более того, с наступлением зимы к нему неожиданно вернулась Зорька. Ее муж утонул, запутавшись на рыбалке в сети, и молодая тростенчанка осталась одна с полугодовалым сыном. Навестив ее в Городце, Дарник сказал:

– Решай сама: если снова со мной, то никаких мужей больше не будет.

– Иначе перерубишь меня пополам?

– Иначе перерублю, – улыбаясь, пообещал он.

– А ты меня меньше любить не будешь? – задала она чисто женский вопрос.

– Конечно, нет, – глазом не моргнув, уверил Зорьку Дарник. Говорить женщинам подобные слова давно стало для него ничего не значащим ритуалом.

Материнство слегка округлило и состарило стройную девушку, но в этом тоже была своя привлекательность, превратившая Зорьку не просто в еще одну наложницу, а в женщину, с которой его связывали сложные житейские события.

Так и получилось, что отныне Дарнику приходилось ночевать попеременно в четырех местах: у Шуши на Арсовой заставе, у Саженки в Воеводине, у Черны на войсковом дворище и у Зорьки в Городце. Не в пример недавнему прошлому никто из наложниц сцен ревности ему не закатывал, ведя лишь скрупулезный подсчет выпавшим на их долю ночам. Следом за князем вместе с малой дружиной перемещалась и часть дворовой челяди, превращая каждый такой ночлег во временную княжескую столицу, что по-своему тоже было полезно.

Подобно Фемелу, княжескими тиунами-управляющими стали и все сотские. Быстрян – тиуном крепостным, отвечающим за все крепостные укрепления, Журань – тиуном конюшенным, ведающим всеми лошадьми, Борть – тиуном толокским, охраняющим и обживающим всю Толокскую дорогу, Меченый – главным оружейником, снабжающим войско самым лучшим оружием, Лисич – тиуном припасов, заготавливающим продовольствие и другие припасы для войска, а староста Охлоп – тиуном городским, занимающимся сугубо городскими делами.

Дарника не переставало удивлять то, как многократно возросло значение любых его слов. Совсем недавно все приказы ему приходилось сопровождать твердым повелительным взглядом, «глазным оскалом», как он про себя это называл. Теперь же он мог распоряжаться вполголоса, даже не глядя на собеседника, и все немедленно выполнялось, а если не выполнялось, то всегда находился тот, кто об этом невыполнении тут же с готовностью докладывал.

Существенно изменились и его отношения с арсами. Вернувшийся со своими ладьями сотский Голован сообщил, что о взятии и разграблении богатого булгарского города судачат даже за Сурожским морем.

– А что хазарский тархан в Калаче? – допытывался у него Дарник.

– Опасается, как бы Липов и Арс не объединились и не пошли на них.

– Так и говорят? – довольно улыбался князь.

– Еще я слышал, что хазары ведут переговоры с двумя русскими князьями, чтобы они обложили тебя данью, – говорил Голован, и сам внимательно слушал о разгроме сарнаков и Завилы.

В разгар их дружеской беседы к Дарнику попросился старший дозорный, сообщивший, что часть привезенной добычи арсы спрятали в камышах в двух верстах от Липова. Известие развеселило князя:

– Что за сокровища вы там попрятали? Может, хоть продашь что-нибудь?

Голован смутился:

– Мои бойники не хотели, чтобы ты позавидовал нашей добыче. Опять нас вверх не пропустишь?

Мысль, что он может кому-то позавидовать, еще сильней позабавила Дарника.

– Пропущу с условием, чтобы вы пустые ладьи вернули в Липов, – ответил он. – Моим людям тоже нужно на них учиться плавать.

– Не пора ли нам с тобой уложение сделать о нашем соседстве? – спросил сотский арсов.

– А я уже сделал.

И Дарник передал Головану заранее подготовленную им совместно с Фемелом договорную грамоту.

По этому договору северная граница Липовского княжества была четко оговорена, на ней надлежало установить межевые столбы. Арсы получали право беспрепятственно малыми отрядами перемещаться по липовской земле, так же как и липовцы – по подвластным арсам землям. За причиненный ущерб друг другу суд полагался по липовским законам. Взаимная торговля не облагалась никакими пошлинами. Малая Глина и дорога к ней переходили в собственность Липовского княжества. Все торговые ладьи с верховьев Липы должны были проходить Арс тоже без пошлин.

Неделю шли переговоры. Арсам удалось отстоять только взимание пошлин с нелиповских купцов у стен своей крепости и право на собственное торговое подворье в липовском посаде. Дарник был доволен. Место будущего арсового подворья он определил прямо напротив фемеловской кирпичной башни – три камнемета с ее верхнего яруса могли разнести любые арсовые постройки за пару часов.