Глава 23

Вечером в закусочной «У семи дорог» подавали жареные сосиски с картошкой и сухариками. Посетителей собралось немного, и Ларионов с Максименковым, расположившись у окна, рассматривали блестящие под фонарями черные лужи, напоминавшие бесформенные пятна разлитого мазута. Дождавшись, когда пена осядет, Максименков, видимо, торопившийся домой, сделал такой большой глоток пива, что чуть не закашлялся. Ларионов, наблюдая за юристом, посасывал соленый сухарик, первую жажду он уже утолил.

– Почему вы нам помогаете? Ну, в смысле Ирошникову помогаете. Он вам не друг, не родственник.

– Дима, все мы люди, все мы, если можно так выразиться, в какой то степени даже человеки, – Максименков икнул. – А, вообще-то говоря, сам не знаю. Возможно, это мое предназначение людям помогать.

– Мы с Ирошниковым постараемся отплатить добром.

– Слушай, ни на какое там ответное добро и на другие глупости я не рассчитываю, – Максименков поморщился. – Помогаю, потому что имею возможность помочь. А своему другу передай: это против моих правил принимать благодарность от людей, которым нужна помощь. Спасибо скажет – и ладно.

– Когда Ирошников узнал о вашей идее, он сказал, что это отличный вариант.

– Он правильно мыслит, – кивнул Максименков. – Понимает свое положение. Прикинь. В Москве ему больше оставаться нельзя. Все телефоны, ну, друзей, подруг, сослуживцев Ирошникова на прослушке у милиции. Многие его знакомые, возможно, и ты, на прослежке. Я даже удивляюсь, что его до сих пор не взяли. А мой вариант для Ирошникова – просто находка.

– Пожалуй, так, – согласился Ларионов, но на душе почему-то было тяжело.

– Один мой клиент просто в разговоре спросил, не нужен ли кому чистый паспорт и военный билет, – Максименков дожевал сухарь. – Спрашиваю того клиента: сколько времени нужно, чтобы достать эти бумаги. Он говорит, хоть завтра принесу. Тоже человек мне кое-чем обязан и, что удивительно, помнит о своих долгах. Это я без намеков. Прошлый раз я велел принести фотографии Ирошникова. И вот документы готовы. Чистые документы. Ирошников Антон Васильевич теперь стал Шеваловским Ильей Михайловичем, евреем, прописанном в Петербурге. Холост, детей не имеет. Образование высшее, лейтенант запаса.

– По-моему, с национальностью вы немного того, перестарались, – сказал Ларионов.

– Если ты еврей, люди начинают смотреть на тебя, как на приличного человека. А Ирошникову передай от меня, пусть обрезание сделает. Ну, на всякий случай, для конспирации. На тот случай, если не только паспорт попросят предъявить.

Максименков рассеялся пошловатой шутке. Запустив руку во внутренний карман пиджака, вытащил объемистый незапечатанный конверт, передал его Ларионову.

– В конверте паспорт, военный билет. Плюс небольшая сумма, подъемные. Вернет, когда деньги заведется. И ещё бумажка, на ней телефон Вячеслава, моего питерского приятеля, коллеги. Слава с женой живут в центре. Но у него ещё есть одноканатная квартира где-то на Черной речке. Холостяцкая берлога, никакой роскоши. Но для Ирошникова в самый раз. Со своим приятелем я в принципе договорился, он встретит Ирошникова на вокзале, поможет устроиться и нальет сто грамм.

– Да, за дела вы беретесь основательно, – Ларионов спрятал конверт.

Максименков вытер влажные губы и принял из рук официанта полную кружку пива.

– И ещё в конверте железнодорожный билет до Питера на следующее воскресенье, на девятнадцать часов. Чтобы вам по кассам не бегать, не маячить перед отъездом. А утром Слава встретит Ирошникова на вокзале. Может, работу какую ему подыщет, все-таки Ирошников врач. Со временем там, в Питере, оформит ему трудовик.

Ларионов похлопал себя по карману.

– Восхищен, без дураков.

– Милый мой, я только тем и занят, что решаю чужие проблемы. Стал думать, что я и создан для этого. На этом все – забудем об Ирошникове, – Максименков почесал затылок. – Вот, например, ты держишь в руках яблоко и думаешь, как бы вынуть из него червячка, съевшего сердцевину, чтобы потом яблоко съесть. Знаешь, как это сделать? Выброси это порченое яблоко к чертовой матери, возьми свежее и не забивай себе голову всякими мыслями. То же самое и с вашей проблемой. Теперь забудь о ней и возьмись за другие дела. Пусть Ирошников катится в Питер с глаз твоих долой. И живет там новой жизнью, а ты живи своей. Кстати, где сейчас обитает Ирошников?

– Он считает, что мне этого лучше не знать.

– А как же вы общаетесь?

– Он звонит в редакцию газеты, в разные отделы, по разным телефонам. Говорит, что ему позарез нужен я, а дозвониться в мою редакцию он якобы не может. Ну, меня и подзывают. И мы спокойно общаемся. Ведь все телефоны на прослушку не поставишь. А сам он пользуется автоматом.

– А как Ирошников отнесся к перспективе отъезда в Питер?

– Без фанатизма, – честно признался Ларионов. – Ему кажется, что он знает имя убийцы. Но кто ему поверит в прокуратуре? Он до последней минуты не терял надежду найти убийцы. Я через своего человека узнал, что же накопало следствие и в каком направлении идут поиски. Но единственный подозреваемый у них – Ирошников. Сначала я подумал, что мы зря потратили большие деньги, когда заплатили за информацию. Но позже мы встретились с Ирошниковым, обсудили эту петрушку. Милиция ищет врача, но этот врач не Ирошников. Этот врач убивает профессионально и маскирует преступления под бытовуху. Это версия прокуратуры. Возможно, убийца рядом, работает на одной подстанции с Ирошниковым, знает его лично. Только одна деталь, но она многое прояснила. Последнее место преступления. Там на балконе нашли старуху с проломленной головой. Под диваном в комнате лежала докторская шапочка. И там же, под диваном, ручка «Вотермен», а на корпусе ручки инициалы Ирошникова. Знакомый гравер сделал, в шутку.

– С чем Ирошникова и поздравляю. Значит, в руках следствия прямая улика, от которой просто так не отопрешься. И после этого он ещё сомневается, ехать ли ему в Питер. Вот дурья голова.

– Он поедет в Питер. Хотя бы на время надо уехать, убраться в тень. Но ручка с инициалами. Ирошников, пока был в бегах, носил её с собой, в кармане куртки. И однажды потерял. Антон долго не мог вспомнить, где именно потерял. Возможно, оставил у одного врача, своего коллеги с подстанции, когда заходил к нему занять денег.

Максименков сосредоточено чесал нос.

– Сегодня можно вспомнить одно, а завтра прямо противоположное. Я утверждаю это, потому что я юрист, адвокат с обширной практикой, и я хорошо знаю людей. Сегодня Ирошников вспомнит, что забыл ручку у своего коллеги. Завтра вспомнит, что оставил её в приемной Государственной думы, куда пришел хлопотать о пенсии для своей покойной бабушки. На третий день ещё что-то всплывет в памяти.

– Значит, вы ему не верите?

– Почему же не верю? – адвокат продолжал чесать нос, который уже приобрел благородный оттенок созревающей сливы. – Очень даже верю. А прокурор этим басням поверит? На месте преступления найдена ручка с инициалами Ирошникова, считай, его визитная карточка. Наверняка уже провели экспертизу, установили, что это именно его ручка. Представь себя на месте прокурора: обнаружен труп, а рядом ручка, принадлежащая человеку, который подозревается, по крайней мере, ещё в двух убийствах.

– Антон тоже так считает, – вздохнул Ларионов.

– Все ясно, как божий день. Дело даже хуже, чем я думал. Чувствую, в прокуратуре уже спят и видят, как наденут на твоего друга браслеты и обработают его на первом же допросе до треска в костях. А им – премия, возможно, внеочередная лычка. Они ждут этой встречи, как ждет любовник молодой минуты верного свиданья.

– Ирошников все это понимает. Но все-таки, чтобы вы знали. На всякий случай Ирошников оставил эту ручку дома у врача со своей подстанции Вербицкого Валерия. Прошу вас, запомните это имя. Возможно – он убийца. Возможно, Вербицкий знает убийцу, как-то с ним связан. Запомните это имя, прошу вас. Ирошников сейчас ничего не может предпринять. Но ведь когда-нибудь настоящего убийцу найдут.

Максименков подозвал официанта, рассчитался за ужин.

– Я уже говорил: всем журналистам нравится играть в детективов. Но хватит впадать в детство. Кстати, Дима, вы неважно выглядите.

– Я простудился, – вздохнул Ларионов.

Максименков встал, протянул Ларионову руку.

– А я ещё немного посижу, а потом в редакцию. Ирошников будет звонить.

Ларионов заказал пива, выпил ещё и еще, но на душе легче не стало. Он сидел на жестком неудобном стуле и шепотом жаловался на жизнь самому себе. Больше жаловаться было некому.

Максименков вышел из закусочной и, не обращая внимания на месиво из талого снега и грязи, весело прошагал полквартала, свернул в узкий горбатый переулок и впотьмах чуть не натолкнулся на радиатор автомобиля, с выключенными габаритными огнями стоявшего прямо на тротуаре. «Эко меня заносит после пива», – проворчал Максименков, распахнул переднюю дверцу и, усевшись рядом с водителем, шумно выпустил изо рта воздух.

– Фу, кажется, ноги промочил, – сказал он.

– Вам ли жаловаться, – покачал головой Егоров. – Битых два часа просидели в пивной, в уюте и чистоте, ели-пили, а мне даже бутерброда не принесли. Ведь не принесли?

– Не принес, – Максименков испытал укол совести. – Но как бы я объяснил этот бутерброд Ларионову? Дескать, вот беру бутерброд собаку бродячую покормить.

Юрист, помянув собаку, боязливо покосился на Егорова.

– Расскажите, как дела, – попросил тот.

– Отлично, – Максименков остался доволен собой и ждал похвалы. – Просто прекрасно. Ларионов обрадовался этим билетам до Питера, как ребенок. Действительно, в их положении это блестящий выход, просто блестящий. Поэтому и наживку заглотили без колебаний. Между Ларионовым и Ирошниковым все окончательно обговорено. В воскресенье Ирошников девятнадцатичасовым поездом отправляется в Питер. Я набрехал, что на вокзале его встретит мой товарищ, поселит в пустующей квартире, даже с работой поможет. Он только не в восторге от того, что Ирошников стал евреем.

– Это уж какие документы достали. Пусть спасибо скажет, что не стал по паспорту негром.

– Это конечно, конечно, благодарен должен быть, свинья, а он ворчит не по делу, – Максименков расстегнул все пуговицы дубленки, стеснявшей движения. – Но все сработало – это главное. Все от безысходности. Правильно говорят, бедному человеку можно не то, что гнилую автомашину, штопаный презерватив продать можно. Он останется доволен. Только тут безысходность иного свойства.

Закончив сложное философское постороение, Максименков взглянул на Егорова. Тот сидел мрачный, будто и не слышал ничего.

– Ларионов мне верит, как отцу родному, – продолжал адвокат. – А ещё журналист, такой лопоухий. Эх, горемыка. Правда, и журналист он паршивый и газетенка его паршивая. Вера говорит, эту газетку без чувства брезгливости и в руки не возьмешь. Кстати, знаете новость, совершенно сногсшибательную? Романов решил выкупить у этих проходимцев, Чемоданова и Пахова Федора Михайловича, долю Майкла Волкера. Отозвал заявления из арбитража и уголовного суда и уже часть денег перевел этим проходимцам и ворам. Вы представляете? Ничего глупее просто придумать нельзя.

Егоров молча кивнул.

– Романов говорит: в одной берлоге с ними все равно не ужиться, – продолжал Максименков. – И судиться не хочет, говорит, что это дело не имеет перспективы. Мол, только его грязью обольют с ног до головы, погубят репутацию честного бизнесмена, во всех грехах обвинят, всех собак повесят и так далее. Короче, кипеша на суде он тоже боится. Да, взяли Романова в оборот, – Максименков хихикнул. – Смотреть на него жалко, ходит боком, как ощипанная курица. Вы понимаете, все это между нами.

– Понимаю, – кивнул Егоров.

– Нет, я бы на поводу у этих бандитов не пошел, – заявил Максименков. – Но Романов стал сам на себя не похож, все дочка. Много она из отца крови выпила. И он пошел по пути наименьшего сопротивления, по самому плохому пути, – Максименков перевел дух, снял меховую шапку и положил её на колени. – До дома меня подбросите? Или хоть до проспекта, там я машину возьму.

– Довезу до дома.

Егоров рванул машину с места, вырулив из темного переулка на освещенную улицу. Из-под покрышек разлетелся шлейф талого снега и грязи.

– Вот и отлично, – юрист взъерошил слипшиеся под шапкой волосы. – А вы бы как поступили на месте Романова? Наверняка не стали платить этим жуликам?

– Я не принимаю решений, я простой служащий, – ответил Егоров.

– Но ведь собственное мнение у вас есть? – настаивал адвокат.

– А на кой оно мне нужно, собственное мнение?

– Ясно, – вздохнул Максименков, настроившийся после пива на душевный разговор. – А если не секрет, зачем вы так усложнили ситуацию с Ирошниковым? Этот паспорт, военный билет, отъезд в Питер? Слишком сложно.

– В Москве мы могли выслеживать Ирошникова неделями. И добились одного – нас бы обставила милиция. А сейчас мы прилагаем минимум усилий. Через Ларионова подсовываем Ирошникову липовые документы и билет в Питер. И нам теперь точно известно место, где будет находиться Ирошников и время. Другой билет в это же купе получит Воронин. Из Москвы выезжает человек, а до пункта назначения не добирается. Все просто, как видите. А Ларионов, он как муравей на ладони, он на виду и всегда его можно прихлопнуть второй ладонью.

– Вот его бы я прихлопнул в первую очередь, – завертелся на сидении адвокат. – И с каким бы удовольствием я это сделал, ох.

– Чужими руками, – фыркнул Егоров.

– Ну, у вас свой профиль работы, у меня свой, – Максименков поднял плечи кверху и, не подумав, объявил. – Ларионов сказал, что он простудился.

– Надо же какой сюрприз – Егоров хохотнул. – Есть одно универсальное лекарство, которое лечит от всех болезней сразу.

– Какое-то новое? – Максименков тупо смотрел вперед себя.

– Лекарство очень даже старое, – Егоров помрачнел ещё сильнее. – Это насильственная смерть. Избавляет от нищеты, насморка, несчастной любви, угрызений совести и даже от мандавошек.

Максименков поморщился, он не переносил разговоров о физическом насилии, при виде крови к его горлу подступал тошнотворный кислый комок. Адвокат постарался перевести разговор в другое русло.

– Вот мы сейчас проезжаем эти старые московские дома, – сказал он. – Я ведь вырос в этих дворах. Сколько воспоминаний, сколько ностальгических мыслей. Боже мой, кажется, только вчера все это было. Поздней весной, когда дети ещё не разъезжались из города, мы с мальчиками играли в «казаки-разбойники». А с девочками в «веревочку», в «ручеек».

– Очень трогательно, – сказал Егоров. – А я почему-то думал, что вы уже с раннего детства играли в юристов. Надевали на свой нос очки без стекол и вслух читали мальчикам и девочкам Гражданский и Уголовный кодекс. Интересная, захватывающая игра.

– Тут нет ничего смешного, – надулся Максименков.

– А хотите знать подробности? – вдруг спросил Егоров. – Хотите знать, что случится с Ирошниковым в поезде?

– Ни Боже мой, – Максименков даже зажмурил глаза. – Я не хочу знать, могу, правда, предположить. Все будет похоже на самоубийство. Или ограбление. Ведь так?

– Ясно, что не на сказку, – ответил Егоров.

Он уже не первый раз ловил себя на том, что не без удовольствия пугает впечатлительного Максименкова. Несколько минут Егоров боролся с желанием снова пугнуть адвоката, но быстро сдался.

– Воронин станет действовать шилом, – сказал Егоров – Шило – оружие профессионалов. Надо точно знать, в какое место и как ударить. Нужно с первого раза попасть в сердце или в спинной мозг. На теле остается капелька крови – всего-то в руках дилетанта шило вещь бесполезная, совершенно никчемная, – Егоров вырулил на проспект, перестроился в левый ряд и прибавил газу – Я почему вам об этом рассказываю? Вы все-таки в деле. Значит, должны знать детали, хотя бы некоторые.

– Нет, не хочу, – всплеснул руками Максименков. – Если вы не замолчите, я выйду из машины.

– Прямо на ходу?

– Хоть на ходу

– И вас переедет грузовик, что мчится за нами по параллельной полосе. Это тяжелый грузовик. От вас останется отбивная в штанах. И, главное, Романов будет очень недоволен вашей гибелью. Скажет: в такое ответственное время мой юрист решил шутки шутить, из машины прыгать на ходу.

– Но я не хочу ничего слушать…

– Ладно, а то ночь скоро, не заснете, – сжалился Егоров. – Я думал, у адвокатов нервы покрепче. А вам не жалко этого парня Ирошникова?

– А меня вам не жалко, такое рассказывать? Ирошников подонок, законченный маргинал, патологический тип. Сами говорили, что он убийца, а теперь издеваетесь надо мной.

– Ладно, молчу.

– За что вы меня ненавидите? – Максименков комкал в руках шапку. – За то, что вы делаете грязную работу, а я чистую? Вы мне просто завидуете.

– Таким как вы я никогда не завидовал, – покачал головой Егоров. – Может, жалел иногда. Но никогда не завидовалю.

Егоров засмеялся таким смехом, что Максименков почувствовал, как под жаркой дубленкой холодеет спина.

На встречу с Ирошниковым Ларионов опоздал на час, а то и больше, появившись в пирожковой только в начале девятого вечера. Ирошников, устроившись в углу за круглым столиком, флегматично жевал, запивая еду прозрачным чаем. Ларионов, поздоровавшись, повесил на крючок под столешницей нейлоновую сумку, снял с головы и положил на стол плоскую кепку, напоминавшую блин с козырьком.

– На всякий случай взял такси и доехал до трех вокзалов, – Ларионов пригладил волосы ладонью. – Потом покрутил по переходам, зашел в универмаг. Если за мной кто и следил, то в универмаге меня точно потерял.

– Ты, как всегда, настороже, бдишь. Приехал, когда пирожковую уже закрыли, только вот буфет работает, – он кивнул головой на мужика в фартуке по другую сторону прилавка.

– Между прочим, вчера вечером в мою квартиру заявился участковый. Сказал, что проверяет квартиры в подъезде, нет ли граждан, проживающих без регистрации. Обнюхал все углы и ушел, явно недовольный. Может, соседи настучали, что у меня подозрительный человек живет. А участковый, как положено, явился с двухнедельным опозданием. Кстати, я взял отпуск на две недели, хочу отдохнуть от всего этого.

Ларионов дожевал резиновый пирожок, полез в куртку и вручил Ирошникову объемистый конверт, перехваченный резинкой.

– Тут все, о чем мы говорили. Паспорт, военный билет, немного денег, железнодорожный билет до Питера на это воскресенье. Так что, разреши тебя поздравить.

– Меня не с чем.

– Как не с чем? Со сменой национальности. Теперь ты еврей по имени Шеваловский Борис Моисеевич. Нравится?

– Вообще-то звучит, – физиономия Ирошникова вытянулась. – Подожди, я сейчас, – он отошел к прилавку, сказал буфетчику, что через десять минут они закругляются, и вернулся к столику с двумя пластиковыми стаканчиками с водкой. – Когда человек немного датый, смену национальности он переносит как-то легче. Почти безболезненно, – он придвинул стаканчик Ларионову, поднял свой. – Завтра я уже привыкну к тому, что я еврей.

Ларионов чокнулся с Ирошниковым и выпил.

– Да, Борис Моисеевич, национальность – это надолго, – кивнул Ларионов. – Сумка там под столом висит, в ней мой свитер, пара рубашек, шлепанцы, спортивный костюм. Стыд хоть прикрыть.

– С вещами у меня не того, не густо вещей.

Ирошников задумчиво посмотрел на буфетчика, решая, взять ли ещё водки, но тот, заметив взгляд посетителя, отрицательно покачал головой и показал пальцем на наручные часы. Буфетчик спешил домой.

– Спасибо тебе за вещи и вообще за все спасибо, – сказал Ирошников. – И отдельно поблагодари своего юриста, твоей бывшей жене повезло с мужем.

– Да, не все адвокаты сволочи, – только дожевав пирожок, Ларионов почувствовал, как устали челюсти. – И не все хорошие люди переехали из Москвы в Питер. И здесь кое-кто остался.

– И последняя просьба, – Ирошников полез за пазуху, вытащил два почтовых конверта, успевших слегка помяться. – Вот в этом распечатанном конверте заявление в прокуратуру. В нем я постарался объяснить собственные действия, изложил версию происшествий и назвал человека, которого подозреваю в убийствах. Другое письмо личное. Передай его Лене Романовой в руки или брось в почтовый ящик. Знаешь, как почта работает, а мне хочется, чтобы письмо дошло.

– А ты ей просто позвонить не мог?

– Телефон у неё несколько дней не отвечает, – сказал Ирошников, кивнул буфетчику, тот в ответ помахал рукой запозднившимся посетителям. – Все, уходим.

Они вышли из пирожковой. Мокрый снег залеплял фары тяжелых грузовиков и легковушек, пересекавших перекресток под мостом. Внизу, на железнодорожных путях, прогудел маневровый локомотив, а через минуту загрохотали вагоны товарного состава.

– Ну, будь здоров.

Ирошников переложил нейлоновую сумку в левую руку, правую пятерню протянул Ларионову.

– Будь здоров, – громко ответил Ларионов, стараясь перекричать шум поезда и автомобильный гул. – Будь здоров, господин Шеваловский, Антон. Вообще, жизнь – это большая хохма.

– Очень большая хохма, – прокричал в ответ Ирошников.