ГЛАВА 32

Несколько дней спустя когорты трех мятежных легионов были собраны в спешно возведенном рядом с лагерем земляном амфитеатре. Легионеров пригласили на гладиаторские бои во славу императора, оплаченные Нарциссом и Плавтием, сидевшими с Веспасианом и другими старшими командирами в отдельной, удобной ложе. Весь день на песок арены лилась кровь людей и животных, а зрителей щедро поили вином, так что к концу кровавого представления амфитеатр почти благодушествовал.

Последний гладиаторский поединок близился к неизбежному завершению. Ловкий, умелый ретиарий одержал верх и теперь стоял над поверженным, беспомощно ворочавшимся в сети мирмиллоном, приставив трезубец к его горлу и ожидая, когда публика решит участь побежденного. Мирмиллон, хотя и потерпел поражение, дрался отменно, и зрители были настроены в награду за полученное от поединка удовольствие даровать ему жизнь. Почти все подняли большие пальцы правых рук вверх, однако Нарцисс, поколебавшись, сделал обратное движение кистью. Амфитеатр взревел от негодования, все взоры обратились к центральной ложе. Плавтий вскочил на ноги и высоко вскинул руку, чтобы все видели, что его большой палец поднят. Толпа вновь разразилась криками, но теперь уже не ярости, а одобрения и восторга. Все обернулись к арене, приветствуя ковыляющих рука об руку к воротам жизни бойцов. «Глупцы», — подумал Нарцисс и внезапно перемахнул через край ложи. Миг — и он был уже в центре арены, где, подняв руки, застыл.

Легионеры, не ожидавшие этого, мгновенно затихли. Некоторые еще перешептывались, но товарищи зашикали на них, и они смолкли. Нарцисс, держа паузу, дождался, когда тишина сделалась абсолютной, после чего счел возможным заговорить.

— Друзья мои! Римляне! Легионеры! Выслушайте меня! — воззвал он к собравшимся звучным, раскатистым голосом. — Кто я такой, вам известно. Я секретарь императора, вольноотпущенник, бывший раб, но, как и вы, считаю себя гражданином нашей великой, непобедимой, овеянной боевой славой страны.

Амфитеатр отреагировал неодобрительным гулом. Большинству из присутствующих вовсе не нравилось, когда какие-то вольноотпущенники начинали претендовать на равенство с ними.

— Я повторяю, сердцем я римлянин, как и каждый из вас! — При этих словах оратор рванул на себе тунику, обнажив белую впалую грудь. Публика захихикала, усмотрев в этом зрелище элементы комизма.

— И поскольку я римлянин во всем, кроме звания, мне горько видеть то, что здесь происходит. Люди, которые называют себя гражданами великого Рима, смеют выказывать непокорство… И кому же?.. Одному из прославленных полководцев империи, в то время как им следовало бы гордиться тем, что к вершине триумфа их ведет такой выдающийся человек. Грудь моя сжимается от стенаний! Взгляните! Взгляните же на него! На этого доблестного воина, поседевшего в победоносных походах, на этого отпрыска одной из славнейших римских фамилий! Он перед вами, Авл Плавтий! Стыд и позор, что ему приходится выносить, глядя на ваше предательство, непомерны! А меня душат рыдания, и я не могу их сдержать!

Нарцисс театрально склонил голову и упрятал лицо в складки туники, тощие плечи его затряслись. Многие легионеры захохотали, другие насупились, оскорбленные столь дешевой попыткой вызвать у них сочувственный отклик.

Судорожно вздохнув, Нарцисс поднял лицо. По щекам его и впрямь струились неподдельные слезы.

— Трусы! — вскричал он. — Неблагодарные трусы, осмеливающиеся считать себя римлянами! Какие вы римляне, если боитесь последовать за этим героем? Ну так забейтесь в угол и отдайте свое оружие тем, кто пойдет вместе с ним! Мне, например. Я вовсе не воин. Но я не дрогну! Я вторгнусь в Британию! Один, если надо. Презирая всех вас! — Он властно вытянул руку. — Эй, трусы, отдайте свое оружие мне!

— Ладно, недоносок! Получи, если хочешь! — Какой-то легионер встал и швырнул на арену свой меч.

Тот тяжело воткнулся в песок, и Нарцисс отшатнулся. Публика загоготала, мечи и кинжалы полетели на арену со всех сторон. Царедворец попятился, но наступил на разорванный край туники и, нелепо взмахнув руками, упал. Амфитеатр зашелся от смеха.

По командирской ложе тоже побежали улыбки. Невозмутимыми оставались лишь Плавтий и Веспасиан. Между тем Нарцисс, побагровевший от гнева, поднялся на ноги, потрясая подхваченным с арены мечом.

— Смеетесь, олухи? Над кем вы смеетесь? Над тем, кто готов идти в бой вместо вас? Над тем, кто не станет беречь свою драгоценную задницу, когда отечество призывает своих сынов на воинский подвиг? Ну, скажите-ка, есть среди вас такие сыны? Нет, вы бездельники, выпивохи, засранцы. Из всех вас достоин носить оружие только я. Чтобы грудью встать против варварских полчищ! Под распростертыми крыльями римских грозных орлов.

Распаленный собственными словами оратор взмахнул мечом, но, очевидно с непривычки, не учел силу инерции, и его развернуло так круто, что он едва устоял на ногах, а меч ткнулся в песок. Легионеров охватила истерика, ржали все — до икоты, до слез. Однако Нарцисса это ничуть не смутило.

— Да, я слаб телом, — выкрикнул он. — Да, безусловно, у меня нет должной закалки, но во мне жив боевой несгибаемый дух. И потому я прошу вас: не срамите честь Рима! Нет, не прошу, я вам приказываю: вернитесь к своим командирам! Эй, дармоеды, пьяницы, жирные бабы! Вы слышите мой приказ!

Это было уже слишком: солдаты загикали, заулюлюкали, потом кто-то крикнул сердито.

— Это тебе не Сатурналии! Знай свое место, раб!

Упоминание о празднествах, лишь во время которых рабам дозволялось вольничать и дерзить своим господам, было услышано, и вскоре вся публика в едином порыве скандировала: «Знай свое место, раб!». «Знай свое место, раб!». Теперь на песок вместо оружия полетела всякая дрянь, и, в последний раз погрозив зрителям кулаком, Нарцисс удалился с арены.

Некоторое время легионеры продолжали хором выкрикивать обидную для императорского прихвостня фразу, но, когда стало ясно, что тот не вернется, примолкли и начали расходиться. Тонкие людские струйки, выбивавшиеся из цирка, сливались в поток и возле лагеря опять растекались.

— Что ж, я надеюсь, это сработает, — сказал Плавтий.

— Превосходный спектакль, — отозвался Веспасиан. — Встряска, которой пока еще никто не заметил. Завтра они очнутся, и до многих дойдет, как их взгрели. А слух о том, что какой-то вольноотпущенник поносил последними словами с арены три легиона вооруженных солдат и ушел безнаказанным, распространится повсюду. Этот Нарцисс сделал невероятное. Впрочем, посмотрим, так это или не так. А сейчас, мой генерал, мне надо идти, если ты, конечно, не против.

— Что? Ах, ну да, разумеется. А мне нужно выпить.

Веспасиан поклонился и торопливо ушел. Но направился он не к лагерю, а к клетушкам, пристроенным сбоку амфитеатра, и, дойдя до них, негромко окликнул:

— Эй!

— Я здесь, — прозвучал голос, и из темного закоулка вывернулся Нарцисс. — Ну, что там? Меня не ищут?

— Пока нет, — рассмеялся Веспасиан. — Но представление было великолепным.

— Благодарю, — отозвался Нарцисс.

— Мне просто любопытно, — продолжил Веспасиан. — Неужели нет таких унижений, на какие ты не пошел бы ради достижения своих целей?

— Своих? Ну, не совсем уж своих. А впрочем, да, но все мои цели неразрывно связаны с целями Рима. Когда-нибудь ты поймешь это, Веспасиан. — Нарцисс помолчал. — Когда-нибудь ты осознаешь, что любое государство не рассыпается в прах лишь потому, что существует некоторое количество бюрократов, постоянно следящих, чтобы ничто нигде не стопорилось, а продолжало крутиться, и готовых ради этого, если понадобится, на все. Даже жрать дерьмо. Такова мера их преданности отечеству, хотя историки никогда не упоминают о них. Но сильным мира, желающим сделать свое правление долгим, полезно знать, на чем зиждется их кажущаяся незыблемой власть. Тебе тоже неплохо бы это запомнить.

— О, я запомню. Ты дал мне урок. Мало кто мог бы решиться смешать патетику с клоунадой. Но ты решился. Скажи, почему?

— Мы живем в циничное время, — ответил Нарцисс. Прямое обращение к патриотическим чувствам вызвало бы одно раздражение. А так, я надеюсь, до них хоть что-то дойдет. Как полагаешь, дойдет?

— Посмотрим. Завтра все будет ясно.

— Могу ли я провести эту ночь у тебя?

— Никто другой тебя и не примет, — усмехнулся Веспасиан. — Кликнуть эскорт, чтобы тебя проводили в мой лагерь?

— Нет, не нужно, в одиночку мне будет спокойнее. Кроме того, я должен уладить еще кое-что.

С этими словами Нарцисс поплотнее закутался в воинский плащ и торопливо зашагал к главному лагерю. Веспасиан же, вернувшись в расположение своего легиона, распорядился послать за Макроном и, когда тот явился, сказал:

— Центурион Макрон, ввиду твоих отменных боевых качеств, известного всем благоразумия и отсутствия скверной привычки молоть языком, тебе поручается особо ответственное задание. Когда мы высадимся в Британии…

Праздник, начавшийся гладиаторскими боями, подогретый вином и оживленный выходкой вольноотпущенника, затянулся далеко за полночь. Гульба не прекращалась до тех пор, пока солдаты не выдули все горячительное, какое смогли отыскать, и не расползлись по палаткам, чтобы проспаться. Те, кого не несли ноги, засыпали где-нибудь под телегами и в канавах. Мало-помалу праздношатающиеся исчезли, лагерь затих, даже не выставив часовых, и уже практически никто не мог видеть, как в сумрачную предрассветную пору по его территории неспешно — от палатки к палатке — пополз крытый фургон. Эта маленькая тюрьма на колесах, сопровождаемая десятком центурионов, останавливалась там, где ночевали солдаты, чьи имена значились в находящемся у Вителлия списке, и Пульхр без шума арестовывал их. В большинстве своем арестованные были ветеранами, присягавшими еще Августу и потому с презрением относившимися ко всему, что шло вразрез с установками прошедших лет. Пьяные, плохо соображающие, застигнутые врасплох, они не оказывали сопротивления. Даже когда им связывали руки и ноги перед тем, как забросить в фургон. Лишь один из схваченных попытался позвать на помощь, но Пульхр не колеблясь перерезал ему глотку и пригрозил сделать то же самое с каждым, кто вздумает издать хоть звук. Когда небо стало светлеть, маленькая процессия — уже без Вителлий — беспрепятственно покинула пределы лагеря и направилась к дальнему лесу.

На одинокой прогалине арестованных принялись вытаскивать из повозки и бросать на колени, выстраивая в неровную линию. Пульхр с кривой ухмылочкой прошелся вдоль ряда, потом достал свой кинжал.

— Так вот, изменники, вы свое отвеселились. Теперь пришла моя очередь. Мне нужны имена. Мне нужно знать, кто отдает вам приказы. Правда, по моим предположениям, большинству из вас эти имена неизвестны, но мне, честно говоря, на это плевать. Кто из вас что знает, чего не знает, мне безразлично, для меня важен результат. Узнаю имена, вы будете жить. Нет — значит, нет. Вот и все.

Пульхр выразительно щелкнул пальцами и подошел к седовласому ветерану, стоявшему в начале ряда.

— Ты первый. Имена?

Старый воин, презрительно скривившись, плюнул допросчику под ноги. Тот, не раздумывая, схватил его за волосы, откинул голову и полоснул кинжалом по горлу. На лесной мох хлынула темная струя крови. Палач, усмехнувшись, ослабил хватку. Ветеран рухнул наземь, несколько раз дернулся и затих.

— Прекрасно. Кто следующий?

Через какое-то время Пульхр разыскал Вителлия и передал ему небольшую табличку. Тот, хмурясь и хмыкая, побежал пальцем по именам. Неожиданно рука его замерла.

— Ты уверен в последнем имени? — резко спросил он.

— Мне его назвали. За большее я отвечать на могу.

— Что ж, это объясняет, откуда бунтовщики так скоро проведали о визите Нарцисса. Кто назвал тебе это имя?

— Аврелий, старший трибун Девятого легиона. У него крепкие связи в Риме.

— Я знаю, благодарю, — язвительно отозвался Вителлий. — Полагаю, возможности переговорить с трибуном Аврелием уже нет?

Пульхр покачал головой.

— Ты сам сказал, что им должно исчезнуть. Извини, но я привык тщательно выполнять то, что мне говорят.

— Жаль. Мне бы хотелось потолковать с ним. Выяснить, не солгал ли он тут. Но теперь, хочешь не хочешь, придется поверить ему.

— Надо ли докладывать об этом Нарциссу?

— Нет. Я думаю, что не надо. По крайней мере, пока.

— Хорошо. Тогда мне лучше вернуться в лес. Проследить, чтобы все было шито-крыто.

Ближе к полудню заспанные, гревшиеся в солнечных лучах часовые заметили выехавшую из леса повозку. Ее сопровождал небольшой отряд хмурых центурионов, и только ражий восседавший на козлах детина бодро насвистывал какой-то мотивчик. Полог повозки, дощатое днище которой было испачкано чем-то темным, мотался на ветерке и позволял увидеть, что в ней валяется несколько кирок и перемазанных в глине лопат.