Глава 30
– И что, по-твоему, они с нами сделают? – пробормотал Фигул.
Они сидели в коровнике. Прежних обитателей куда-то угнали, но унавоженная солома осталась, и теперь затвердевший помет домашних животных добавлялся к той глубоко въевшейся грязи, которая стала для римлян второй кожей.
Катон сидел, сложив руки на коленях, и смотрел на свои сапоги.
– Понятия не имею. Не представляю себе… Я даже не очень-то понимаю, почему они оставили нас в живых. До сих пор они редко брали римлян в плен.
– А что стало с теми, кого они брали?
Катон пожал плечами.
– Кто знает. Мы находили только тела или части тел. Я и рад бы тебя обнадежить, да нечем.
Фигул повернул голову и заглянул в маленькую дырочку в плетенной из ивовых прутьев стенке коровника. Там, снаружи, занимая весь остров, раскинулся вражеский лагерь: сотни круглых хижин, обнесенных невысоким частоколом. Подход к лагерю имелся лишь один, по узкой дамбе, пересекавшей окружающее остров мелководье. Дамбу прикрывали два выдвинутых вперед с острова грозных укрепления, сооруженных по обе стороны от главных ворот, сработанных из толстых, прочных дубовых бревен. Там, за воротами, уцелевшие бойцы армии Каратака отдыхали и зализывали свои раны, ожидая, когда их командир решит, что делать дальше.
Когда маленькую колонну пленных римлян привели в лагерь, огромная толпа воинов в сопровождении небольшого количества женщин и детей высыпала навстречу, осыпая грязных, оборванных, голодных представителей столь высокомерного народа-завоевателя презрительными насмешками, а заодно комьями грязи, камнями и сухим навозом. Прикрывая голову, Катон при этом взглядом профессионала присматривался к лагерю. Обращало на себя внимание то, что воинское снаряжение содержалось в порядке, а у многих в толпе с лиц не сошел пот: надо полагать, перед прибытием пленников они упражнялись в боевых искусствах. Катон полагал, что после такого разгрома дикари должны быть деморализованы и сломлены, но те, кого он видел сейчас, несомненно, были готовы к новым схваткам и стремились к ним.
Торжествуя, бритты провели пленников по всему лагерю, подвергая их обычному в таких случаях осмеянию, после чего загнали в этот коровник, где те и оставались на протяжении тридцати дней, связанные по рукам и ногам. Кормили их объедками.
В тесном загоне, где и до того-то пахло навозом, теперь отвратительно смердело мочой, калом, рвотой и потом пленных, не способных куда-либо переместиться, не потревожив товарищей, потому что были скованы одной цепью. Днем, под палящим солнцем, вонь и духота становились совершенно нестерпимыми, и каждый вдох отзывался тошнотой. А снаружи доносился лязг оружия, сопровождающийся резкими выдохами и боевыми кличами: бритты неустанно тренировались, и чувствовалось, что эти люди всеми фибрами души стремятся посчитаться в бою с римскими легионами.
– Да, проложить себе дорогу отсюда сквозь всю эту толпу шансов немного, – пробормотал Фигул, повернувшись и привалившись спиной к плетеной стенке; затем нагнулся и попытался сместить стягивающий лодыжки ремень, чтоб меньше натирало. – Даже если бы нам удалось выбраться из сарая.
Катон пожал плечами. Объективно оценив ситуацию, он уже давно отказался от мысли о побеге. Коровник день и ночь охраняли трое часовых. К тому же, если стена сарая и не создавала серьезного препятствия для людей, которые решились бы совершить побег, то этого никак нельзя было сказать о сковывавшей их длинной цепи. Бежать из коровника не представлялось возможным. А коль скоро помыслы о побеге Катон из головы выбросил, то большую часть времени гадал о том, почему вообще варвары оставили их в живых. Это казалось полностью лишенным смысла, поскольку для своих пленителей они были совершенно бесполезны. Что вообще могли значить для командующего Плавта жизни горстки легионеров, а уж тот факт, что эти легионеры бежали от римского правосудия, делал их как заложников еще менее ценными. Но если их взяли не в заложники, то зачем? Альтернатива, казалось, была только одна, и мысль о ней наполняла Катона леденящим ужасом. То была мысль о человеческих жертвоприношениях.
Каратак, как и все кельтские предводители, почитал тех, кто, по местным понятиям, занимал даже более высокое положение, чем цари, правившие крупнейшими племенами острова, – друидов. Катону уже доводилось иметь с ними дело, и на память об этом у него остался шрам от страшной раны, которую нанес ему серпом кельтский жрец. Но куда страшнее были свидетельства того, что вытворяют друиды с теми мужчинами, женщинами и детьми, которых они приносят в жертву своим богам. Неудивительно, что все то время, пока Катон сидел в коровнике, в одной связке со своими товарищами, его изводили кошмарные видения. Он представлял себя то терзаемым на каменном алтаре, то сжигаемым заживо в деревянной клетке.
Легионеры в большинстве своем разделяли его мрачные предчувствия и сидели в угрюмом молчании неподвижно, меняя позу, лишь когда становилось совсем уж невмоготу из-за затекших членов. Даже Метелл и его приятели больше не распускали языки и молча ожидали неминуемого конца. Боевой дух, похоже, сохранил только Фигул, внимательно присматривавшийся и прислушивавшийся ко всему, что происходило в лагере. И хотя Катону неугомонность оптиона казалась бессмысленной, он восхищался им и не предпринимал попыток уговорить его смириться со своей участью.
На исходе третьего дня Катона вырвал из дремоты грянувший внезапно снаружи оглушительный хор ликующих восклицаний. Даже караульные у коровника кричали вместе со всеми, при каждом возгласе потрясая в воздухе копьями.
– Что за шум? – не понял Катон.
Фигул прислушался, а потом ответил:
– Каратак. Это Каратак – они выкликают его имя.
– Вроде бы его несколько дней не было в лагере. Интересно, куда его носило?
– Наверняка разъезжал от племени к племени, стараясь подбить их на сопротивление легионам, командир. Только думаю, скоро он останется совсем без союзников.
– Может быть, – уныло согласился Катон. – Только вот нам с тобой это вряд ли поможет, верно?
– Похоже на то…
Восторженные крики звучали довольно долго, но в конечном итоге туземные воины вернулись к своим упражнениям и прочим повседневным занятиям. Солнце опустилось ниже края стены, так что пленники наконец оказались в тени. Обычно в это время караулившие их воины заходили внутрь с корзиной объедков, и пленные уже нетерпеливо зашевелились в предвкушении возможности заглушить мучительный голод. Катон поймал себя на том, что облизывает губы, глядя на ворота. Ждать пришлось несколько дольше, чем обычно, и Катон даже успел испугаться, а вдруг сегодня их оставят без еды. Но вот звякнула запиравшая створы цепь, ворота распахнулись, впустив в грязный, загаженный коровник бледный наружный свет, и на фоне проема обрисовалась фигура могучего воина, озиравшего с высоты своего роста скованных вместе чумазых оборванцев.
– Кто из вас старший по званию?
Несмотря на сильный акцент, латынь говорившего была вполне внятной, и Катон поднял руку. Фигул тут же попытался остановить его и хотел вызваться сам, но Катон отстранил его руку и громко произнес:
– Я!
Воин оглядел Катона и поднял брови:
– Ты? Мне нужен твой командир, а не ты, щенок. Итак, кто из вас главный?
Катон вспыхнул от гнева, прокашлялся и как можно отчетливее произнес:
– Я центурион Квинт Лициний Катон, командир Шестой центурии Третьей когорты Второго легиона Августа. Выше меня рангом здесь никого нет.
Воин, уязвивший Катона, улыбнулся, оглядел центуриона с ног до головы, а потом, уже на своем языке, промолвил:
– Вот уж не думал, что в ваших легионах солдатами командуют мальчишки. На тебя посмотреть, так ты, похоже, еще и бриться не начал.
– Может быть, – ответил Катон по-кельтски, – но зато я уже усвоил, что за дерьмо бритты. Иначе как бы я смог перебить такое множество вашего брата?
Улыбка воина стаяла, и он вперил в молодого центуриона холодный взгляд.
– Мальчик, я бы на твоем месте попридержал язык, пока он у тебя есть. Это ты сейчас по шею в дерьме, а вовсе не я. Тебе стоит хорошенько это запомнить.
Катон пожал плечами.
– Так или иначе, зачем я тебе нужен?
Воин наклонился, расстегнул стягивающий его лодыжки ремень, открепил его от общей цепи, рывком поставил на ноги и прорычал ему в лицо:
– Кое-кто хочет тебя увидеть, римлянин.
Оскаленные зубы и горящие глазищи варвара внушали такой ужас, что Катон едва не отпрянул, но вовремя сообразил, что бритт как раз и хочет, чтобы он испугался. Знал Катон и то, что за ним внимательно наблюдают его товарищи, они в страхе, да, но им любопытно, как поведет себя молодой командир.
– А пошел ты… – произнес Катон на латыни, с усмешкой на губах, и плюнул воину в лицо.
Правда, во рту у него пересохло, слюны почти не было, и получилось, что он не столько плюнул, сколько дунул, но эффект это произвело должный. Катон тут же получил от варвара кулаком под дых, сложился пополам и осел на колени, пытаясь набрать воздуха. Зато в ушах его звучали одобрительные, восхищенные возгласы легионеров.
Воин схватил центуриона за волосы и рывком поднял на ноги.
– Забавно получилось, да, римлянин? В следующий раз я тебе яйца откручу, и ты больше не сможешь говорить мужским голосом. Пошли.
Он вытащил Катона из коровника. Как раз в это время к дверям приближался караульный с корзиной еды для пленных. Неожиданно воин взмахнул кулаком и треснул им по корзине так, что все ее содержимое разлетелось, попадав на землю. Тут же со двора ближайшей хижины выбежали и принялись склевывать кусочки две курицы. Воин удовлетворенно кивнул и лишь потом заявил испуганному караульному:
– Сегодня римляне обойдутся без еды.
Караульный кивнул и осторожно наклонился, чтобы поднять корзину; воин же схватил Катона за руку и потащил за собой в самое сердце лагеря. Близилось время ужина, и в воздухе витали запахи готовящейся пищи, терзавшие едва восстановившего дыхание Катона. Однако, несмотря на муки голода, он беспрестанно озирался по сторонам и все примечал. Здесь было много воинов, суровых с виду мужчин, поднимавших глаза, когда мимо них проводили пленного. В снеди нехватки не наблюдалось: коптились заготавливаемые впрок туши, зерновые ямы были заполнены почти по края. Эти люди явно обладали и волей, и материальными возможностями, чтобы стать тем ядром, вокруг которого вновь объединятся все противники Рима. Катон понимал: если легионы хотят утвердить на острове власть империи, им сначала необходимо покончить с этими людьми.
Правда, это уже не его проблема. Он больше не являлся римским солдатом, а по правде сказать, был почти уверен, что в ближайшем будущем вообще перестанет существовать. Не исключено, что как раз сейчас его и тащат на казнь, если, скажем, друиды задумали совершить ночное жертвоприношение.
Вокруг лагеря уже сгущались сумерки. Катона втолкнули во входной проем одной из самых больших хижин, а поскольку руки его оставались связанными, он потерял равновесие и упал на усыпанный тростником пол. Перекатившись на бок, Катон увидел маленький костер, потрескивавший посередине хижины, и сидевшего у огня на табурете крупного мужчину с зачесанными назад и перехваченными шнуром песочного цвета волосами, лет с виду около сорока. На нем была простая туника и обтягивающие штаны, подчеркивавшие могучую мускулатуру. Лицо украшали борода и длинные, висячие усы, подбородком он опирался на могучие руки с переплетенными пальцами. Блики костра играли на лице, высвечивая поджатые губы, густые брови и высокий лоб, а на шее сверкал крученый золотой обруч, при виде которого Катону, уже видевшему подобное украшение, стало не по себе.
– Где ты взял это ожерелье? – спросил Катон по-кельтски.
Варвар удивленно поднял брови и склонил голову набок с таким видом, словно его это позабавило.
– Римлянин, я не для того велел доставить тебя ко мне, чтобы обсуждать твои вкусы по части ювелирных украшений.
Катону удалось привстать на колени, и он заставил себя успокоиться.
– Я и сам так думаю.
Со связанными запястьями менять позу было неудобно, однако Катон сумел сесть на полу, скрестив ноги, и теперь получше присмотрелся к бритту. Несомненно, то был воин, причем не простой, а, судя по окружавшей его ауре, прирожденный вождь. А витой обруч на его шее был точно таким же, какой носил Макрон. То был трофей, снятый римлянином с шеи Тогодумна из могущественного племени катувеллаунов, брата Каратака.
Катон слегка склонил голову.
– Как я понимаю, ты Каратак, царь катувеллаунов?
– К твоим услугам! – Вождь с насмешливым смирением поклонился в ответ. – Да, я имел честь так называться, пока ваш император Клавдий не решил, что этот остров будет неплохим дополнением к его обширной коллекции населенных земель. Был когда-то царем, верно. Впрочем, нет – я остаюсь им, хотя мое царство и ужалось до размера островка на болоте, а армия – до горстки воинов, уцелевших после последнего столкновения с легионами. А кто ты?
– Квинт Лициний Катон.
Царь кивнул:
– Я знаю, твои соплеменники предпочитают, чтобы их называли последним именем.
– Это принято среди друзей.
– Понимаю. – По лицу Каратака промелькнула легкая улыбка. – Ну что ж, поскольку последнее имя легче всего использовать, можешь пока рассматривать меня как друга.
Катон заподозрил в этих словах какую-то ловушку, а потому промолчал, стараясь, чтобы его лицо осталось бесстрастной маской.
– Ладно, – решил царь, – буду звать тебя Катоном.
– Почему ты послал за мной?
– Потому что мне так было угодно, – властно ответил Каратак, выпрямившись и воззрившись на Катона сверху вниз. Впрочем, он тут же расслабился и улыбнулся. – А что, у вас, римлян, в обычае задавать дерзкие вопросы?
– Нет.
– Вот и я так думаю. Насколько мне известно, ваши императоры вообще не склонны позволять простому люду обращаться к ним напрямую.
– Это так.
– Но мы сейчас не в Риме, Катон. Так что можешь говорить свободно. Я бы сказал, более свободно, чем мог бы среди своих.
Катон склонил голову.
– Я постараюсь.
– Хорошо. Мне было бы интересно узнать, что ты и твои люди делали на болоте. Будь вы вооруженным отрядом легионеров, я бы без раздумий приказал вас перебить. Но вы, с вашим жалким видом и скудным вооружением, по-моему, скоро перемерли бы сами. Итак, сознавайся, римлянин, кто вы такие. Дезертиры? – Он посмотрел на Катона с надеждой.
Центурион покачал головой.
– Нет, мы осужденные. Несправедливо приговоренные.
– За что вас осудили?
– За то, что мы позволили тебе и твоим людям с боем прорваться за реку.
Брови Каратака слегка приподнялись.
– Ты был среди тех бойцов, на другом берегу?
– Да.
– Тогда ты из тех, кто погубил мою армию. Ваши бойцы, защищавшие остров, сражались как демоны. Их и была-то горстка, но как они дрались! Положили сотни моих воинов. Ты был с ними, римлянин?
– Нет, на острове меня не было. Тем подразделением командовал мой друг. Я же находился на дальнем берегу, с главными силами.
Каратак, казалось, смотрел сквозь Катона, припоминая ход битвы.
– И ведь вы с нами едва не разделались. Продержись вы, не отступая, чуть подольше, мы были бы зажаты в клещи и уничтожены.
– Да, таков был план.
– Но как вы столь небольшими силами могли отстоять брод против целой армии? Вы и так задержали нас настолько, насколько могли. Неужели ваш командующий Плавт приговорил вас за то, что вы не смогли совершить невозможное?
Катон пожал плечами.
– В легионах не прощают неудачу. Кого-то следовало призвать к ответу.
– И призвали тебя с этими солдатами… Не повезло. И какое вас ждало наказание?
– Нас должны были забить до смерти.
– Забить до смерти? Сурово… Хотя, наверное, не более сурово, чем то, что ожидает вас в качестве моих пленников.
Катон сглотнул.
– А что нас ожидает?
– Я пока не решил. Моим друидам перед возобновлением боевых действий потребуется совершить кровавое жертвоприношение. Наверное, несколько твоих соотечественников были бы славным подношением для наших богов войны. Но, как уже было сказано, решение я пока не принял. Сейчас мне интереснее присмотреться к вам, узнать, что вы, легионеры, собой представляете. Врага надо знать лучше.
– Скажу заранее, – твердо заявил Катон, – я тебе ничего не выдам.
– Успокойся, римлянин. Я не собираюсь тебя пытать и выведывать военные тайны. Просто я хочу получше разобраться в людях, прежде всего в простых солдатах. Знаешь, мне доводилось иметь дело с вашими благородными командирами, несколькими трибунами, попавшими к нам в плен. Правда, двое из них покончили с собой прежде, чем их успели расспросить. Третий был высокомерен, исполнен холодного презрения и заявил, что я варвар, свинья, и он скорее умрет, чем унизится до того, чтобы со мной разговаривать.
Каратак улыбнулся.
– Ну что ж, он сам сделал свой выбор. Мы сожгли его заживо. Признаю, он держался почти до самого конца, хотя под конец все же орал и выл, как ребенок. Но, так или иначе, мы не добились от него ничего, кроме глубокого презрения. Так что, Катон, я сомневаюсь в возможности почерпнуть что-либо от представителей вашей знати. Да и в любом случае, о ком я хочу знать побольше, так это о тех, кто стоит в строю, о который атаки моих воинов разбиваются, как волны о скалы… – Помолчав, он взглянул Катону в глаза. – И о тебе мне тоже хочется узнать побольше. Каков твой ранг, Катон?
– Я центурион.
– Центурион? – Каратак хмыкнул. – А не слишком ли ты молод для такого чина?
Катон почувствовал, что опять краснеет:
– Я прослужил достаточно долго и был свидетелем не одного твоего поражения.
– Все еще изменится.
– Изменится ли?
– Конечно. Мне только нужно собрать побольше людей. Мои силы возрастают с каждым днем. Время на моей стороне, и мы еще посчитаемся с Римом. Наши поражения не могут быть вечны, центурион, это даже ты должен понять.
– Неужели вы еще не устали сражаться с нами после стольких поражений? – тихо промолвил Катон.
Каратак воззрился на него над пламенем костра, и на миг Катон испугался, что эта дерзость дорого ему обойдется. Но вождь лишь кивнул:
– Конечно. Я сам устал. Но я дал клятву защищать мой народ от любых захватчиков и буду исполнять свой долг до последнего вздоха.
– Ты не сможешь победить, – мягко указал Катон. – Ты должен это понять.
– Не смогу победить? – Каратак улыбнулся. – Этот год был трудным для всех нас, римлянин. Вы, легионеры, должно быть, тоже устали от походов и сражений.
Катон пожал плечами:
– Это наш образ жизни. Мы ничего другого не знаем. Даже если войны нет, мы постоянно готовимся к ней, тренируясь каждый день. И каждое бескровное учебное сражение, которое проводят мои товарищи, усиливает их желание вступить в настоящую схватку. Что же до твоих людей, то в храбрости им, конечно, не откажешь, но они же по большей части земледельцы… не профессионалы.
– Не профессионалы? Может быть, – согласился вождь. – И все же мы были на волосок от победы над вами, даже гордые римляне должны это признать. И мы еще не разгромлены. Мои разведчики доносят, что твой Второй легион встал лагерем к северу от болот. Твой легат отправил на юг одну когорту. Ты только представь себе, одну когорту! Или он вправду настолько самонадеян, что вообразил, что одна когорта способна меня сдержать? – Каратак улыбнулся. – Думаю, твоему легату надо преподать урок. Может быть, скоро. Мы покажем ему, да и другим римлянам, что эта война еще не закончена.
Катон пожал плечами.
– Я признаю, что бывали моменты, когда успех нашей кампании вызывал сильные сомнения. Но сейчас… – Он покачал головой. – Сейчас для тебя возможно только поражение.
Каратак ответил не сразу; он нахмурился, словно услышав оскорбление.
– Катон, по возрасту я гожусь тебе в отцы, а ты разговариваешь со мной, как с мальчишкой. Остерегись, римлянин. Такое высокомерие трудно сносить долго.
Катон опустил глаза.
– Прости. Я не хотел тебя обидеть. Но пойми, я действительно уверен, что ты не можешь победить, и считаю, что жертвы, которые приносят жители этих земель, совершенно бессмысленны. Им нужно положить конец. Они сами просили бы тебя об этом.
Каратак поднял руку и ткнул центуриона пальцем в грудь.
– Не воображай, будто можешь говорить от имени моих сородичей, римлянин.
Катон нервно сглотнул.
– А от чьего имени говоришь ты? Лишь горстки племен, которые еще сохраняют верность твоему делу. Остальные смирились со своей участью и пришли к соглашению с Римом. Они наши союзники, а не твои.
– Союзники… – Вождь презрительно сплюнул в огонь. – Рабы, вот они кто. Они хуже псов, что подбирают объедки с моего стола. Стать союзником Рима означает для царства умереть заживо. Взгляни хоть на этого дурака, Когидумна. Я слышал, твой император обещал построить ему дворец, достойный подручного царя. Этот человек обрек своих подданных на рабство, после его смерти они станут рабами Рима лишь ради того, чтобы Когидумн мог прожить остаток дней в золотой клетке, презираемый как твоим императором, так и собственными соплеменниками. Царь не должен так жить.
Каратак приумолк, печально глядя в огонь, потом повторил:
– Царь не должен так жить. Как он вообще может жить в таком позоре?
Катон молчал. Он знал: все, что говорил Каратак насчет подручных царей, чистая правда. История формирования империи была полна рассказов о вождях, добровольно подчинившихся Риму; польстившись на предложенные им яркие побрякушки, они закрывали глаза на судьбу своих подданных. «Но с другой стороны, – думал Катон, – был ли у них иной выход? Если не становиться подвластным царем, то что? Тщетная попытка сопротивления и потом покой холодной могилы для царя и его подданных, которые свободу от Рима ценили выше самой жизни».
Катон решил, что обязан донести до вождя свое мнение, уговорить его прекратить бессмысленную резню, и так уже чуть не затопившую эти земли кровью.
– Сколько твоих армий уже было разбито Римом? Сколько твоих людей уже погибло? Сколько крепостей и селений превратились в пепелища? Именно ради твоих людей ты должен добиваться мира. Ради них.
Каратак покачал головой, продолжая смотреть в огонь.
Долгое время оба молчали, и Катон понял, что они зашли в тупик. Над Каратаком довлел дух сопротивления. Груз традиций, воинский кодекс, впитанный им с молоком матери, неуклонно увлекали его все дальше по пути самоуничтожения. Однако, избрав этот путь для себя, вождь не осознавал, какими страданиями оборачивается его путь для других. Катон чувствовал, что упоминание о бессмысленных жертвах достигло цели, ибо, судя по всему, Каратак был наделен воображением и мог поставить себя на место другого. Признай он, что поражение неизбежно, выход из тупика мог бы быть найден.
Наконец Каратак поднял глаза и потер лицо.
– Центурион, я устал. Мне трудно думать. Мы поговорим в другой раз.
Он кликнул стражу, и в хижину, нырнув под низкий проем, явился тот самый человек, который привел центуриона из коровника. Отрывистым кивком вождь дал ему понять, что разговор с римлянином окончен, после чего Катона грубым рывком поставили на ноги и выпихнули в темноту. Он оглянулся и, прежде чем вход закрыл кожаный полог, успел бросить последний взгляд на вождя. Тот сидел, уронив голову на руки, и поза его выражала одиночество и отчаяние.
