Отстроив более-менее толочскую крепость, подлечив раненых и приведя в порядок свой внешний вид, липовское войско готовилось к возвращению домой. В последний день воеводу порядком удивил Борть, который должен был оставаться в Толоке, – под совершенно нелепым предлогом он просился на пару дней заехать в Липов. Хочет покрасоваться своей серебряной фалерой, понял Дарник и приказал всем другим фалерникам-бортичам тоже собираться в путь. На очередном совете вожаков Меченый вдруг пошутил, что готов все четыре свои медные фалеры отдать за одну серебряную. Воевода был совсем не против этого. В войске нашлось еще три носителя четырех медных фалер, они тоже не прочь были поменять медь на серебро.

– Нет уж, носите, что получили, – сказал им воевода.

– А когда тебе будем вручать золотую фалеру? – не преминул позубоскалить Журань, он ревнивее всех относился к любым наградам.

– Я беру только отрубленными руками, – мрачно пошутил Дарник.

Гонец из Липова привез ему грамоту от Фемела, в которой вскользь говорилось, что Ульна сошлась с одним из липовских бойников, и чтобы воевода заранее решил, как с ней поступить. Это известие неожиданно ошеломило Дарника. Он предполагал, что жена будет расстроена, когда узнает, что он взял в поход с собой Саженку, но чтобы так?.. Еще Фемел писал о пятерых преступниках, которые сидят в липовских погребах, и староста Карнаш не решается судить их в отсутствие воеводы. Теперь, после новых военных побед, ему никак уже не отвертеться и от этого.

Шестьдесят верст до Липова по накатанной дороге войско преодолело в полтора дня, выйдя к Бугру, когда августовское солнце находилось в самом зените. Встречать к Бугру вышла половина Липова, были здесь и многочисленные чужаки – всем хотелось приветствовать победителя булгар и сарнаков, слава о котором уже катилась по всем русским княжествам.

Дарник не обманул их ожидания, ехал впереди войска на украшенном узорчатой парчой белом коне, длинные русые волосы красивыми волнами обрамляли его надменное неулыбчивое лицо, на руках были начищенные до блеска наручи, гладкий стальной нагрудник отражал снопы солнечных лучей. Его арсы, такие живописно-неряшливые при выходе из Липова, теперь тоже надели дорогую одежду и облачились в нарядные доспехи. За арсами ехали и шли фалерники. Дальше войско двигалось, разбившись на сотни, со своими колесницами, повозками, пленными и ранеными. Величина колонны создавала обманчивое впечатление полного отсутствия каких-либо потерь. Даже те матери и жены, кому уже сказали о погибших сыновьях и мужьях, не решались голосить, дабы не нарушить общего торжества, и невольно считали своих близких невезучими, нежизнеспособными существами, которые сами виноваты в том, что не сумели уцелеть. Стоявшие по краям дороги липовчанки сыпали под копыта воеводского коня зерно и желуди как символы богатства и силы. Арсам и фалерникам прямо на ходу подавали кубки с медовухой, пироги с мясом и рыбой, сладкие медовые пряники. Мальчишки пристраивались к лошадям и бежали рядом, стараясь дотронуться руками до боевого оружия.

У спуска в речную пойму воеводу поджидали Карнаш и Кривонос, чуть позади находился Фемел. Дарник облегченно вздохнул – Ульны с ними не было.

– Рады видеть тебя в добром здравии и с большой славой! – произнес староста.

– Ваша доля тоже есть в этой славе, – отвечал Рыбья Кровь. – Ну, посмотрим, что тут у вас.

Все трое присоединились к нему и поехали рядом, деликатно отставая на пол лошадиного корпуса. Еще не виден был Липов, а сама дорога с помощью засыпанных землей срубов кое-где была поднята на полторы-две сажени.

– Через год сделаем так, чтобы и в половодье проехать можно было, – пообещал Фемел.

Маленький четырехсрубный Островец с помощью новых срубов расширился до средних размеров селища. Несколько торфяных ям, соединенных между собой канавой-рвом, превратились в рукав-протоку Липы, огибающий Островец с востока.

– Я думаю, что цепь на реке следует оставить, – сказал ромей. – А купеческие ладьи пускать здесь, чтобы ни одна просто так не проскочила.

На реке стоял новенький наплавной мост, по которому войско без помех перебралось на высокое правобережье. Здесь городище было вообще не узнать. На пристани три купеческие ладьи, на торжище два десятка груженых подвод, торговые столы и навесы. Вместо привычных овощных огородов вырос целый посад, выделялся и гостиный двор на тридцать повозок. Полоса оставленного у крепостных стен пустыря ощетинилась вкопанными заостренными бревнами, большими валунами и узкими ямами. Чахлые кустики и прутики деревьев, посаженные весной, распустились буйной листвой. Женщины и дети, иначе одетые, и вели себя иначе, повсюду масса чужаков и новых бытовых вещей. Словом, городище исчезло, а возник хоть и небольшой, но самый настоящий город.

Взгляд воеводы приковала к себе недостроенная кирпичная башня, вынесенная к тому же за пределы крепости. Дарник вопросительно посмотрел на Фемела, перед походом они договаривались, что из кирпича на войсковом дворище будет построен основательный рабочий дом, где в зимние вечера бойники смогут упражняться в боевых искусствах.

– Мы забыли, что нам нужно семьдесят тысяч плинт, а всего прикупить удалось только двадцать тысяч. Вот на одну башню и хватило, – без смущения отвечал ромей. – И не смотри, что за стеной, от нее толку будет больше, чем от всего войскового дворища, вместе взятого.

Из ворот городища навстречу мужу вышла Ульна со своей глинской служанкой-наперсницей. Дарник как ни в чем не бывало приветствовал их и отправил проследить за приготовлениями к пиршеству. Мнения свидетелей их встречи разделились поровну: знает или не знает воевода об измене жены? Уж слишком бесстрастно было его лицо, но такое оно у него всегда, рассуждали липовцы.

Поручив возничим Лисича раскладывать на пустыре для всеобщего обозрения захваченную добычу, Дарник пошел взглянуть на строительное рукоделие Фемела. Карабкаться на башню пришлось по шаткой строительной лестнице, так как на двух ее нижних ярусах не было ни дверей, ни бойниц.

– Входить в нее можно будет только по висячему мостику с крепостной деревянной башни, – с восторгом объяснил ромей. – Зато посмотри, какой с нее обстрел.

В самом деле, с шестисаженной высоты под прикрытием камнеметов оказались не только ближние ворота городища и войскового дворища, но даже внешняя ограда посада.

– А левый берег Липы? – спросил воевода. – Если бы ты построил эту башню внутри дворища, с нее можно было закрывать еще и Островец.

Фемел подавленно молчал, такое ему просто не приходило в голову.

– Построим еще одну на дворище, – наконец нашелся купеческий наставник. – Все равно все надо здесь строить в камне.

Они были только вдвоем на верху башни.

– Почему ты не помешал? – спросил Дарник так, что Фемел сразу понял его.

– Да как помешаешь этому? Они решили, что будет как с Зорькой, тихо и мирно отпустишь ее.

– Ты тоже так думал?

– Нет, второй раз тебе поступить так же невозможно.

– Это почему? – удивился Рыбья Кровь.

– Потому что если ты не будешь поступать каждый раз по-новому, то потеряешь право управлять другими людьми. На то ты и воевода, чтобы во всем идти впереди всех.

– Даже если я буду нарушать древние обычаи?

– Кому их нарушать, как не воеводе.

Сказанное поразило Дарника. Он и сам часто так думал, но впервые это прозвучало для него из чужих уст как непреложный закон человеческой жизни.

Между тем липовцы, гарнизонные бойники и пришлые люди вновь и вновь любовались выставленными на пустыре богатствами. Кривонос, осмелевший оттого, что Дарник не корит его за Ульну, даже счел нужным упрекнуть воеводу:

– Теперь все с нас будут требовать втрое дороже.

– Требовать еще не значит получать, – отвечал ему Рыбья Кровь. – Зато следующей весной жди не триста, а тысячу ополченцев.

По-иному смотрели на разложенные монеты и золотые украшения походные бойники. Почти зримо ощущалось, как росла их алчность. Тут и там слышалось:

– Как все будет делиться?

– Мне сарнакский шатер ни к чему, пускай только дирхемами платят.

– Воевода с сотскими самое лучшее себе заберут.

Когда возничие Лисича попытались сложить и унести военную добычу на войсковое дворище, среди ополчения возникло настоящее волнение, каждый хотел тотчас получить причитающуюся ему награду.

Дарник собрал фалерный совет, куда теперь входило почти сорок человек, и попытался объяснить, что по крайней мере половина захваченного добра должна остаться в войсковой казне, да и вознаграждение воинам лучше платить не сразу, а по частям, чтобы не возникло большого пьяного загула. Пока он так разумно рассуждал, ополченцы смели стражу, охранявшую добычу, и стали расхватывать подряд все самое ценное.

Вожаки, фалерники и арсы кинулись с войскового дворища на пустырь. Уже были подняты плети и мечи для разгона обезумевшей толпы, как вдруг Рыбья Кровь срывающим голосовые связки криком приказал фалерникам и арсам остановиться. Так и стояли и сидели они в седлах, наблюдая, как растаскивается и просто затаптывается весь их казгарский прибыток.

– Хорошо еще, что мешки с зерном и болотной рудой не выставили, а то бы и их затоптали, – невесело заметил Меченый.

Дарник яростно глянул на него, но ничего не сказал.

Посреди войскового дворища составлены были столы для великого пиршества.

– Завтра заставим их все вернуть, – сказал Быстрян. – Сегодня давай об этом больше не думать. Пошли лучше за стол.

– Хорошо, идите, – согласился воевода.

Но едва сотские и фалерники скрылись из виду, он прямо в том, в чем был, вместе со своими телохранителями направился прочь из Липова. Выехав за ограду посада, они свернули на северную дорогу и уже глубокой ночью прибыли на Арсову заставу. Шуша была единственным человеком, которого ему хотелось сейчас видеть. На заставе за лето выстроили несколько домов, и четырнадцать арсов свободно разместились в них. Отдельный дом имелся и у Шуши с ребенком. Она встретила Маланкиного сына без особого удивления.

– А я так и думала, что ты захочешь от этих здравиц в твою честь куда-нибудь спрятаться.

Дарник ничего ей не объяснял, несколько дней полного покоя – вот все, что ему хотелось. Но покоя не получилось, уже на следующий день на заставу прискакал Фемел с одним из своих липовских учеников. Не протрезвевшие до самого утра ополченцы, обнаружив исчезновение воеводы, едва не повесили «чернеца», как они между собой называли ромея.

– Ты должен срочно вернуться, без тебя там вот-вот начнется всеобщая резня, – сообщил смертельно напуганный Фемел.

– Не хочу, – спокойно ответил Дарник.

– Как это «не хочу»?

– Мне не двадцать один год, а всего шестнадцать лет. Если они хотят резни, пусть будет резня, – устало сказал Рыбья Кровь. – Я им не старший брат, чтобы сопли вытирать. Пускай выбирают себе другого воеводу.

Эту минуту как раз выбрала Шуша, чтобы войти к ним в горницу с приготовленной едой.

– Что ты сделал с моими дикими арсами? – вслух удивилась она. – Они смотрят на тебя как на бога.

Ей никто не ответил, и она поспешила выйти.

– Поздно ты о своих летах вспомнил, – упрекнул Фемел. – Не получится. Не получится устраниться. Никакого другого воеводу они слушаться не будут.

К вечеру на заставе объявились Меченый и Журань. Они рассказали об установлении в Липове троевластия: липовцев во главе со старостой Карнашем и Быстряном, короякцев с полусотским Куньшей и булгар с казгарцами, выделившихся в самостоятельную сотню. Но все это только чуть намечено, и возвращение воеводы тут же вернет все к прежнему порядку.

Вслед за сотскими прибыли ходоки от короякцев и булгар, чтобы объяснить причины своего отделения от общего войска. Далее поток посетителей уже не ослабевал. Старейшины Липова жаловались на неутихающие каждую ночь пиры, купцы указывали на постоянные поборы то от одного войска, то от другого, преступники в погребах ждали воеводского суда, ремесленники хотели знать, будут ли у них делать войсковые закупки или нет, посадским людям не было прохода от наводнивших Липов бездомных попрошаек и так далее.

Как следует разозлясь, Дарник стал управлять Липовым прямо из дома Шуши. Ополченцам в три дня было приказано вернуть все дирхемы и драгоценности, в случае неповиновения им грозила виселица, пленных булгаров и сарнаков он направил прокладывать дорогу на юг вдоль правого берега Липы, преступников, заслуживающих смертной казни, приговорил к самоповешению, избежать которого удалось лишь одному из пятерых, всех пришлых попрошаек приказал посадить на цепь вместо дворовых собак, после десяти дней такой отсидки под холодными осенними дождями они поспешили убраться из «бешеного города».

Затем настала очередь дознания об Ульне: кто знал, кто поощрял, кто препятствовал. Относительно чистым оказался Фемел, он один всячески пытался не допустить бесчестия воеводской жены, Кривонос ждал действий от Карнаша, а тот от него. Призванные на допрос наперсница Ульны и напарник виновного бойника ссылались на пример Зорьки, которой Дарник разрешил выйти замуж за другого липовского бойника. Кривоноса воевода послал на два года на Короякскую заставу без права появляться в Липове. Фемела на три дня приковали к позорному столбу, а вместо Карнаша главным старостой Липова по требованию Рыбьей Крови липовцы выбрали младшего брата Карнаша, тихого и покладистого Охлопа. Весь Липов с напряжением ждал, что же будет с самой Ульной. Многие не сомневались, что ее ждет самоповешение на чурбаке.

Дарник тоже долго не мог выбрать ей подходящего наказания, пока не вспомнил о тонких двуручных восточных мечах, хранившихся в его воеводской оружейной. По рассказам бывалых путников их испытывали, перерубая преступников пополам. И вот на пустыре, где недавно лежали казгарские сокровища, были поставлены четыре больших стола, на которых разложили Ульну с наперсницей и виновного бойника с его напарником. Четверо арсов провели испытание восточных мечей – мечи не подвели, все четверо преступников были перерублены чисто.

Рыбья Кровь в это время сидел на Арсовой заставе и ждал, что сейчас явятся ходоки из Липова и велят ему навсегда убираться прочь из их города. У него не было здесь ни одного друга, Фемел лежал простуженный после наказания позорным столбом, даже Селезень и Шуша не решались входить к нему.

Но прошел день, другой, и из Липова стали поступать совершенно невероятные известия. Чуть отойдя от увиденной казни, жители стали думать, как им жить дальше. Поступок Дарника лишь доказал им его чрезвычайное положение. Снова припомнили и приукрасили его путь из Бежети в Корояк, гордое поведение на суде у князя Рогана, укрощение арсов, битвы прошедшего лета, знание ромейского языка, даже отрубленные руки остёрских пленных были поставлены в заслугу как средство ослабить влияние князя Вулича. Вывод из всего напрашивался один – рядовой бойник и даже отважный сотский на такое просто не способны. То, к чему стремился Фемел – когда-нибудь доказать знатное происхождение Рыбьей Крови, – случилось самопроизвольно. Недели не прошло, как уже все войско, раскинувшееся по вежам и дворищам на десятки верст, уверенно толковало о Дарнике как о князе-изгое, который чудом избежал смерти от властолюбивых братьев и вынужден теперь скрываться здесь. Некоторые даже называли имена этих далеких княжичей и предрекали дальнейшую цель военных действий Дарника: накопить силы и вернуть себе княжеский престол как настоящему наследнику. Затворничество на Арсовой заставе после бунта ополченцев и чудовищная казнь жены-изменницы лишь подтверждали эту версию – ну какой князь будет терпеть подобное бесчестие!

Больше всего таким оборотом был поражен все еще обиженный на воеводу Фемел:

– Не понимаю, кто больший сумасшедший: они или ты?

– Я читал, ромеи своим солдатским императорам прощали еще и не такое, – подначивал его воевода.

– Где император, а где ты? – сердился купеческий учитель.

– Поезжай лучше за княжеской короной, – то ли в шутку, то ли всерьез предлагал Дарник. – Учти, мне чужая не нужна, только своя, новая. И ритуал чтобы позабористей был. Можешь всем сказать, что на самом деле я незаконный сын одного из смещенных ромейских императоров.

От крайнего возмущения Фемела едва не хватил удар, но он сдержал себя, помня, что Дарник успеет выхватить нож быстрей, чем он – выскочить из горницы.

Так они развлекали друг друга, пока из Липова не прибыла целая делегация из старейшин и сотских звать Дарника на княжеский престол. Рыбья Кровь, к удивлению ромея, принял делегацию с подобающим случаю уважением и достоинством, потому что знал то, чего не ведал Фемел, – всего каких-то сто лет назад выбирать князей из лучших воинов в словенской земле было вполне обычным явлением. Другое дело, что почти все они так и оставались выборными князьями на короткое время – превратности военных дорог рано или поздно приводили их к полному краху. Но чего Дарник не научился бояться, так это краха.

– Вы не возражаете, если церемонией будет руководить тот, кто больше всех искушен в них? – Рыбья Кровь выразительно указал переговорщикам на ромея.

Никто не возражал. Недавние соратники смотрели на своего командира с пытливой настороженностью: каково теперь будет им? Дарник их не успокаивал – ему и самому это было неизвестно.

Насчет искушенности Фемела в любых торжествах Маланкин сын оказался прав – ритуал княжеской коронации на войсковом дворище Липова был проведен как надо, особенно учитывая, что никто из присутствующих его прежде не видел. Окуривание благовониями, окропление вином и водой, осыпание зерном и дирхемами, возложение на голову наспех изготовленной короны из серебра – все прошло без сучка, без задоринки. Некоторая сбивка произошла только при произнесении клятв: лучших людей князю и князя – войску и городу Липову. Сотские и вожаки с непривычки запинались, а слова Дарника не всем были слышны.

– Ты даже не представляешь, во что ты ввязался, – прошептал Фемел Дарнику на ухо.

– Ты, я думаю, тоже, – отвечал ему шестнадцатилетний князь.

Даже самый простодушный липовец понимал, что теперь в их городе наступает нечто совершенно новое и ни на что не похожее.