Глава первая
ПОЛНОМОЧНЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ
Заяц трепаться не любит, а генерал-майор — тем более. Если Унгерн сказал — нужно отрабатывать жалованье, значит, его придется отрабатывать по полной программе. Правда, перед тем как «нарезать» задачу, Унгерн подсластил пилюлю. Или напротив, усугубил положение, взвалив на мои хрупкие плечи еще один груз…
— Распишитесь, — тщательно скрывал удивление холеный высокопоставленный чиновник. — Да-да, вот здесь, пожалуйста, — свистящим шепотом добавил он, нежно вкладывая мне в руку настоящий «Паркер».
Хорошая ручка, давно о такой мечтал. Вот будет у меня лишняя тысяча… Или она дороже? Интересно, за чей счет у госслужащих «Паркеры»? Может, теперь и мне положено? А еще бы машину с водителем, квартиру пятикомнатную с домработницей (а пыль кто будет вытирать?), прочее… М-да, боюсь, что придется ограничиться карандашом для губозакатывания.
Вышколен чиновник на совесть, но все-таки… Вопросы не задает, но в напряженных бровях, подрагивающих ресницах можно прочитать: «И что это за хрен такой?» Нечасто ему приходилось выдавать документы, в которых сказано, что «предъявитель сего является полномочным представителем Президента», но не сказано — а где именно? А какие у «представителя» полномочия? И что это за сверхсекретное постановление, которое не регистрируется обычным порядком? И, главное, перед ним — не то, что фигура неполитическая, а вообще никакая. Чей «казачок»? Уверен, что он уже успел познакомиться с моим личным делом. Ну с той его частью, с которой дозволили. Лопается бедолага от любопытства… А что я ему мог сказать? Перебьется. Не положено ему знать больше того, что положено.
А между тем, всего лишь несколько минут назад, в кабинете, оборудованном от любой прослушки…
— Олег Васильевич, — сказал Президент, точно и скупо отмеряя слова. — Дело, которым вы занимаетесь, — очень важное. Конкретного результата от вас никто не ждет, потому что никто не знает — чего ждать. То, что вы будете делать, и, как вы это будете делать — никто подсказать не сможет. Я всецело полагаюсь на вас и на Виктора Витальевича. Выпускать из-под контроля мир, в котором вы были, мы не можем. А если не взять под контроль, то хотя бы быть в курсе того, что там происходит. Так что, с этой минуты вы — полномочный представитель Президента.
…Унгерн был собран и суров, как и положено «слуге царю, отцу солдатам», пусть он уже и не полковник, а целый генерал. Уже не улыбался, как при первых встречах. Не иначе, зачислил меня в полноправные «рыцари плаща и кинжала».
— Итак, есть задание быть в курсе событий, которые происходят в Застеколье. Понятно, господин капитан?
— Так точно, товарищ генерал, — без особой бодрости отрапортовал я. — Капитан Кустов готов.
— Да, чуть не забыл, — хлопнул себя по лбу Виктор Витальевич и рявкнул: — Капитан государственной безопасности Кустов! Встать! Смирно!
От неожиданности я подскочил и вытянулся. Последний раз так тянулся на первом году службы, в образцово-показательной «учебке» Северо-Кавказского Краснознаменного военного округа.
— Приказом начальника управления, за мужество при выполнении служебного задания, капитану Кустову присвоено звание майора госбезопасности вне очереди. Молодец. Ну что стоишь? Беги в магазин, будем звездочку обмывать… — А когда я рванул с низкого старта, засмеялся: — Да ладно, уже купил…
Генерал нацедил две рюмочки и налил мне столько, чтобы едва-едва покрывало лучики. Остальное было убрано до лучших времен.
Если скажу, что расценивал одну большую серебряную звездочку, вместо четырех маленьких, лишь с точки зрения повышения зарплаты, — не верьте. Петр Великий был мудрым человеком, а иначе не ввел бы Табель о рангах.
— А кто меня похищал? — задал-таки я давно мучивший меня вопрос. — Теперь-то можно сказать?
— Если бы мы знали… — пожал плечами Унгерн. — Девица на сопредельное государство работает. Рассказала, что было задание вас похитить, провести беглый допрос и вывезти к границе. Но зачем, кто — сама не знает. Когда справки о вас наводила, понять не могла — какую ценность может представлять скромный историк?
— А неандертальцы? Вы же не всех там перебили.
— Молчат.
— Молчат? — удивился я. — Разве нормальный человек может молчать, если его допрашивают?
— Ты сам-то, Олег Васильевич, много рассказал, когда над тобой целый спецотдел бился? — ответил Унгерн вопросом на вопрос. — А ты вроде бы человек. Скажите-ка лучше, — перешел генерал на «вы», — почему вы не возмущаетесь, что полномочным представителем президента командует какой-то генерал-майор?
— А должен?
— Должен не должен, но строго формально, не я сейчас должен командовать, а ты. То есть — виноват, вы! «Полпред» — не легенда, а вполне реальная власть.
А ведь Унгерн говорит вполне серьезно. Странно, но мне чего-то до сих пор такое и в голову не приходило.
— Ща, скомандую. Чего это вы, генерал, коньяк «заныкали»? Налейте еще…
…Вы любите путешествовать автостопом или предпочитаете место в автобусе? Идти пешком или ехать в шикарном лимузине? А что выберете — одноместное купе в спецвагоне (за казенный кошт!) или плацкарту, где в проход свешиваются пятки в вонючих носках? А как лучше останавливаться в гостинице: в клоповнике два на два метра с удобствами в конце коридора или в одноместном номере? Вопрос излишний. А я даже и не знал, что существуют не простые «СВ», а «навороченные». И что номера-люкс бывают не только в фильмах, а в захудалых провинциальных городках, вроде моей исторической родины. Вот что значит иметь помимо родного российского паспорта хитрый документ, где сказано, что я являюсь представителем Президента.
Об этом документе знало считанное число лиц. А между тем, и на вокзале, и в дороге я чувствовал ненавязчивое внимание. Вот уж поистине — разведка у наших чиновников поставлена неплохо. А может, интуиция?
Говорят, к хорошей жизни быстро привыкаешь. Но опять-таки «быстро» — это вовсе не значит, что сразу. Когда в поезде «Москва-Вологда» (сколько колбасы перевезли в постперестроечное время!) появляется спецвагон с рестораном для одного пассажира (к сладкому ужасу узнаешь, что этот пассажир — ты!), а ночью в купе скребется девица, уверяющая, что за нее уже заплачено, и предъявляет справку из вендиспансера, то чувствуешь себя неловко… Нет, я не пуританин, но будучи непривычным к такому… хм… навязчивому «сервису», невольно теряешься и вместо того, чтобы попользоваться свалившимся на твою голову секс-дивом, поишь ее кофе. «Попутчица», наливаясь кофе по самые уши, к утру фигеет вместе с тобой настолько, что забывает — зачем она вообще пришла, а потом осторожно, одним глазком, показывает на глазок видеокамеры, выглядывающий из-под плафона. И уже проводив барышню, замечаешь еще один «глазик», направленный с другого ракурса, но тоже — на твою полку. Тихонько радуешься своей дремучести и теперь уже во всем ищешь второе дно…
И вроде бы никто специально ничего не делает. Но таксист-филантроп не берет деньги, а улица становится девственно чистой, потому что встречные машины испуганно жмутся к обочине…
Посему для меня главная задача была удрать от недреманного ока «ненавязчивого» эскорта. Как мне это удалось — никому не скажу. Даже начальнику. А иначе, пришлось бы добираться до полянки с «точкой перехода» в сопровождении мотоциклистов.
…Сама полянка не изменилась, хотя и прошло больше года. Вон — та кучка пожухлых еловых лап — это то, что осталось от моего шалаша. Чуть дальше скалятся ржавыми оскалами консервные банки.
Меж березок высился валун, превращенный в кенотаф табличкой из нержавеющей стали, со списком погибших. Кто ее установил?
Мне нужно было вспомнить точку перехода. Легко сказать… Вспомнить то, чего не знал. Уносили меня в бессознательном состоянии. Выводили обратно — не приметил… Я немного поломал голову, а потом решил, что проще пройтись по полянке. Точка никуда не денется. Когда я в нее попаду, тогда и попаду.
…Хотел бы я знать — куда меня выкинуло? Маленьких и больших озер, прочих водоемов в наших краях не меньше, чем в Карелии. А если меня в неё самую и выбросило? Или сопредельную Финляндию?
Общее состояние нехорошее — как с похмелья. Да, еще умудрился упасть и пропахать носом с полметра прибрежной земельки. Насчет носа — очень даже символично. Вот так вот, господин «представитель»…
Холодная вода привела в чувство, и головная боль прошла. Нос — чуть позже. Вот уж точно, что не с похмелья…
Не спеша пошел вдоль берега. Там, за кустами, мелькнуло что-то похожее на избушку. Может, там люди?
Строение напоминало полуземлянку: из земли торчала только крыша, поросшая мохом. Или мхом? Мечта археолога. Такие домишки перестали строить лет триста назад. Но явственно тянуло дымом. Значит, изба жилая… Дополнительный аргумент — в спину уперлось что-то острое…
— Штой, — прошамкал сзади старческий голос. — Кто таков? Рушкий, аля лях?
— Русский, — искренне ответил я. Ну может, где-то глубоко во мне и сидит угро-финн или татарин. А кто у нас без этого?
— Брешешь. Откеда одёжа ненашенская?
— С базара, — совершенно честно ответил я.
Кожаные штаны и куртка — зависть рокера! Крепкие десантные ботинки со шнуровкой. А уж подошвы такие, что можно смело танцевать на углях и ходить по гвоздям.
Кажется, слово «базар» деда убедило.
— Да-а, — протянул он. — На базаре не то, цто наряд диковинный, а лешего в лаптях купить можно аля бабу.
— С лешим — не уверен, но бабу можно купить не одну, — честно ответил я.
Я почувствовал, что нажим рогатины (или чего там?) слегка ослаб, но не убрался окончательно.
— Звать-то как?
— Олег. По батюшке — Васильевич.
— Ты цто, из бояров, цто ля, будешь? — почувствовал я новый нажим.
Тьфу ты, историк хренов. Сработал учительский синдром.
— А кто это? — задал я встречный вопрос. Не то, чтобы не знал, кто такие бояре, а не знал в данном историческом (или временно-пространственном?) контексте.
— Боярове-то? Богатеи разные. Они в Москве живут да на нашу землю ляхов да черкесов насылают. А ты цто, про бояров не слыхал?
Вот те раз. Уж не перенесся ли я вместо пространства во время? Только Смуты мне не хватало. А тут, еще в спину тычут чем-то неприятно острым.
— Ты бы, дедушка, отпустил свой рожон, а то…
— А цто-то?
Тут я не выдержал. Слегка отклонился влево, развернулся, пропуская острие, вдоль спины. А потом просто упал на землю, умудрившись пнуть по руке «воителя». Оружие — а им оказалось устрашающего вида пика — оказалось в моих руках. Унгерн и Ярослав были бы довольны учеником.
Дед покатился по земле. Но довольно быстро встал и потянул из-за спины висевший там трезубец. Ишь ты, Дункан Мак-Лауд, из клана Мак-Лаудов! А доморощенный «горец» уверенным движением уже примерился мне куда-то в левый глаз:
— Я, мил-целовек, осётра бью за два локтя!
— Вижу, — согласился я, попытавшись быть спокойным. — Прицелился в меня, как в стерлядь.
— Да уж, стер-лядь, — засмеялся вдруг дед. — На белорыбицу на нересте точно не похож. На русского или на ляха — тоже.
И вдруг безо всякого предупреждения спросил:
— Können Sie sagen, wozu Sie gekommen haben?
По интонации я понял, что это именно вопрос. Ну еще понял, что спрашивают меня на немецком. Эх, дедушка — полиглот хренов!
— Их бин — э-э, нихт, сникать ноу. Или шпрехать? — Иностранный язык всегда был моим слабым местом. Тем более тот, который я никогда не изучал.
— Ясно-понятно, — удовлетворенно произнес дед. — Русский. Только в одёже ненашенской. Ну — философски продолжил он, — сцас еще и не то можно увидеть. А меня Аггеем зовут. Для тебя — дядька Аггей.
Дяденька так дяденька. Выглядел лет на шестьдесят. Возможно, в его глазах я вообще смотрелся молокососом. В те времена сорокалетние мужики, вроде меня, смотрелись постарше. Но долго размышлять над загадками возраста мне не пришлось…
— Стой, лярва голопузая, — дико закричал дед. — Стой, шелапуга! Мать твою, деда в душу за ногу!
От такой рулады я рефлекторно присел. И правильно сделал. Над головой просвистел рыбачий трезубец и полетел куда-то в кусты. Оттуда послышался сдавленный вопль. Дядька Аггей, как молодой козлик, резво поскакал по направлению криков. Я — следом.
В зарослях ивняка лежал мертвец. Грязные красные штаны, заправленные в видавшие виды сапоги, обвязанные веревками. Рваный армяк и рыжая потертая шапка. Что еще сказать? Лица не видно, потому что лежал спиной верх. Меж лопаток торчала рукоятка дедовской острога.
Дед хладнокровно наступил лаптем на тело и с кряхтением вытащил оружие.
— И за что ты его? — спросил я.
Дядька Аггей ответом не удостоил. Со сноровкой бывалого мародера принялся обшаривать тело. Расстегнул армяк и стащил с покойника перевязь с ножнами.
— А калита где? — обиженно пробормотал дедок, вытаскивая и осматривая пояс. — Где ж он копейки-то держит, суций потрох?
— Карманы смотрел?
— Цево-цево, — недоуменно переспросил старик. — Какие карманы?
Ишь ты, по-немецки шпрехает, а про карманы не знает. Если Смута, то их на Руси еще не изобрели… Хотя штаны на мертвеце были явно не русские — короткие, с гульфиком. К тому же ткань не холщовая, а бархатная (хотя бархат напоминал слежавшуюся собачью шерсть). Вздохнув, я полез выворачивать карманы. Извлек кожаный мешочек, в котором что-то позвякивало, да пару игральных костей без стаканчика. Больше ничего не было.
Дядька Аггей сразу же сграбастал кошелек. Развязал тесемки и высыпал на ладонь горстку серебряных монеток. Осмотрел каждую, пощупал и понюхал. Отложил половину, а вторую, размахнувшись, бросил подальше. «Ясно-понятно», как сказал бы дед, — фальшивые. Неужели взаправду попал в Смуту? В те времена русские «чешуйки» только ленивый не подделывал.
— Йе-хе-хей, — разочарованно пробормотал старик, высыпая добычу в собственную калиту. — Совсем плохой разбойник. Хотя бы один ефимок…
— А почему разбойник? — поинтересовался я. — Шел мужик мимо, а ему — рогатину в спину.
— Ну тебе-то ведь не воткнул? — вопросом на вопрос ответил старик. — А ентому засадил, так было за цто.
Показав всем видом, что на дальнейшие вопросы он отвечать не намерен, старик стал рассматривать трофейный нож. Подергал рукоятку, пощелкал ногтем по лезвию и подвел итог:
— Железо дрянь. Крицу не докалили, уголь остался.
Крица, если мне не изменяла память — полуфабрикат, из которого делали ножи, косы и прочее, нужное в хозяйстве. Как пишут в книгах — «железоделательные изделия». А нож скорее напоминал здоровенный тесак, толщиной с палец. Что там говорит археологическая наука: «Чем толще обух у ножа, тем он древнее»? Судя по этому — произвели еще в эпоху палеолита.
— А кому сейцас крицы-то калить? — вопросил дед, грустно вздыхая. — Делают из того, цто в прошлые годы выбрасывали. Новую-то грязь церпать некому.
Немного подумал и отдал мне. Я не стал отказываться. Мой «складенчик» на фоне этого свинореза выглядел несолидно.
Неделю назад
— Оружие какое возьмешь? — спросил меня генерал-майор.
— А кто-то говорил, что оружие мне не положено, — напомнил я.
— Так это когда было? — без малейших угрызений совести ответил начальник. — Когда ты еще внештатным сотрудником был. А теперь ты кадровый. Парни, что по десять лет в капитанах сидят, кипятком от зависти писают. Взяли, типа, агентишку и погоны офицерские дали.
— Так и говорят?
— Ну вслух-то никто не скажет, но думать-то кто запретит? — засмеялся Виктор Витальевич. — По правде, рановато тебе в майоры. Даже если ты полпред. В капитанах бы еще лет пяток подержать.
— В сорок-то лет? — обиделся я.
— А мог бы и в прапорщиках… Ну учитывая кандидатскую степень — в старших прапорщиках, — поставил Унгерн меня на место. — Все-таки что возьмешь? Хочешь — пистолет? А хочешь — «Узи»?
— Нет там огнестрельного оружия. Или не действует.
— Ну-ну, — разочарованно протянул шеф. — Впрочем, тебе виднее. Сходишь в мастерские, кистень закажешь. А я-то тебе хотел еще парочку советов дать…
Здесь и сейчас
— Пойдем в избу, поснидаем, — предложил старик.
— Сейчас, — живо откликнулся я. — Только вещички прихвачу.
Я с трудом отыскал свой рюкзак. Ну разумеется, валялся он в самых густых и колючих кустах. Еще хорошо, что не в озере.
Внутри жилище казалось чуть больше, нежели снаружи. Но не царские, даже не крестьянские, хоромы. Маленькая печка-каменка, топившаяся по-черному, большой плоский камень, изображавший стол, скамейка — она же спальное место. Окон не было, но лучина, вставленная в светец, светила исправно и бесперебойно. Освещение неплохое, если не читать. А дым, по замыслу «архитектора» должен выходить в дверной проем. Места хватало только на небольшой сундук в углу да деревянную вешалку. Все остальное пространство занимали сети и рыба… Рыбы было много. А уж запах…
— Хе-хе-хе, — тоненько засмеялся дед, увидев, как я пытаюсь дышать в рукав. — Да и цему тут пахнуть-то?
Прям, как один мой знакомый из морга: «Чему тут пахнуть? Покойники-то свежие». Запах в землянке был круче! А дед, паразит, оптимистично заключил: «Ницо, посидишь тут недельку-другую, попринюхаешься и замецать не будешь. Благородная рыба — осётр, севрюга. Опять же — стерлядь золотая!»
Не то Гавриила Романовича цитировал, не то сам придумал. Вот уж истинно — сравнения и эпитеты носятся в воздухе, как мухи.
— Дядька Аггей, а какой сейчас год? — поинтересовался я, готовясь к переводу дат от Сотворения мира к привычному, от Рождества Христова.
— А хрен его знает, — равнодушно ответил дед. — В монастыре, раньше, летопись погодную вели, а теперь уже и некому. Мнихов-то почти всех убили.
— Странный ты, дядька, — удивился я вслух. — По-немецки разговариваешь, а какой год — не знаешь.
— Балакаю, — кротко согласился старик. — Потому как в Новгороде и на Белоозере торговать приходилось. Язык чужеземный — вещь нужная и полезная! А на цто мне знать — какой год? Я и свои-то годы не меряю. Вроде бы на энтот Ильин день семьдесят пять стукнет. А может, — равнодушно повел он плечами, — и триста семьдесят. Ладно, давай к столу.
Пока дед таскал из закутков чугунок с вареной рыбой, миски и деревянное блюдо с большущим караваем, я вытащил из рюкзака собственный провиант. Достал бутылку, колбасу, банку со шпротами. Дед, завидев это добро, покрякивал: «Ну сильны немци, напридумывают же». Удивление не помешало притащить две деревянные чарки. Интересно, что он из них пьет? Для пива или медовухи — маловаты. Зелена вина, как называли водку, быть не должно. Может, самогон гонит? С него станется.
Я разлил по антикварным чаркам водку двадцать первого столетия, и мы выпили. Дед, опрокинув чарку, с удовольствием скривился.
— Эх, хорошо! — удовлетворенно прогундел дядька Аггей и полез открывать шпроты. Вскрыл так ловко, будто вскрывал банки каждый день.
Глядя на мое удивленное лицо, он невозмутимо отмахнулся:
— Вот и я говорю, цто сильна немцура. Напридумывает всякой всякоты. А ты сиди и гадай — за какую ручку тянуть. А цто — цто-то не так?
— Думаю, где это простой рыбак по-немецки говорить выучился? — нашелся я.
— Так царь велел. Давай, грит, Аггешка — учись иноземным языкам. Пойдем Ливонский орден воевать — лазутчики потребуются. А ведь с Иваном Васильевичем-то как поспоришь? Поди-ка, не выучи… Вмиг шкуру спустит. Да и я не всегда рыбаком был…
— Как это ты с царем познакомился? — не удержал я в себе проснувшегося историка. Чтобы сказали коллеги по кафедре, узнай они о том, что встречаюсь уже со вторым современником Иоанна Васильевича?
Старый рыбак задумался, разлил, и мы выпили на «вторую ногу». Я взял на закуску кусок хлеба, откусил и, чуть не выплюнул. По вкусу напоминало гнилые орехи с рыбой.
Увидев мое перекошенное лицо, дядька засмеялся:
— А ты цто думал? Где я те настоящего хлеба найду? Желуди толку, с рыбой мешаю. У нас парень, настоящего хлеба года два не видели. Или — все двадцать два… Ясно-понятно, годы-то давно не меряны. Пахать и сеять кому? Мужиков — кого убили, кто на войну ушел, а кто прячется. Я тут, сцитай, рыбой всю волость кормлю. Так и то, рыбу-то мою еще вывезти нужно. А на озере-то и показываться боязно. Ляхов у нас немеряно. Вынюхивают, псы шелудивые, цем бы поживиться. Если увидят — могут и в полон взять. У них, сволоцей, целый лагерь пленников. Уж цто они с ними делать собираются, не знаю. Может, в турки продадут. А может — есть станут. Они же, ляхи-то эти, хуже зверей будут. Хорошо еще, что договорился я с местными, чтобы рыбу каждую ночь на тот берег отвозили, да по тропкам в деревню. С того старики да бабы, ясно-понятно, и кормятся.
Дед потянулся за новой порцией. Кажется, «зелье» ему понравилось. Степенно занюхал шпротинкой. Потом махнул рукой и налил снова. Вот ведь незадача. Не набрался бы старый…
Но я зря беспокоился. Дед был из тех, которые знают меру. А вот я уже слегка «поплыл». Уже перестал замечать и старческую шепелявость и новгородское «цоканье», распространенное от Господина Великого Новгорода до Белого озера.
— Местные… которые… — начал было объяснять дядька Аггей, но замялся. — Они, э-э, такие, ну, ясно-понятно, не совсем обычные. Щас Евдоха придет, увидишь. О, легка на помине!
Дверь заскрипела, и в землянку неспешно зашла женщина. Хотя огонь от лучины давал не очень много света, но кое-что разглядеть было можно. На вид — лет сорок, хотя на самом деле могло быть и тридцать, и двадцать пять… Простоволосая — значит, незамужняя. Волосы всколочены. Рубаха-понева, а сверху сарафан. Одежда драненькая, но не заношенная.
— Садись голубушка, — суетился дед, расчищая для гостьи место.
Дядька Аггей вел себя как старшеклассник, впервые пригласивший домой любимую девушку. Не знал куда усадить, чем угостить. А уж Евдоха… «Страшна, как финская война…» — говаривала покойная бабушка. Одно хорошо, рот не открывала, а скромно вытаскивала из чугунка рыбу и ела. От колбасы и консервов отказалась.
После очередной чарки она показалась привлекательнее. Ну водка еще и не то творит. Даже когда увидел, что из-под подола у «девушки» торчит копытце…
— Цто, не видал? — ехидно поинтересовался старик.
— Не видал, — честно признался я. — Русалок видел, леших, оборотней, а вот кикимор — ни разу.
— И где же ты их видел, русалок да оборотней? — заинтересовался дед.
Я решил повременить с откровениями и перевел разговор:
— Дядька Аггей, а ты так и не рассказал, где с Иваном Васильевичем познакомился…
— Тогда доставай скляницу, — насмешливо потребовал дед. — У тебя там не одна лежит, в котомке-то…
«Вот, зараза глазастая!» — подумал я, но пошел за новой бутылкой. Дед, выпил чарку, начал рассказ:
— Иван Васильия на богомолье в Кириллов монастырь царицей молодой, Анастасией Романовной и детенышем пришли. Опосля того, как царевич-то утонул, очень они убивались. На своей-то лодье, с которой робятёнок упал и утоп, обратно царица вертаться не хотели. Так архимандрит приказал им новую дать. А я в это время загребным на монастырской лодье служил. Сам-то не монастырский, вольный. Нанимался лодьи по Белому озеру водить и кормчим ходил по Шехони, — уточнил Аггей и выпил еще одну чарку. Крякнул, занюхал прядью Евдохи и продолжил: — Вот значит, вел я лодью от Кириллова монастыря до самого Углича, откуда сухой путь до Москвы идет. А там царь возьми, да и скажи: «Давай, мол, Аггей, переходи ко мне. Будешь кормщиком царским!» А я, возьми, да и согласись. Так и остался служить. С тех пор, ежели царь куда плыть надумает, то я — завсегда на лодье был. Так, до самой смерти Иван Васильича и служил.
— Стоп-стоп! — загорелся я. — Ну-ка, расскажи дедушка поподробнее.
Кажется, подвернулся случай раскрыть одну из загадок истории: почему же погиб наследник русского престола?
— А ты не «нукай», — обиделся дед. — Не запряг еще. Да и молод больно, чтобы «нукать».
— Ладно, дедушка, — примирительно произнес я. — Не сердись. Ну брякнул, не подумавши.
— Ничего, по молодости-то все дураки, — остыл старик.
— Мне, между прочим, сорок лет, — хмыкнул я.
— Младенец! — заржал дед. — Вот ежели бы, как мне, пятьсот…
— А ва-ааще, в натуре, — что такое твои пятьсот лет? Фигня! — сказала кикимора с интонацией старшеклассницы.
Того и гляди, заявит: «Забей!» Может, нынешние школьницы нахватываются словечек у кикимор?
— У нас года по-другому счисляют. Не по тому, сколько раз зима будет, а сколько — лето. У нас так — появился, пожил и исчез. Вот и все. А считать… — махнула рукой кикимора. — Я даже полюбовников своих не считала, сколько их было.
— Много, — горестно вздохнул возревновавший дед и обреченно взмахнул рукой. — Все вы, бабы, одной сажей мазаны.
Начиналась семейная разборка.
— А сам-то хорош, карась застоявшийся. Кто намедни Анфиску-утопленницу в кустах валял? — не осталась в долгу Евдоха. — Ладно, водяной не видел, а то бы вмиг тебя, сопляка, на дно спровадил.
Дед крякнул. Видимо, был грех…
— Да чего уж там. Пьяный я был. Подумаешь, с нее и не убыло, — примирительно сказал дядька Аггей.
— Это как так не убыло? — задохнулась кикимора от возмущения. — Она после тебя юбку найти не может. Кинул куда-то, а искать — дядя будет? Анфиска у всех баб требует — найдите мою юбку! Они и белье боятся идти полоскать! Пришлось с какого-то ляха портки снять. Теперь в них и ходит. Срамота!
— А лях-то, откуда взялся? — полюбопытствовал я.
— Да все оттуда же. Как напьются — так им уже и все равно. Что девка, что баба. А Анфиска-то совсем недавно потонула. Девка молодая, красивая. Водяной ее для себя берег. А она, потаскушка… Теперь вот развлечение выискала — ляхов подманивает. А потом топит.
— Ну ляхов топить — дело хорошее, — одобрительно отозвался я.
— Чего хорошего-то? — удивилась кикимора. — А нас, что, своих утопленников не хватает? Так нет же, заполонили и озеро и болота всякой дрянью. Ими и налимы брезгуют.
— Рыбы у нас, милок, привередливые, — пояснил дед. — Они тех предпочитают, кто в наших местах и родился. Вот и теб, наверняка жрать никто не станет.
— Спасибо, утешил, — безрадостно откликнулся я. — А что на мне написано, что я нездешний?
— Написано-написано, — обрадовался хозяин. — Вот такими-то буковицами и написано — парень нездешний, одет не по-нашему и вообще — неизвестно откуда прибыл. То ли от немцев, то ли от турок. То ли оттуда, откуда и подумать-то страшно. Из другого места и времени.
— Ух, дошлый ты, дядька! Все-то ты видишь, все-то ты понимаешь, — не стал я запираться. — Ну а если, допустим, одеть меня в здешнюю одежду, то тогда как?
— А что изменится? — пожал дед плечами. — Народ-то, допустим, не поймет. Но я-то все равно раскушу.
— Почему это? — полюбопытствовал я.
— Да по кочану, — рассердился дед. — Ну неужели ты до сих пор не понял?
— А что я должен понять? То, что дядька Аггей ловит рыбу и любезничает с нечистью? Ну и что?
— А то, что я колдун тутошний. А иначе на кой ляхам меня выслеживать? Они же думают, что клад я тут прячу. В открытую-то боятся подойти… Было дело, решили они как-то на лодчонке переправиться, чтобы из меня золотишко вытрясти…
— Вы бы мне сказали, откуда тут ляхи берутся? Смутное время четыреста лет назад кончилось, — поинтересовался я и сразу же пожалел о вопросе.
Дед сгорбился. Желваки заходили ходуном. Показалось, что он сейчас полезет драться. На всякий случай я отодвинулся.
— Ладно, чего уж теперь, — примирительно сказала кикимора, обнимая своего старичка и прижимая к себе.
— Извини, дядька, если чем обидел, — растерянно произнес я.
— Обидеть ты его не обидел, но душу разбередил… — укоризненно отозвалась Евдоха, поглаживая Аггея по голове.
— Да уж какую там душу! — вырвался дед и стукнул кулаком по столу. — Нету у меня души! Я с ляхами не по-людски обошелся. Да, враги они! Но всё равно нельзя было на них нечисть наводить… Вот, за это теперь столько лет с мёртвыми воюю да нечисть рыбой кормлю…
Дядька Аггей прищурился. Посмотрел на меня, как будто опять за острогу решил взяться:
— А ведь, парень, и ты не прост… Иначе копыта у Евдохи бы не заметил. Сам-то не колдун?
— Колдун? — пожал я плечами. — Вот уж чего нет, того нет. А ты, дядька, слова царя Соломона помнишь? Всё пройдет…
— Эхма, — нарочито оживился дед. — А может, точно — пройдет… Давайте-ка, помянем царевича Димитрия. Ежели бы он не потонул, то этих-то всех лжедмитриев и не было бы. И не было бы сейчас разорения на Руси. И не стал бы я колдуном проклятым…
Я проснулся в избушке, на скамейке — единственном «спальном» месте этой халупы. Видимо, хозяева провели ночь вне стен. На столе обнаружил завтрак — ломоть «рыбного» хлеба и кусок вяленой рыбы. Рядом стояла деревянная чарка, от которой шел такой мощный запах сивухи, что Менделеев удавил бы изготовителя… Попытался прожевать ломтик «хлеба», но тот не лез в горло. Пришлось выпить. После чарки сивухи на «ура» пошел и завтрак. Пока завтракал, в избушку зашел мой хозяин. Дядька Аггей держал в руках объемистый мешок, набитый чем-то мягким.
— Выспался? — не очень любезно поприветствовал он меня.
— Доброго утречка, — просиял я в ответ.
— Утречка? — возмутился старик. — Да уж белый день на дворе. А ты дрыхнешь, как пьяный медведь.
— Почему пьяный? — удивился я.
— Потому, что трезвые медведи ночью спят, а днем малину собирают. А ты проспал все на свете. Я-то думал, поможешь мне рыбу солить. Так нет же, даже не проснулся. Хотел тебя водичкой полить, да Евдоха пожалела. Добрая она баба.
— С копытами, — уточнил я.
— Ну и что? — пожал дед плечами. — Там, где нужно — все как положено… Ясно-понятно?
Судя по масляной улыбке, вполне даже и ясно, и понятно…
— Ну ваше дело молодое, — засмеялся я.
Старый ловелас с притворной укоризной покачал головой:
— Хватит языком трепать. Давай собираться.
— Куда? — недоуменно вытаращился я.
— В Цитаделю твою.
Я мог бы поклясться, что о Цитадели ничего не говорил. При всех своих недостатках, всегда помню, что «нёс» по пьяному делу. Помнится, обещал старику сходить в церковь и поставить за него свечку. Это да, было. А вот про Цитадель у нас и речи не было. Однако выяснять, как он догадался, не стал.
— Сними-ка ты одежу свою неуклюжую, да оденься-ка в человеческое. Как ты вчера сказал? «У нас это не катит!» Вот и у нас твой прикид не катит! В болоте лучше холщовые штаны мочить — высохнут быстрее. А твои два дня сохнуть будут. Задница опреет.
Дед бросил на пол мешок и стал вытаскивать из него рухлядь.
— Вот, — потряс он передо мной старыми, но крепкими штанами. — Товарец — первый сорт. Ясно-понятно? Крепкие, сноса не будет. Да не боись — одевай!
Хоть и не хотелось мне напяливать штаны, снятые с какой-нибудь «лярвы голопузой», но не обижать же деда. Подумав, снял свои кожаные бриджи. Бросил их на пол и принялся напяливать безразмерные, чуть ли не казацкие шаровары. Дед критически посмотрел на мои трусы, покачал головой. Потом поднял «мечту рокера» и стал с любопытством ее рассматривать.
— Это из какого зверя, — удивленно воскликнул он, хорошенько помяв и пощупав штанины.
— Да вроде из бараньей кожи, — рассеянно ответил я, пытаясь подпоясать шаровары брючным ремнем.
— Не бывает таких баранов, — авторитетно высказался дядька. — Не знаю, что за хренотень такая, но не кожа. Как будто тряпку дегтем намазали… А деготь-то хорош! Или это клей такой?
Тут уже стало интересно и мне. Осмотрев штаны, понял, что меня провели, как последнего лоха. Штаны были из искусственной кожи! А старик, меж тем, вытащил из мешка холщовую рубаху с поясом. Критически посмотрев на мой ремень, стащил его и принялся инструктировать:
— Вот, смотри как надо. Подтягиваешь штаны, спускаешь рубаху, а потом, одним движением… Р-раз, и готово.
Я попробовал. Кажется, получилось.
— А обувь? — спросил я, с ужасом ожидая, что старик сейчас предложит лапти.
— Сойдет, — махнул рукой дед. — А шапку надень и сидор поменяй.
Подал мне куцую войлочную шапчонку, напоминающую шутовской колпак, но поменьше и без бубенцов. Я стал перекладывать из рюкзака вещи в дедов мешок. Сменное белье, продукты. Ну там, мыло с бритвой и кое-что по мелочи: нож, котелок, кистень. А это что за сверток? Причем тяжелый. Не припомню, чтобы я такой брал.
Как я и ожидал, там оказался «ПСМ» — пистолет самозарядный малогабаритный, продукт коллективного творчества Лашнева, Симарина и Куликова. Все-таки генерал не удержался. И когда это успел? В свертке были и патроны. Виктор Витальевич, презрев технику безопасности, положил их россыпью. Правильно, так войдет больше. А, нет — запасная обойма все-таки была. Тоже правильно. В бою больше двух обойм все равно не понадобится. А потом снарядишь магазин заново. Если жив останешься.
В патронах я обнаружил небольшой рулончик. Развернул и обнаружил, что записка, как всегда отпечатанная на принтере. А в ней всего три слова: «Не забывай чистить!» и рисунки-инструкции. Ну совсем уж меня начальник за «чайника» считает!
— Это у тебя что такое? — с любопытством спросил дед. — Никак оружие? А где замок? Или фитильное?
— Тут вот, такой штучкой бьет по капсюлю, типа взрывателя, он взрывается и порох загорается, — попытался я объяснить суть процесса.
— Ага, — тоном знатока поддакнул Аггей, — в этой штуке, значится, порох. И не нужно его в ствол засыпать. А шпилька — навроде кремня будет. Хм, удобно. А запыживать чем?
— А ничем. Пуля сама в стволе держится. Показать, как стреляет? — загорелся я.
— Не надо, — спокойно отозвался дед. — Я понял.
Действительно, вроде бы понял. Тем более, «шпильки» — то есть ударника, видно не было… Колдун, однако…
— А теперь, дай-ка его сюда.
— Зачем? — удивился я, но послушно протянул ему пистолет.
Дед осторожно взял оружие (указательным пальцем за скобу!) и пошел на выход. Я — следом. Цепко оглядев свои владения, дядька Аггей направился к берегу. Нашел приличных размеров корягу с углублением и принялся закреплять в ней оружие. Установив «ПСМ» как профессиональный эксперт, «отстреливающий» криминальный ствол, вытащил из-за пазухи веревочку. Сделал петельку, укрепил ее на спусковом крючке. Затем очень даже профессионально взвел курок, отошел на всю длину веревки (приличную) и потянул… Бабахнуло так, что у меня заложило уши…
— Ну что? — ехидно спросил старик, указывая на остатки «ПСМ», ставшего «микромалогабаритным», и щепки вместо коряги… — А ты думал, один такой умный?
— Почему? — только и смог я выдавить.
— Потому, что нищий потонул…
— А живого вытащили, — продолжил я нелепую присказку, обдумывая — поверит мне генерал или нет. Не стоит ли взять с собой «останки» для отчета?
Решив, что не стоит, вернулся за вещами.
— Пули-то утоплю потом. А ты вот что… — застеснялся старик. — Не можешь хлебца оставить? Хотя бы немного?
Стало стыдно. У меня же лежат две буханки хлеба. Мог бы и сам догадаться, что старику осточертело есть сушеную рыбу с гнилыми желудями.
— Извини, дядька, — покаянно вздохнул я, протягивая старику буханку.
— Не-не, — испуганно замахал он руками. — Всю не возьму, тебе еще идти. Ты мне попробовать дай…
Старик отрезал от буханки небольшой ломтик и, держа его двумя руками, как великую драгоценность, поднес к лицу. Понюхал. Потом, зажмурившись от удовольствия, стал есть. Тщательно прожевал, не уронив ни одной крошки.
— Ну вот, — просветленно сказал он. — Может быть, ясно-понятно, и не приведется больше хлебушка-то поесть. Только скажи, Олежка, — старик жалостливо покосился на меня, — у вас там что — с зерном плохо?
— Почему — плохо? — оттопырил я нижнюю губу. — Вроде, неурожаев не было.
— А чего же в хлеб опилки добавляете?
Удивившись, я отрезал еще по ломтику. Один взял себе, а второй протянул деду. Тот отказываться не стал. Жевал с видом дегустатора, смакующего новый продукт.
— He-а, точно, опилки добавлены, — убежденно сказал старик. — Их, ясно-понятно, немного. И растерты в пыль. Но опилки — они опилки и есть.
На мой вкус — хлеб как хлеб. Всю жизнь такой ем. Хотя вроде бы целлюлозу действительно добавляют в муку… А целлюлоза из чего? Правильно — из опилок. Так что — крыть было нечем. Но разговор о хлебопродуктах угас сам собой, потому что в избушку зашла Евдоха.
— Ну когда выходим? — строго спросила кикимора.
— А что, ты с нами? — удивился я.
— Не она с нами, а ты — с нею, — уточнил дед. — Тебя Евдоха поведет. А мне, ясно-понятно, — рыбу ловить надо. Так что — давай прощаться. И «гасило» свое держи поближе. Ну в добрый путь…
Вначале Евдоха вела меня берегом. Потом через болото. На своих копытцах (гораздо меньше лосиных!) кикимора шлепала по трясине как эльф по сугробам. Я тащился следом, проваливаясь — то по колено, а кое-где и по пояс. Время от времени Евдоха вытаскивала меня на твердую поверхность. Без этой копытистой барышни я бы точно ушел вниз, до встречи с археологами будущего. Еще через несколько часов, когда я уже был согласен на консервацию в торфе, как пьяный викинг, кикимора буркнула: «Привал».
Я плюхнулся на мокрую хлюпающую землю и попытался отдышаться. Кикимора выбрала кочку и блаженно задрала ноги кверху. Подол сарафана тоже задрался. Естественно, что нижнего белья не оказалось. А дед-то был прав. Копыта у Евдохи были там, где положено находиться ступням. Все остальное…
— Ндравлюсь? — кокетливо поинтересовалась кикимора.
— Жутко, — кивнул я.
— А что — жутко-то? Жутко ндравлюсь или, — прищурилась она, — от меня жутко?
— И то, и другое, — честно ответил я. — И нравишься ты мне, и жутко.
— Молодец, — похвалила она. — Вижу, не врешь. А меня — хочешь?
Однозначного ответа у меня не было. Возможно, после бутылки водки и копыта бы не смутили… А когда сидишь в болотной жиже в мокрых штанах, все фривольные желания улетают куда-то. Но как эта особа воспримет отказ? Если в ответ на мое «Руссо туриссо облико-морале!» возьмет да и бросит меня в середине болота? Сохранить невинность ценою жизни? А как выкручиваться?
— Знаешь, — осторожно начал я. — Мне перед дядькой будет стыдно.
— Врешь. Хрен тебе будет стыдно. Так и скажи, что боишься, — убежденно сказала она.
— Боюсь, — честно ответил я.
— Чего? Договаривай, раз уж начал, — требовательно прошипела она.
— Боюсь, что могу тебя не устроить, как мужчина. Да и неприлично, без ухаживаний. Вначале — цветы, танцы, — врал я самозабвенно.
— Цветы… Танцы… — хмыкнула Евдоха задумчиво. — Ишь как… Ладно, спать давай. Не бойся, приставать не буду.
— Спать? — с сомнением посмотрел я в сторону солнца. — А не рано?
— Не рано, — успокоила меня Евдоха. — Скоро солнце сядет. Мне-то все равно, а тебе ночью по болоту не пройти.
— Подожди, — нахмурился я. — Мы же недавно вышли.
— Ты так думаешь? — засмеялась Евдоха. — Мы ж с тобой десятка два верст отмахали. А по-вашенски — таки всю сотню.
— Сотню? — начал, было, я, но заткнулся. Кто знает, по каким кикимориным тропам меня водили и сколько в «кикиморометрах» человеческих верст…
— Вот-вот, не спрашивай. Вылезай из лужи и подваливайся ко мне. Теплее будет. А не то, — лукаво усмехнулась Евдоха, — не то что меня, а и рыжую свою не будешь устраивать…
— Это какую — «рыжую»? — удивился я.
— Ну какую-какую. Ту, что по деревьям скакать умеет…
Все-то всё знают! Даже кикиморы. Не успев до конца все обдумать, провалился в сон. Кажется, действительно была сотня верст…
Утром проснулся от холодной сырости с одного бока. С другого, где Евдоха, было теплее. Но все равно — сыро. Полез в дедовский (теперь-то уже мой) сидор (а чем ему рюкзак-то не угодил?) и вытащил хлеб. Больше ничего не было. Колбасу и шпроты мы с дедом подъели на закусь, а все остальное требовало огня…
Проснулась и Евдохе. От хлеба отказалась: наверное, бережет фигуру. Грациозно потягиваясь, как кошка (с копытами!), спросила:
— Ну готов? Отсюда — напрямую. К вечеру будешь в Цитадели.
Но попасть в Цитадель в тот вечер не довелось. Когда мы проходили через небольшую гриву, раздался свист, с каким арбалетный болт разрезает воздух… Евдоха вскрикнула. Я увидел, что из ее левого плеча торчит стрела. Дернулся, чтобы вытащить, но кикимора отмахнулась — не время! На нас со всех сторон посыпались мелкие уродцы — то ли карлики, то ли гномики.
Не сговариваясь, мы встали спина к спине. Евдоха, придерживая раненую руку здоровой, «работала» копытами, пробивая головы, а я отмахивался кистенем. Когда я уже решил, что все, вырвались, то снова раздался свист. Последнее, что помню, — Евдоху, закрывшую меня собой…
Я очнулся от того, что кто-то облизывал лицо шершавым, как у собаки, языком. С каждым прикосновением возвращалось сознание. Но вместе с ним пришла боль. Кажется, голова была разломана на несколько кусков, которые болели и вместе и сами по себе.
— Очухался? — хрипло спросил малознакомый голос.
Я вытянул руку и нащупал, что рядом со мной кто-то лежит. Волосы длинные… С трудом понял, что это Евдоха.
— Где мы? — выдавил я.
— А кой разница? Вроде бы на мельнице, на Чёртовом озере. Тут страшно…
— Как сама?
— Умираю, — спокойно ответила она. — Ждала, пока ты очнешься. Теперь — можно!
— Подожди, — собрал я все усилия. — Не умирай!
Впрочем, я думал не о ней, а о себе: «Умрет, а я останусь один».
— Ждала, — повторила она, словно в беспамятстве. — Я уж боялась, что не очнешься. Ничего, рана у тебя пустяков. А голова пройдет. Тебя специально оглушили, чтобы не убивать. Отхожу я. Говорят, что если нечисть поможет человеку, то и она может стать человеком. А если умрет за него… Потрогай…
Не переспрашивая, я понял. С трудом перевалился на живот, дополз и потрогал… Да. Человеческие пятки… С трудом, но сел. Положил голову Евдохи себе на колени и стал гладить ее космы…
Женщина погладила меня по руке.
— Вот и все, — с какой-то гордостью сказала она. — Теперь Аггеюшка может быть свободным. Скажешь ему, что хотела умереть за него, да не получилось. Прощай. И спасибо тебе.
— За что?
— За то, что на болоте было. Я себя женщиной почувствовала, а не тварью болотной. И за то, что не полез ко мне.
— Так ты подожди… Может, еще и попристаю… Вот оклемаешься… Мы тут дядьке-то рога и наставим, — сглотнул я комок и попытался пошутить.
Было темно, но мне показалось, что Евдоха улыбнулась. Так вот, с улыбкой и умерла…
Жаль, конечно. Но мне-то что делать? Жалеть и плакать можно потом, а сейчас…
Мертвое тело — не лучшее соседство. Надо бы переместиться в сторонку. Удалось. Теперь — нужно провести «ревизию» и себя и своего имущества. Сам — ничего. Имущества — тоже ничего. В смысле, ничего не осталось. Как насмешка обнаружилось удостоверение представителя Президента.
Откуда-то сбоку пробивается свет. Там же и плещется вода. Как там в песне? «Тихо плещется вода, голубая лента…» На ленту голубую эта вода не похожа. Скорее, напоминала канализационный сток, где плавала всякая дрянь — палки, щепки и какие-то тряпки. Да нет, кажется не тряпки. Судя по всему — там плавает труп.
Попытался осмотреться, насколько это удалось в полумраке. Вода. Кругом — вода, вода… И она прибывает… Да, — подвал. Причем дом (или что там еще?) стоит на берегу. Если вода поднимется — меня затопит. А если затопление — это и есть спасение? Поплыть, скажем, вместе с водой.
Мои печальные размышления прервал голос, донесшийся из проема:
— Слышь, тебя долго ждать?
Из воды торчала зеленая голова. Батюшки-светы, так это же водяной!
— Дядюшка водяной! — завопил я. — Спаси меня!
— А я что делаю? — возмутился он. — Давай, греби быстрее.
Я «погреб» в сторону спасителя, стараясь не смотреть на то, что расталкиваю. На полдороге остановился, вспомнив о Евдохе. Нельзя оставлять! Все-таки что-то человеческое во мне еще осталось.
— Ты чего встал? — недовольно окрикнул водяной. — Вода здесь плохая, мертвая. Еще час-другой — станешь каким-нибудь упырем, если не хуже.
— А женщина?
— Какая? Откуда взялась?
— Она кикиморой раньше была.
— Вона как, — присвистнул водяной. — За человека, стало быть, погибла? Не Евдоха ли часом?
— Она самая. Ее похоронить надо.
— Не до того сейчас, — махнул водяной перепончатой рукой. — Я ж говорю — тебе убираться надо поскорее. А Аггею я скажу. Давай, лезь сюда.
Водяной схватил меня за руку и с силой потянул на себя. От яркого солнца в глазах потемнело.
— Хватай ездуна за хвост. Так, привяжем, чтобы не выскользнул… Только не обессудь — он все-таки рыба, потому на воздух нечасто выскакивать будет. Терпи.
Водяной вскочил на спину сома, как заправский ковбой, и мы понеслись.
Меня мотало из стороны в сторону, тело стукалось об острые и тупые углы — словно несусь на коне через лес. Время от времени сом выскакивал над водой, чтобы я успевал глотнуть воздуха.
Думал, не доживу… Ан, нет… Берег! Рыбка бежала, хвостиком махнула, дяденьку выбросила.
— Дойдешь? — спросил меня водяной. Или — сом? Уже не соображаю…
— Угу, — прохрипел я, отплевывая воду.
— Ковыляй-ковыляй, — напутствовал меня водяной. — И вот еще что. Чтобы мне в следующий раз не узнавать от разных тритонов, куда тебя занесло, можешь кого-нибудь из русалок вызвать. Камушек в воду бросишь, да посвистишь вот так: «фью-ти, фьюфти, фью».
— Спасибо, — вежливо поблагодарил я водяного. — Не премину…
— Ну тока сильно не увлекайся… — махнули спасатели хвостами и скрылись.
Я даже не успел спросить — откуда водяной тут взялся? И зачем ему понадобилось меня спасать?
