ГЛАВА 15
Наконец рабы, сгибаясь под тяжестью ноши, вынесли в зал зажаренных на вертелах свиней. Их тут же принялись разрезать на куски, и Кадминий облегченно расслабился, когда его господин перестал наконец раздраженно постукивать ногой по полу, с одобрением глядя на горячее, дымящееся мясо. Верика сошел с трона и устроился за столом для почетных гостей, причем не сел, как все, на скамью, а в римской манере возлег на кушетку. Прочие столы тянулись вдоль трех стен просторного зала, но царский стоял на помосте, чтобы и Верике, и его ближнему окружению было хорошо видно все, что творится внизу. Макрону и Катону отвели почетные места справа от государя, а слева расположились знатные атребаты, среди которых затесался и сильно надушенный купец-грек с обильно напомаженной шевелюрой. Возле Катона на небольшом отдалении от него сидели Артакс и Кадминий. Взгляды юноши и племянника Верики на миг столкнулись, и в глазах атребатского принца блеснуло все то же угрюмое высокомерие, с каким он взирал на римлянина при их первой встрече. Неизвестно, чем кончилась бы молчаливая борьба взглядов, но ей положил конец освободившийся от дежурства и усевшийся рядом с Катоном Тинкоммий.
Пока все ждали, когда царь даст знак начать пиршество, Катон мягко толкнул Тинкоммия локтем и тихо спросил:
— Ты не знаешь, какие сегодня ожидаются развлечения?
— Понятия не имею. Старик все держит в секрете. Полагаю, если кто что и знает, так только Кадминий. Вот почему он так нервничает — хочет всех поразить и опасается, как бы до времени царские замыслы не раскрылись.
— Если еще хотя бы с минуту мне не удастся чего-нибудь проглотить, то сомневаюсь, что дотяну до каких-либо забав…
Ожидание зала уже делалось напряженным, ибо повсюду витали дразнящие запахи, но никто не мог позволить себе прикоснуться к еде ранее государя. Наконец престарелый правитель театральным жестом поднес к губам кусок мяса, и в тот же миг стоявший позади него страж поднял царский штандарт, выдержал паузу и стукнул древком по полу. Тишину словно прорвало: гости разом загомонили, набросившись на угощение и на пиво. Катон тоже поднял свой рог, но для начала присмотрелся к пенящемуся напитку. Жидкость цвета темного меда резко и приторно пахла солодом, вызывая легкую тошноту. Брр! Как они это пьют?
— Что бы ты ни попробовал, — шепнул Макрон ему на ухо, — не морщи нос. Веди себя как мужчина.
Катон кивнул, собрался с духом и, сделав первый глоток, ощутил на языке горечь, неожиданно показавшуюся ему даже приятной. Решив, что у британского пива все же есть будущее, он осушил рог и впился зубами в грубо откромсанный кусок горячей свинины.
— Хорошо! — кивнул он Макрону.
— Хорошо? Да просто, на хрен, чудесно!
Некоторое время за царским столом все молчали. Гости рьяно поглощали жаркое, компенсируя долгое ожидание. Верика, человек пожилой и, в отличие от своих соплеменников, побывавший на римских приемах, ел не столь жадно, тем паче что алчно рвать и торопливо прожевывать мясо уже ему было не больно-то по зубам. Да и насытился он очень быстро, после чего, вытерев засаленные пальцы о мохнатую шкуру одной из собак, поднял рог для питья и воззрился на центурионов:
— Предлагаю всем собравшимся выпить за наших друзей римлян, за их великого императора Клавдия и за скорую окончательную победу над теми, у кого не хватило ума встать на сторону Рима.
Верика повторил свой тост на родном языке, и его слова подхватили все сидевшие за столом гости. Правда, не с равным энтузиазмом, решил Катон, украдкой поглядев на Артакса. Сам он, выслушав царскую здравицу, поднес рог к губам.
— Ты должен осушить его весь, — шепнул Тинкоммий.
Катон кивнул и, посматривая на остальных, заставил себя опустошить свой сосуд до осевшей на дне его жижи, хотя чуть было ею не поперхнулся. Затем, вытерев губы тыльной стороной ладони, он поставил объемистый рог на стол и поклонился царю.
Верика одобрительно кивнул, дал знак одному из слуг снова наполнить рога и многозначительно посмотрел на Макрона, который деловито разделывался с поджаристой свиной шкуркой.
— Командир, — тихонько сказал Тинкоммий.
— Что? В чем дело?
— От тебя ожидают ответного жеста.
— Жеста?
— Произнеси здравицу.
— А!
Макрон выплюнул шкурку и поднял свой рог. Все взоры обратились к нему, и тут неожиданно бравый центурион осознал, что ничего не может придумать. Он умоляюще посмотрел на Катона, но тот вел тайное наблюдение за Артаксом, а прочего просто, казалось, не замечал. Макрон быстро облизал пересохшие губы, откашлялся и, заикаясь, промямлил:
— Что ж, значит, стало быть, выпьем… за царя Верику… за его прославленные когорты и… за его… гм… своеобразный народ.
Тинкоммий перевел сказанное, туземцы нахмурились, постигая смысл этого, мягко говоря, не слишком красноречивого тоста. Макрон, не очень привычный разводить церемонии, побагровел и попытался изречь что-нибудь потолковей.
— Да останутся атребаты верными союзниками Рима, и да извлекут они много пользы из скорого поражения остальных здешних племен.
Макрон поднес рог к губам и с лучистой улыбкой обвел взглядом своих сотрапезников. Все они, кроме Верики, выглядели не очень довольными его здравицей. Артакс демонстративно отпил лишь маленький глоток, поставил сосуд на стол и угрюмо уставился на стоявшую перед ним горку мяса, изучая высовывавшийся из-под нее ободок самнийского блюда.
Когда неловкость сковала весь стол, Катон шепнул:
— Мог бы сформулировать и получше.
— Что ж, в другой раз сам и формулируй.
Греческий купец деликатно отставил в сторону питьевой рог и завел тихий разговор с соседом, аккуратно пытаясь развеять воцарившуюся за главным столом напряженную тишину. Верика, как ни в чем не бывало лакомившийся сладким хлебцем, снисходительно погрозил пальцем Макрону:
— Своеобразная здравица, центурион.
— Государь, я не хотел никого тут обидеть. Честно сказать, мне никогда не случалось говорить что-то такое… по крайней мере, в присутствии столь высоких персон. Я лишь попробовал подчеркнуть, что у нашей дружбы хорошие перспективы… вот и все, государь.
— Конечно, — вежливо отозвался Верика. — На что же тут обижаться? Я, во всяком случае, ничуть не обижен. Хотя за некоторые горячие головы в моем семействе не поручусь. — Он со смешком кивнул в сторону Артакса: — За него, например. Да и за молодого Тинкоммия тоже. Когда я находился в изгнании, его отец недолюбливал Рим. Тинкоммию потребовалось какое-то время, чтобы понять, что отец ошибался. А сейчас погляди на него.
Катон увидел румянец смущения на лице молодого племянника Верики и подумал, что он проглотит упрек, но принц не смолчал:
— Государь, я тогда был моложе и легче поддавался влиянию, однако с тех пор мне довелось узнать римлян лучше, познакомиться с их образом жизни, с обычаями и даже сражаться с ними бок о бок. Я научился уважать их и ценить то, что они нам несут.
— А что же такого они вам несут? — вступил в разговор напомаженный грек. — Мне было бы интересно узнать твое мнение. Выслушать его из первых уст, так сказать.
— Я полагал, что уж грекам-то это должно быть известно.
— Прости, — улыбнулся купец, — но мы живем под римской рукой слишком долго, чтобы помнить о былых временах. И поскольку я вложил изрядное состояние в развитие торговых связей с новой провинцией, мне бы хотелось понять, как относятся ее жители к складывающейся сейчас ситуации. Если ты, конечно, не против, молодой принц?
Тинкоммий в задумчивости поскреб подбородок, мимолетно поймав любопытствующий взгляд Макрона.
— Тинкоммий, поделись с нами своими мыслями, — мягко попросил Верика.
— Государь, как и ты, я какое-то время жил в Галлии и видел там то же, что видел и ты: огромные города со всеми их диковинами. Слышал я и рассказы о великих дорогах, которые связывают всю империю, о богатстве, которое протекает по ним до самых дальних ее уголков. А самое главное, о чем ты и сам не раз говорил, там есть порядок. Порядок, который не допускает никаких столкновений, который заставляет все население этой державы жить в мире друг с другом, чтобы на нее не обрушились ужасы внутренних войн. Именно это определяет первенство Рима.
Макрон внимательно наблюдал за Тинкоммием, и ему показалось, что молодой атребат говорит вполне искренне. «Правда, кто его знает, что на уме у этих бриттов», — подумал центурион, опрокидывая очередной рог с элем.
— Насколько я помню, атребаты всегда сражались с соседями, — продолжил Тинкоммий. — Из века в век с дуротригами, а с недавней поры и с катувеллаунами, которые дошли в своей дерзости до того, что изгнали тебя, государь.
Верика нахмурился, раздраженный бестактным, несвоевременным упоминанием о том, как обошелся с ним Каратак.
— Я никогда не знал ничего другого. Междоусобные войны, раздоры — это наше привычное состояние, ставшее образом жизни всех наших населяющих остров кельтских племен. Вот почему мы живем в таких бедных хижинах, вот почему мы не создали и не можем создать собственную державу. У нас нет общей цели, поэтому мы вынуждены связать себя с теми, у кого она есть… и есть император, способный вести к этой цели.
— Хотя Каратак, проклятый выродок… преуспел в объединении кельтов, — встрял Макрон.
Язык у него слегка заплетался, и Катон, произведя быстрый подсчет, с беспокойством понял, что его друг уже принялся за четвертый рог пива — в добавление к тому вину, что он влил в себя еще до пира.
Макрон по-приятельски кивнул Тинкоммию.
— Я говорю, ты только глянь, сколько племен этот тип взбунтовал против нас. Если мы быстренько с ним не покончим, кто знает, какие еще неприятности нас могут ждать.
— Именно! — Лицо купца расплылось в масляной улыбке. — Но это, конечно, не означает, что у этого разбойника есть хоть малейший шанс разгромить вас. Он ведь может лишь досаждать вам, а, центурион? А что, интересно, думает другой римский командир?
Катон, который, слушая разглагольствования Макрона, смущенно смотрел себе под ноги, поднял голову и увидел, что все смотрят на него. Он нервно сглотнул и заставил себя выдержать паузу, чтобы в спешке чего-нибудь не сморозить.
— Вряд ли мое суждение по столь важному вопросу имеет какое-либо значение, ведь я пока что не прослужил и двух лет.
— И уже центурион? — удивился купец.
— Причем лучший из лучших! — кивнул Макрон.
Возможно, он собирался еще что-то добавить, но Катон ему этого не позволил. Он уже понял, что хочет сказать.
— Тем не менее, несмотря на свою молодость, я сражался и с германцами, и с катувеллаунами, и с триновантами, и с дуротригами. Они все прекрасные воины, так же как и атребаты. Но ни одному из этих народов не дано победить легионы. Когда кто-то ополчается против Рима, итог этой борьбы предрешен. Конец может быть отсрочен в силу каких-либо обстоятельств, например если наши враги, как это делает Каратак, избегают прямых столкновений, используя тактику быстрых наскоков и отступлений, но это ничего не меняет. Легионы в любом случае будут продвигаться вперед, перемалывая все попадающиеся на пути неприятельские укрепления, так что в конечном счете даже такой славный воин, как Каратак, лишится последней опоры. Не останется никого, кто осмелился бы примкнуть к нему, поставлять ему подкрепление, снаряжение и провизию, а также прятать его в трудный час.
Катон умолк, давая Тинкоммию возможность перевести его слова для тех, кто плохо понимает латынь. Артакс презрительно фыркнул и покачал головой.
— Я это говорю отнюдь не из неуважения к обитающим на вашем острове племенам, — сказал Катон, покосившись на старшего принца. — Этого у меня и в мыслях нет. Напротив, во многих отношениях я ими восхищаюсь. — Правда, при этих словах перед его мысленным взором промелькнула череда пьяных вояк, размахивающих отрубленными человеческими головами, но он отогнал неуместное видение и продолжил: — Среди них немало великих воинов, но, как ни странно, именно в этом их слабость. Армия — это не просто какое-то количество сильных и смелых мужчин, виртуозно владеющих копьями и мечами, она становится подлинной армией только после того, как общая цель, готовность к неукоснительному подчинению, железная дисциплина и отменная выучка сплачивают ее бойцов в единое целое, и никак не иначе. Вот почему легионы неизбежно разобьют Каратака. Вот почему все, кто его поддерживает, будут уничтожены. Ему уже сейчас следовало бы понять, что победить он просто не в состоянии. Следовало бы своевременно дать себе отчет, что он способен лишь продлить агонию продолжающих сопротивляться племен, что весьма меня печалит.
— Печалит? — прервал его Верика. — Тебя печалят невзгоды врагов?
— Да, государь, — кивнул Катон. — Более всего я жажду мира. Мира, от которого выгадают обе стороны: и Рим, и кельты. И этот мир, так или иначе, наступит, причем диктовать его условия будет один только Рим. Чем дольше некоторые здешние племена будут противиться тому, что ты и атребаты согласились принять добровольно, тем больше бедствий, страданий и горя выпадет на их долю. Сопротивление бессмысленно. Хуже того, оно бесчеловечно, ибо разве можно осознанно длить людские мучения, зная, что победа недостижима?
После того как слова Катона были переведены, тихо заговорил Артакс:
— Мне интересно знать, не бесчеловечно ли в первую очередь то, что загнало нас в эту ловушку? Откуда вообще вы взялись? Зачем высадились на нашем туманном неприветливом побережье? Какая нужда возникла в наших жалких хижинах у великого Рима, с его огромными городами и неизмеримыми богатствами? Почему Рим хочет завладеть и тем немногим, что у нас есть? — Он вызывающе воззрился на Катона.
— Это сейчас вы обладаете малым, а, присоединившись к империи, в будущем получите куда больше, — ответил центурион.
— Мне что-то не верится, что римляне явились сюда ради нашего блага, — рассмеялся Артакс.
— Ты прав… — улыбнулся Катон, — на настоящий момент. Однако по прошествии времени ваш край станет куда лучшим местом для жизни, чем ныне, и только благодаря Риму.
— Но мне по-прежнему непонятно, зачем Рим явился сюда, если ему от этого нет никакой выгоды? — нахмурился Тинкоммий.
— Политика! — заявил Макрон. — Все это долбаная политика. Возможность для больших людей урвать себе некую толику славы. Они попадут в историю, а мы, солдаты, будем класть ради этого свои головы. Вот как это делается! Уяснил?
— Иными словами, все это затеяно лишь для того, чтобы придать больше блеска образу императора Клавдия?
— Ну разумеется! — воскликнул Макрон, словно бы пораженный наивностью бритта. — Кроме того, — продолжил он, назидательно вскинув палец, — с чего ты взял, что у вас обстоит все иначе? Можно подумать, будто здесь войны затеваются не для того, чтобы тот или иной хренов вождь мог почваниться и покрасоваться… Э, да у меня пиво кончилось! Где этот долбаный раб?
Пока Макрону наполняли рог, Катон поспешил сменить тему беседы и обратился к Верике:
— Государь, а когда же мы сможем насладиться обещанными развлечениями?
— Терпение, центурион. Сначала надо как следует закусить, — ответил Верика, кивая в сторону оживленно щебечущих за одним из столов жен знатных атребатов. — А то ведь забавы у меня заготовлены такие, что могут нехорошо повлиять на иные особо чувствительные желудки.
Когда опустели последние блюда, Кадминий попросил ублаготворенную публику встать, и рабы потащили столы, освобождая пространство для долгожданных забав. Верика вернулся на свой резной трон, откуда, как с командного пункта, мог обозревать все помещение, остальные сидели или толпились возле сдвинутых к стенам столов. Из кухни принесли еще пива, им щедро потчевали и без того основательно подгулявших гостей, и к задымленным потолочным балкам теперь то и дело взлетали пьяные возгласы, сливаясь в рокочущий гул. Кельты предпочитали общаться друг с другом, и приглашенные на торжество иноземцы поневоле сбились близ трона в отдельную группу, что бросалось в глаза. Только Тинкоммий остался с центурионами, Артакс и прочие царские приближенные присоединились к приятелям и затеяли состязание: кто одним духом вольет в себя больше пива. Некоторые самые слабые участники этого веселого конкурса уже упились до бесчувствия, других выворачивало на каменные плиты пола.
— Да уж, ваш царь знает толк в празднествах, — промолвил Макрон, с одобрительной улыбкой озирая толпу. — Жду не дождусь главного зрелища.
— Долго ждать не придется, — хмыкнул Тинкоммий. — Смотри!
Главные двери чертога Верики распахнулись, и телохранители вкатили в зал повозку с двумя большими, накрытыми покрывалами ящиками. Толпа возбужденно загомонила, люди вставали на цыпочки и вытягивали шеи, стараясь рассмотреть, что находится в них. Даже поднявшийся шум не помешал Катону расслышать доносившиеся из-под покровов низкие хрюкающие звуки. Стражи остановили повозку в небольшом отдалении от центра зала, сорвали завесы, и гости охнули от удивления и холодящего восторга, ибо увиденное превосходило их самые смелые предвкушения. Вместо ящиков на телеге стояли две крепкие клетки. В одной помещался огромный и разъяренный лесной кабан, в другой, поменьше, три длинноногих широкогрудых охотничьих пса. Жесткая серая шерсть на загривках у них встала дыбом, едва они увидели вепря.
— О, это обещает быть интересным, — обрадовался Макрон. — Я не видел звериных боев с тех пор, как мы покинули Камулодунум.
Катон кивнул.
В то время как одни стражи остались при клетках, другие побежали к дальним жаровням зажигать факелы. Затем они выстроились неправильным кругом, взяв в свою цепь повозку и образовав хорошо освещенную импровизированную арену. Когда все было готово, Кадминий дал знак открыть клетки. Сначала выпустили кабана: специально выделенные люди согнали его с повозки тычками копий. Зверь рванулся вперед — к разрыву в цепи факельщиков. Те торопливо сомкнулись и замахали рассыпающими искры факелами у него перед рылом, оттесняя издававшее низкие горловые звуки, злобно сверкавшее глазами страшилище к центру зала. Псов свели вниз на поводках: они рвались к вепрю, и псарям требовалась вся сила, чтобы их удержать. Кабан нервно таращился на собак, покачиваясь и словно бы пританцовывая под какую-то медленную мелодию. Псари дернули поводки и, поймав слабину, отстегнули их, предварительно ухватив псов за ошейники. Внимательно наблюдавший за всем этим Верика стукнул кубком о подлокотник своего трона, и этот стук мигом унял смех и гомон гостей, заключавших пари. Тишину теперь нарушали лишь скулеж собак да потрескивание огня. Царь поднялся, и его голос разнесся по всему залу. Катон торопливо переводил слова старца Макрону:
— Верика извиняется за то, что против кабана выпускают собак, но раздобыть в такой спешке волков не было ни малейшей возможности. Зрелище как бы символизирует состязание между когортами Волков и Вепрей. Победившая сторона получит право на еще одно деяние, дабы достойно завершить сегодняшний праздник.
— Еще одно деяние? — спросил Макрон, повернувшись к Тинкоммию. — Что это значит?
— Понятия не имею, поверь, — пожал плечами Тинкоммий.
— Так или иначе, старина развлекается, — усмехнулся центурион.
Верика поднял руку, выждал пару мгновений и резко опустил ее вниз. Псари отпустили собак и торопливо отступили за кольцо факелов. Толпа взревела, когда псы бросились к секачу, еще покачивавшемуся на месте, но уже грозно опустившему рыло, готовясь принять нападающих на свои страшные клыки. Первый пес метнулся к кабаньему горлу, норовя вцепиться в него зубами, но дикий зверь оказался проворней, отбросив его мордой с такой легкостью, словно он весил не больше подушки. Отлетев, пес с силой шлепнулся на каменный пол и взвизгнул от боли. Толпа разразилась криками разочарования и восторга. Первые исходили от гостей, ставивших на собак, вторые — от тех, кому вепрь показался мощнее.
Остальные собаки, оправдывая мнение о присущей их роду сообразительности, разделились и стали дразнить кабана с разных сторон, совершая обманные прыжки и щелкая мощными челюстями. Вепрь медленно вращался на месте, выставив перед собой два острых клыка, явно намереваясь полоснуть ими любого врага, едва тот окажется в пределах их досягаемости.
— Этим двум псинам нечего и пытаться его прикончить, — перекрывая царивший в помещении гам, громогласно заявил Макрон.
Катон кивнул в знак согласия: первая собака все еще не поднялась, хотя и пыталась.
— Не будь так уверен, командир, — крикнул в ответ Тинкоммий. — Ты когда-нибудь раньше видел эту породу?
Макрон покачал головой.
— Псов привезли из-за моря.
— Из Галлии?
— Нет. Из другого места. Кажется, вы, латиняне, зовете тот край Иберией.
— Как же, слыхал, — соврал Макрон.
— Мне говорили, это суровый и столь неприветливый край, что даже римляне остерегаются туда соваться. Но вот охотничьих псов там разводят отменных. Этому кабану сегодня не поздоровится.
— Хочешь пари?
— А на что спорим?
— На вино, разумеется. Надо же мне чем-то отбить привкус местного пойла.
— Что-то я не заметил, чтобы ты так уж воротил от него нос.
Макрон дружелюбно похлопал молодого кельта по плечу и прихватил со стола кувшин с элем.
— Солдат пьет все, что бьет по мозгам. Все подряд, сынок, даже такую бурду. Будь здоров!
— Ставлю амфору вина на собак, командир, — объявил, отстранившись, Тинкоммий.
— Принято!
Макрон поднес кувшин к губам и припал к нему с такой жадностью, что из уголков его рта побежали вниз темные струйки.
Наконец первой собаке удалось встать и занять позицию между двумя другими, выжидая момент прыгнуть вперед и вонзить зубы в зверя. Кабан в свой черед старался не упускать из виду всех трех псов, и его огромная темная голова постоянно двигалась из стороны в сторону.
Катон испытывал странное смешение чувств. В Риме ему случалось бывать на играх и видеть кровавые схватки животных. Он всегда находил это зрелище отталкивающим, но в то же время не мог не признать, что оно захватывает и возбуждает, хотя по окончании его всякий раз ощущал себя словно бы виноватым и как бы облитым грязью. Ту же двойственность он ощущал и сейчас: травля кабана псами вызывала в нем отвращение, но и притягивала к себе так, что он не мог от нее оторваться.
Раздался истошный вой: раненая собака метнулась, чтобы схватить кабана за ногу, но не успела отскочить достаточно быстро и увернуться от грозных клыков. Она лежала теперь где упала со вспоротым брюхом. Вывалившиеся внутренности поблескивали в луже крови, а животное все еще корчилось, упорно пытаясь подняться.
— Кажется, я уже чувствую вкус винца! — почмокал губами Макрон.
Как только собака забилась в агонии, кабан тут же устремился к ней и еще раз полоснул ее клыками, но в порыве ярости позабыл о защите. Другой пес серой молнией вспрыгнул секачу на спину и принялся рвать жесткий щетинистый загривок. Третий пес напал сбоку и впился зубами в ничем не защищенное горло страшилища. Кабан отчаянно затряс головой, пытаясь стряхнуть врага, но мощные челюсти сжимались все крепче, подбираясь к гортани. Зверь не сдавался, но слабел на глазах и наконец, зашатавшись, рухнул на пол, увлекая за собой так и не разжавшего смертельной хватки пса. Разочарованные стоны тех, кто ставил на кабана, потонули в восторженном реве зрителей.
— Ох, ни хрена себе! — возмутился Макрон. — Где они только взяли столь слабосильного вепря? Это жульничество!
— Ну что, центурион, получу я завтра свое вино? — рассмеялся Тинкоммий.
— Чтоб тебе им поперхнуться!
Катон не прислушивался к их перепалке, ибо с болезненным восхищением следил, как прекрасно натасканные охотничьи собаки рвут свою жертву.
Когда стало ясно, что кабан мертв, псари приблизились и снова взяли питомцев на поводки. Мертвого пса швырнули в повозку, после чего около полудюжины стражей с натугой затащили туда же истерзанную тушу матерого секача. Затем телегу снова выкатили из чертога, и толпа оживленно загудела, с воодушевлением ожидая последнего вечернего увеселения.
После недолгого отсутствия царские стражи вернулись, но не одни: каждая пара охранников вела скованного по рукам и ногам человека. Этих людей — всего их было восемь — оттеснили поближе к сидевшим за столами гостям и поставили как раз напротив охотничьих псов, еще не отдышавшихся после травли и свирепо скаливших окровавленные пасти.
— Что за представление? — ворчливо осведомился Макрон у Катона. — Между прочим, это не наши ли пленники?
Катон взглянул на узников.
— Да, ты прав. Это сдавшиеся нам в бою атребаты, сторонники Каратака. Но неужели же царь решится… О нет! — Лицо юноши побелело.
— Что такое? — не отступался Макрон. — Что тут затевается? О чем говорит старый хрыч?
Верика снова стоял на ногах, однако на сей раз ему не пришлось призывать зал к молчанию: онемевшие гости таращились то на царя, то на скованных соплеменников, а те с испугом поглядывали на собак. Верика заговорил, но теперь в его голосе не было ни тепла, ни даже намека на недавнее добродушие.
— Это предатели. Они должны умереть. Пленные дуротриги еще могут рассчитывать не на столь ужасный конец, но нет и не может быть пощады и легкой смерти тем, кто обратил мечи свои против собственного народа, давшего этим преступникам жизнь и имеющего полное право забрать ее у них за измену. Поэтому они умрут, а их тела будут брошены в яму с отбросами на потребу воронам и крысам.
— Нет, я не верю! — шепнул Катон Тинкоммию. — Неужели же он всерьез собирается все это сотворить?
— Да еще, на хрен, с нашими пленными! — возмущенно подхватил Макрон.
Но их тихим ропотом дело не ограничилось. Неожиданно из толпы выдвинулся Артакс: он встал между скованными соплеменниками и псами, после чего, то и дело указывая на узников, громким негодующим голосом обратился к царю.
— Что он говорит? — спросил Макрон.
Катон разбирал некоторые слова, но в запале Артакс говорил слишком быстро, да и избыток поглощенного эля не способствовал четкости его речи. Молодой центурион тронул Тинкоммия за руку и указал на Артакса.
— Он знает этих людей, — пояснил Тинкоммий. — Один из них его сводный брат, другой — родственник его жены. Он хочет, чтобы их пощадили. И говорит, что такой смертью не должен умирать ни один атребат.
Многие поддержали Артакса согласным гомоном, но Верика ткнул в сторону пленников трясущимся пальцем и разразился гневной тирадой:
— Они все умрут. И пусть их смерть послужит уроком каждому, кто помышляет о сговоре с врагами атребатов и Рима. А суть урока в одном: любой, кто хотя бы подумает об измене, понесет страшную кару.
Громкий хор одобрительных голосов поддержал царя: пустой рог, с силой брошенный откуда-то из глубины зала, рассек одному из пленников лоб. Артакс, угрюмо качавший головой, пока царь говорил, снова возвысил протестующий голос. Тинкоммий, не успевавший переводить его слова римлянам, махнул рукой.
— Он умоляет царя отказаться от замысла, ибо такая жестокость настроит против него очень многих.
Верика гневно велел Артаксу замолчать и приказал Кадминию вывести его прочь. Артакс продолжал громко протестовать, но царские телохранители заломили ему за спину руки, оттащили к выходу и вытолкнули из чертога. Кадминий без малейшего промедления направился к узникам, ухватил первого попавшегося из них за цепь и поволок в центр зала. Пленник отчаянно сопротивлялся, взывая о помощи. Псари спустили собак с поводков и защелкали пальцами, науськивая их на жертву.
После того как псы поняли, что от них требуется, на миг воцарилась жуткая тишина: молчал даже приговоренный, остолбенело уставившись на собак. Затем прозвучала команда, и хорошо вышколенные породистые животные бросились на беспомощного человека. Он кричал, вопил, выл, в то время как собаки рвали его плоть, пытаясь добраться до горла. Затем вопли стихли, перейдя в какое-то бульканье, но и оно скоро сошло на нет. Человек обмяк. Собаки трепали недвижное тело, как тренировочное чучело из соломы.
В толпе послышались крики восторга, но, оглядевшись, Катон понял, что очень многие устрашены увиденным и хранят гробовое молчание.
— Дерьмо, — бормотал Макрон. — Вот дерьмо. Люди так умирать не должны.
— Даже предатели, — угрюмо буркнул Тинкоммий.
Псари оттащили собак от тела, что было весьма нелегко после того, как в них пробудился инстинкт человекоубийц. Труп уволокли, и Кадминий указал на следующего обреченного, которого тут же вытолкали из группы пленных и бросили на окровавленные каменные плиты. Катон обернулся к Верике, надеясь, что после одной смерти царь смилостивится, но на лице старика явно читалась жажда продолжения действа.
Катон встал и слегка подтолкнул Макрона:
— Я ухожу. Не могу больше этого видеть.
Макрон хмуро поднял глаза, и Катон с удивлением понял, что и закаленного ветерана тоже мутит от происходящего.
— Подожди меня, паренек. — Макрон тяжело поднялся из-за стола и пошатнулся: сказывалось количество выпитого в этот вечер хмельного. — Дай руку, что ли… Тинкоммий, увидимся завтра на базе.
Не вытирая текущих слез, вызванных участью второго несчастного, Тинкоммий слабо кивнул.
Катон закинул руку Макрона себе на плечо и побрел к выходу, далеко огибая рвавших очередную жертву собак. Покинув чертог, Макрон не выдержал: отстранил друга, отбежал на пяток шагов и сложился пополам, извергая съеденное и выпитое. Катон приостановился, ожидая товарища, а из высоких дверей темным потоком вытекали во двор атребаты. Гости шли с пира молча, всеми силами стараясь скрыть ужас и отвращение, в то время как за их спинами ночной воздух разрывали отчаянные вопли.
