Глава 46
— Спасти его ничто не может, — с печальной кротостью сказал ла Валетт на подходе к лазарету. Мария не отозвалась, глядя перед собой с молчаливым упорством.
Румяный свет зари освещал стены и бастионы, а весь Биргу заходился немолчным колокольным звоном. Едва лишь весть о разгроме турок достигла города, как радостно-сумасшедшим боем колоколов затрезвонили все звонницы. Внутренний двор Сент-Анджело был заполнен ранеными, начавшими накануне прибывать из Нашшара.
— Чудо уже то, что он протянул ночь, — продолжал ла Валетт. — К тому времени, как его доставил оруженосец, он потерял много крови. Он в основном молчал, но сказал, что хочет видеть вас. Я тотчас за вами послал. Могу лишь представить, какой силой воли он удерживается в этом мире. Мне он изложил свою последнюю просьбу. — Остановившись на пороге лазарета, ла Валетт обернулся к Марии. — Несколько странную. И вам надо ее знать прежде, чем вы его увидите.
— Что за просьба? — холодно спросила Мария.
— Он просил о двух вещах. Прежде всего о том, чтобы вас незамедлительно обвенчали, а также чтобы я своим указом утвердил усыновление его оруженосца, которого он объявляет своим законным сыном и наследником. Сам молодой человек фактически не покидал его одра с той самой минуты, как принес на себе сэра Томаса с поля битвы. Такое верное — я бы сказал, сыновнее — служение мне доводилось видеть не часто. Н-да, — ла Валетт печально качнул головой. — Положение, что и говорить, необычное. Скорее исключение, чем правило. Но Орден сэру Томасу многим обязан, и я буду счастлив выполнить пожелания нашего доблестного рыцаря. Вопрос лишь в том, согласитесь ли на это вы?
Мария молча, блестя глазами, кивнула.
— Да будет так, — произнес Великий магистр. — У нас все готово. Я уже вызвал священника и самолично засвидетельствую церемонию в присутствии оруженосца сэра Томаса. Прискорбно лишь то, сколь скоро вы овдовеете после того, как будете наречены его женой.
Мария, судорожно глотнув, гордо подняла голову.
— Не знаю для себя чести и счастья большего, чем быть женой сэра Томаса. Ведите меня к нему.
Через час церемония была завершена. Баррет умиротворенно откинулся на валик, а по бокам от него, взяв с обеих сторон за руки, сидели жена и сын. Волосы Томаса липли к голове, на бледной коже и язвинах ожогов выступал пот. Его знобило, и чувствовалось, что силы неуклонно уходят. Лишь боль в животе позволяла сохранять связность мысли. Чувствовалось, что времени остается все меньше, и от этого разбирала гневливая досада; но тут вспомнилось, что рядом сидит сын, а значит, свою жизнь он, Томас, прожил не зря.
— Справедливо, — прошептал он, кивнув. — Судьба моя справедлива.
Повернув голову к Ричарду, он облизнул сухие губы. Говорить удавалось с большим усилием, при этом голос звучал как чужой, тонкий и дребезжащий от немощи.
— Сын. Поклянись, что будешь заботиться о своей матери. Жизнь ее была такой нелегкой. Поклянись мне, что будешь заботиться о Марии.
— Клянусь, отец.
— Я горжусь тобой, — вымолвил Томас с улыбкой. — Любой счел бы за честь назвать тебя своим сыном.
Ричард, проглотив в горле комок, бережно положил ладонь отцу на грудь.
— Я знаю. И всем этим я обязан тебе.
— Нет. Я мог бы быть лучше. И как отец, и как человек. — Томас обернулся к Марии и посмотрел на нее с болью и тоской. — И как муж.
Она посмотрела, сдерживая слезы, и, наклонившись, поцеловала мужа в щеку, шепотом сказав:
— Нет в моей жизни лучшего. Ты — вся… моя любовь.
Зрение Томаса стало затмеваться; едва хватало силы дышать. Мучительно исказилось лицо.
— И ты… моя. Всегда была и есть. Прости меня.
Вскоре глаза его закрылись, а дыхание сделалось натруженным. С последним вздохом он замер и лежал в безмолвии. Не было сомнения, что жизнь покинула тело, уйдя туда, откуда нет возврата. Жена и сын молча сидели у одра, роняя слезы. Так они пробыли несколько часов, охваченные безутешным горем.
Когда на остров опустился сумрак, в лазарет зашел отдать дань уважения ла Валетт. Мария вынула пальцы из охолодевшей ладони Томаса и чопорно поднялась. Оглядев еще раз изборожденное шрамами лицо, она тихо поцеловала покойного в лоб и медленно тронулась к выходу, опираясь на руку Ричарда. Ла Валетт их сопровождал.
— Будьте уверены, что имя сэра Томаса не будет забыто никогда. Как и всех рыцарей, кто погиб во время осады. — Великий магистр глубоко вздохнул, словно пробовал воздух на вкус. — Когда все христианство прознает о том, что турки изгнаны с Мальты, оно обретет уверенность и сплоченность. Сулейман с его империей посрамлен, однако вскоре он может вернуться. Тем не менее Европа уже не будет страшиться участи жить под тенью полумесяца. И все это благодаря тем, кто погиб подобно Томасу, и тем, кто сражался и остался жить, как вы, мой юный Ричард. — Он обнял юношу и посмотрел на него с потаенной улыбкой. — Вы на редкость достойный наследник имени и звания сэра Томаса. Вы будто рождены для мантильи.
Затем ла Валетт повернулся к Марии и с поклоном сказал:
— Моя леди, видит Бог, я бы хотел для вас более удачного оборота событий. Но да сбудется воля Господа.
Губы Марии приоткрылись для ответа, но она смогла лишь кивнуть.
— Да, и еще кое-что, — сказал ла Валетт и вынул из-под дублета сложенный лист с гербом Барретов. — Сэр Томас дал мне это несколько дней назад, — протянул он бумагу Ричарду. — Он просил, чтобы я передал это вам, если с ним что-нибудь случится. — Великий магистр печально улыбнулся: — Не думаю, что он рассчитывал на худшее, но… вот, возьмите.
Ричард нерешительно взял письмо, поблагодарил. Ла Валетт куртуазно поклонился и зашагал обратно в свою ставку, где со снятием осады образовался бесконечный перечень новых проблем, требующих срочного решения. Юноша дождался, пока он скроется из виду, после чего повернулся к Марии.
— Вы не возражаете?
— Нисколько. Я буду ждать тебя на стене. Сегодня бриз такой приятный.
Она склонила голову и медленно побрела к лестнице, ведущей на стену форта. Ричард ступил в трепетный круг света, который отбрасывал вставленный в железную скобу факел, и начал читать:
«Дорогой, очень дорогой мой Ричард!Боюсь, что в плане учености я не преуспел. Как, последнее время, и в сколь-либо заметных деяниях и поступках. Да и кто знает, может, мне и зваться человеком осталось всего ничего. А потому, если я умру, пусть эта короткая записка станет тебе моим завещанием. Ну а если останусь жив, то хорошо, если эти скудные мысли будут иметь хоть какой-то вес и ценность, которые я им пытаюсь придать.Я хочу, чтобы ты знал и передал твоей матери, что она была права, веруя в ту непреложную правду, что живет в наших сердцах. Скажи ей, что я любил ее больше всего на свете, а тебя, мой сын, больше всего ценил. Два эти сантимента неоднозначны, хотя и никоим образом не исключают друг друга. На самом деле оба они — часть неразрывной связи между влюбленными и плодом их любви. Только это имеет значение. В сравнении с ним все остальное — так, бледная тень.Мой сын, за эти короткие месяцы ты стал для меня так дорог, как едва ли способно стать любое другое дитя на протяжении всей своей жизни. Я стал смотреть на тебя с обоснованной, заслуженной гордостью. Ты наделен недюжинной отвагой, состраданием и мудростью. И я бы не хотел, чтобы эти свои драгоценные качества ты расходовал попусту, в низменном услужении такому аспиду, как Уолсингем. Для тебя есть куда более значимый, праведный путь, если ты только его изберешь. И если тебе довелось успешно пройти все те испытания, что выпали тебе на этом многострадальном острове, то истинный документ, вывезти который тебе предназначено судьбой, — это не тот, за которым тебя сюда послали, а тот, который ты сейчас держишь в своих руках.Я прожил насыщенную жизнь. Среди содеянного мною есть много такого, о чем я сожалею, и я познал кое-что об ограниченности амбиций и заблуждений, которыми живут на свете многие — и мужчины, и женщины. Знай, что я пытался быть добродетельным человеком, и что мера этой доброты сугубо человеческая. Я отказался от мысли, что ее закладывает в нас некое вселенское божество; я уж молчу о боге христианском или о том, которого пытаются насаждать магометане. Нет ничего божеского в кровопролитии и жестокости, которых мы с тобой успели насмотреться.Из всех дел, что занимают умы человечества; из всех трудов науки и философии, изложенных в словах и на страницах книг, в этой жизни есть лишь одна правда, которая представляет собою ценность. Думаю, что я ее постиг, и теперь вверяю тебе.А состоит она в том, что я любил и был любим. И что я подарил этому миру ребенка. Моего возлюбленного сына. Вот и вся божественность, которая потребна человеку на этом свете.Обожающий тебя отец».
Ричард перечел письмо еще раз — медленно, вдумчиво, — а затем бережно сложил и поместил за пазуху дублета, возле сердца. Он взошел по лестнице и, остановившись там рядом с матерью, неотрывно смотрел через бухту на полуразрушенный Сент-Эльмо.
У себя на плече он ощутил прикосновение материнской ладони.
— Ричард, с тобой все в порядке?
Юноша, как мог, старался превозмочь в себе зияющее горе и бесконечную, неотплаченную благодарность человеку, который был ему отцом и верным другом. К Марии юноша обернулся с вымученной улыбкой на лице.
— Да, мама, в порядке, — кивнул он; подавшись вперед, поцеловал ее в щеку и нежно взял в руки ее ладони. — Мама, поедем домой.
— Домой?
— В Англию. — От одного этого слова по сердцу разлилась томная тоска. Однако оставалось еще одно, последнее, задание, которое ему надлежало выполнить, после чего можно будет вздохнуть более-менее спокойно. — В Лондоне мне надо будет вначале навестить одного господина. А затем нас с тобой ждет прекрасный дом. А также фамильный герб и титул. — Открыв ладонь, он посмотрел на кольцо. В горле запершил комок. — И я сделаю все, что в моих силах, чтобы быть достойным сыном сэра Томаса Баррета, рыцаря Ордена Святого Иоанна.
Мария задумчиво улыбнулась, но вынести на себе взгляд сына не смогла и поглядела в сторону. Было видно, что глаза ее блестят искорками слез.
— Я уверена, он бы тобой гордился.
— Это единственное, о чем бы я мечтал. — Ричард помолчал, после чего прочистил горло. — Тебе, вероятно, надо сделать приготовления к отъезду. Не буду тебя от этого отвлекать.
— Ты куда-то собираешься? — взволновалась Мария.
— Да тут, надо кое-что сделать. Важное. А затем, как управлюсь, сразу приду.
— Обещай мне это.
— Клянусь, мама.
— Хорошо, — кивнула она, помолчав. — Только не задерживайся, ладно? Ты у меня теперь один на всем свете… дорогой мой сынок.
В груди Ричарда взросла радость. Легонько, любяще стиснув матери ладонь, он промолвил:
— И минуты лишней не задержусь.
* * *
Он закрыл за собой тяжелую дверь обители, приглушив трезвон колоколов, разносящийся над крышами Биргу и эхом раскатывающийся по улицам, заполненным радостно взволнованным народом, чуть шальным от понимания, что величайшее испытание всей жизни позади и можно жить дальше.
В зале было тихо и сумрачно; свет струился единственно из высоко расположенного окна. Ричард огляделся, после чего пошел по коридору, ведущему на кухню. Здесь он прихватил свечу и запалил ее от огнива Дженкинса. Неся впереди себя огонек, он спустился в подвал под домом — более надежное хранилище завещания короля Генриха. В маленьком заброшенном альковчике выдвинул неплотно прилегающий кирпич и отложил его в сторону, после чего нашарил в нише заповедный свиток, за которым его и послали из Англии. Сейчас казалось странным, что когда-то этот документ был для него важнейшим по значимости и опасным сокровищем. Какое-то время Ричард держал гладкий пергамент над тускловатым огненным венчиком. Затем без какого-либо колебания поднес уголок завещания к огню и смотрел, как золотистый трепетный язычок лижет, разрастаясь, край документа — вначале робко, а затем все увереннее, оставляя за собой землисто-серый след пепла. Документ Ричард удерживал на весу до последнего момента, пока руку не опалил огонь; тогда он выпустил пергамент на пол, куда тот спорхнул огненной бабочкой, выпустив снопик искр, и истаял в темноте, когда гореть стало уже нечему. Тогда юноша со вздохом повернулся и поднялся обратно к кухне.
Проходя коридором, со стороны зала он заслышал шевеление. Стараясь ступать потише, выглянул из коридора и увидел в зале слугу, который сейчас прилаживал там к стенке лестницу.
— Старина Дженкинс?
Старик, вздрогнув, обернулся, а увидев Ричарда, со вздохом облегчения улыбнулся.
— Рад вас снова лицезреть, господин Ричард… — Тут его улыбка потускнела. — Хотя куда как радостнее мне было бы видеть с вами и сэра Томаса.
— Получается, ты уже знаешь?
Тот кивнул.
— Услыхал от одного из слуг в Сент-Анджело, когда мы в соборе возносили благодарственный молебен Господу. Горе-то какое… Вот, вернулся сразу после службы. Собирался кое-что сделать.
— Как и я, — улыбнулся каким-то своим мыслям Ричард. — И как, сделал?
Старик вместо ответа подошел к столу и поднял с него какой-то сверточек из красной шерсти. Развернув, вынул из него небольшой деревянный щиток с гербом, который протянул Ричарду.
— Вот, — горделиво сказал он. — Припрятал понадежнее, когда мне велели снять его с крючка в обители и выбросить. И все надеялся, что настанет день, когда гербик этот возвратится на свое положенное место. Долго же мне пришлось ждать… И вот, думаю, время настало. Вы мне не поможете, юный господин? А то ноги-то у меня уже не те, что были когда-то.
— Охотно, — протянул руку Ричард. — Давай-ка я.
Дженкинс чуть помедлил, а затем протянул щиток юноше.
— Спасибо, сэр. Тут у него сзади петелька. — Ричард перевернул, посмотрел. — Вон туда можно повесить, на тот самый гвоздь, — старик указал на пустующее место на потолочной балке, недалеко от лестницы. — Он как раз там и висел.
— Сейчас все сделаем.
Ричард влез, одной рукой держа лестницу, а другой отцов герб. Дотянувшись до стропилины, он аккуратно надел петельку на гвоздь и посмотрел, чтобы щиток висел ровно, без перекоса. Удостоверившись, что все сделано как надо, слез и встал рядом с Дженкинсом. Вместе они смотрели вверх на герб. За долгие годы хранения краска на нем нисколько не поблекла; изображение было таким свежим, будто щиток сюда поместили только вчера.
— Приятно, когда вещь на своем заслуженном месте, — чуть накренив голову, произнес растроганно Дженкинс. Ричард согласно кивнул.
Постояли, помолчали. Затем юноша протянул старому слуге руку.
— Я, Дженкинс, собственно, попрощаться зашел. Уезжаю. Возвращаюсь в Англию.
— В самом деле, сэр? — В голосе старика угадывалось огорчение. — А я-то надеялся, что вы, может, останетесь. Теперь, когда ушел последний из рыцарей, обители нужна свежая кровь.
От неудачно выбранного слова Ричард слегка помрачнел. А затем через силу улыбнулся.
— Может, и вернусь когда-нибудь. Хотя подозреваю, что не сразу, а через какое-то количество лет. Надо отдохнуть от войны: передышку я, как-никак, заслужил. Но если меня когда-нибудь позовет Орден, я приду. Вот тогда-то ты и примешь меня на постой.
Оба улыбнулись, понимая, что обителью самого старика к той поре давно уже станет кладбище.
— Что ж, юный господин. Тогда до свидания.
Оба почтительно раскланялись, после чего Дженкинс зашаркал отворять дверь. Ричард шагнул в яркий поток солнечного света, по-праздничному омывающий небольшой город. Когда дверь за спиной закрылась, юноша ощутил в себе легкость, как будто с плеч разом слетело все, что так или иначе тяготило тело и душу. Обернувшись, он еще раз на прощание окинул взором обитель и пошагал в дом матери.
