Глава тридцатая

Оказалось, родственник покойного Анатолия Овечкина жил совсем не в ближнем Подмосковье, электричкой добираться до места более часа.

Спустившись с пригородной платформы, Аверинцев огляделся по сторонам. Никого вокруг, ни машин, ни людей. Только женщина вдалеке, впрягшись в ручную тележку, бредет неизвестно куда. От пустой железнодорожной станции к рабочему поселку змеится скользкая раскатанная машинами дорога. Но Аверинцев, решив срезать путь, пошел напрямик, через снежное поле, по широкой гладкой тропинке, в гору, к дальним трехэтажным домам, почему-то стазу решив, что Строительный переулок находится именно там.

Тропинка, видимо, оказалась не самым коротким путем. То расширяясь, то сужаясь, она змеилась среди растущих в поле высоких берез, среди оврагов и ложбин, уводила в сторону от домов, но, в конце концов, привела к цели. Выйдя на улицу, Аверинцев остановил какого-то мужика в линялом ватнике и спросил дорогу. Тот показал рукой направо.

– Только не улица Строителей, а Строительный тупик, – сказал мужик. – Так правильно называется. А раньше была тупиком имени комсорга Рытова.

– А, вот оно как, – Аверинцев в задумчивости снял кепку и почесал затылок.

Поблагодарив прохожего, он пошел в указанным направлении. Улица и в самом деле оказалась тупиком, она никуда не вела, а упираясь дальним концом в ряд утопающих в снегу дровяных сараев. Если бы не фиолетовый печной дымок, что вился над крайним шлакоблочным домом, когда-то окрашенным в желтый цвет, а теперь серым, строение могло показаться нежилым. Черные безжизненные квадраты окон, облупившаяся по всему фасаду штукатурка, осыпавшиеся углы. Перед единственным подъездом за низким щербатым заборчиком укрылся серыми сугробами палисадник, на том месте, где должна висеть табличка с номером дома, углем написано короткое ругательство. Подумав секунду, Аверинцев вытащил из кармана мятую бумажку, ещё раз прочитал адрес, вошел в подъезд.

Не держась за перила, он поднялся на второй этаж, и большим пальцем утопил кнопку звонка квартиры номер пять. Высокая, обитая черным дерматином дверь распахнулась сразу, будто с другой её стороны Аверинцева давно и с нетерпением ждали. Он, не дожидаясь приглашения, шагнул в полумрак передней. Под потолком в прозрачном пластмассовом горшке вспыхнула бледная двадцатисвечовая лампочка. Невысокий сухонький старик в красной фланелевой рубашке и поверх неё душегрейке из кролика отступил в сторону и безбоязненно посмотрел на незнакомого гостя.

Аверинцев поздоровался, расстегнул куртку. Пользуясь полумраком, он вытащил из нагрудного кармана пиджака липовое удостоверение с надписью «милиция», с вклеенной фотографией и водянистой нечитаемой печатью, распахнул книжечку перед носом хозяина. Старик подслеповато прищурился, пытаясь разобрать, что за документ ему показывают. Но Аверинцев уже захлопнул милицейское удостоверение и проворно сунул его в карман.

– Я из прокуратуры, – коротко сказал он. – Кузнецов Иван Степанович, старший следователь. А вы будете Твердохлебов Леонид Иванович, так?

– Он самый, – старик, уже, видимо, готовый к неприятным известиям, вцепился руками в кроличью душегрейку.

– Не боитесь, без спросу человека пускаете.

Аверинцев вытер ноги о матерчатый коврик.

– А у нас тут сроду грабителей не водилось, – бойко ответил старик. – Потому что грабить нечего. Давно уже нечего грабить.

– По поводу вашего родственника, – Аверинцев снял кепку. – По поводу Овечкина Анатолия Владимировича. Хочу поговорить о нем. Где нам удобно побеседовать?

– Овечкина? – старик, озадаченный темой предстоящего разговора, пригладил ладонью короткие белые волосы. – Да, да, конечно. Анатолий, правда, давно тут у меня не показывается. Вы не снимайте ботинки, сегодня мы как раз мыть собирались. Вон в комнату идите.

Бросив плащ и шарф на табуретку, Аверинцев, сопровождаемый стариком, прошел в комнату, пропахшую мышами и пылью. Встав на пороге, он беглым взглядом окинул деревянную кровать, диванчик, стены, увешанные застекленными фотографии в самодельных рамках. В кресле с облезшими от полироли деревянными ручками сидела, уставившись глазами в черно-белый телевизор, некрасивая простоволосая девица. Оторвавшись от зрелища, она посмотрела на Аверинцева без всякого интереса, сказала «здрасьте», перевела взгляд на экран и захихикала.

– Что, здесь поговорим? – обернулся к старику Аверинцев и кивнул на девицу в кресле. – Разговор серьезный, мужской. Один на один.

– Тогда вот в другой комнате можно, – старик показал пальцем на закрытую дверь, ведущую, видимо, в смежную комнату. – Или на кухне. Как скажете.

– Тогда давайте на кухне.

Аверинцев прошел дальше по коридору, свернул налево, в кухню и, плотно закрыв дверь за стариком, устроился за столом возле окна.

– Это Любка, внучка моя, – старик кивнул на кухонную дверь и поморщился, как от кислого. – Не родная, правда, внучка. Родных не имеется. Двоюродная. Племянникова дочка.

– Не о ней сейчас речь, – Аверинцев попробовал перейти к делу.

– Навязалась на мою душу, накачалась, – продолжал жаловаться старик. – Надоела она мне, не знаю как. Как грыжа надоела. Из Калуги приехала работу искать. Или жениха столичного. Точно не знаю. Но искать работу ленится. И вот сидит сиднем у телевизора уже пятый месяц. Будто в Калуге телевизоров нет. Сидит и сидит девка в моем доме. Ждет принца. А какие уж тут у нас в рабочем поселке принцы? А может, смерти моей дожидается. Чтобы ей одной тут в квартире хозяйничать. Только не дождется она смерти моей. Сухое дерево долго скрипит. Вы бы её вызвали повесткой к себе в прокуратуру, припугнули. Посадим за тунеядство, на каторгу отправим, принудительным трудом тебя исправлять, если в недельный срок никуда не устроишься.

– Сейчас за тунеядство не сажают.

– А жаль, что не сажают. Жаль.

Старик горько вздохнул, помолчал минуту и задал важный, по его мнению, вопрос.

– Что много времени отняли у вас мои поиски? – спросил Твердохлебов.

– Много времени, очень много, – подтвердил Аверинцев. Он хотел добавить, что поиски отняли не только много времени, но и много денег, но сказал совсем другое. – По нашим данным, Овечкин временно проживал у какого-то родственника в Подмосковье. Навели справки, оказалось, нет у него в области никаких родственников. Просто чудом вас нашли. Овечкин более года назад оформлял здесь временную прописку, а потом выписался. Вот по его временной прописке вас и разыскали. Я так понимаю, вы Овечкину просто знакомый?

– Я его крестный. Ну, крестил я Анатолия ещё в младенчестве. Так что, с одной стороны он мне не родственник. А с другой стороны, по церковным понятиям, он мне крестник. Это как посмотреть. Он натворил что? Если из прокуратуры приехали, значит, дело серьезное. Его уже посадили или пока ищут?

– Серьезное дело, вы приготовьтесь к худшему, – Аверинцев сделал суровое лицо и выдердал паузу. – Около двух месяцев назад Анатолий Овечкин погиб, точнее, покончил с собой. Пустил пулю в висок. Следствие по факту его гибели ещё продолжается, но есть все основания утверждать, что это действительно самоубийство.

Лицо старика вытянулось, руки оторвались от пол душегрейки, взлетели вверх и упали на колени.

– Вот как? Выходит Толя погиб?

Аверинцев вытащил из кармана пиджака, положил на стол и придвинул к старику две моментальные фотографии мертвого Овечкина, сделанные в ванной комнате сына. Старик склонился над карточками.

– Узнаете? На снимках Овечкин?

– И без очков узнаю. Толик это, кто же еще. Только вот я одного не пойму, почему это Анатолий на вашей фотографии в ванной сидит?

– А так положено. Перед захоронением тела, вернее перед его кремацией, полагается обмыть труп, причесать, привести его в порядок. Перед тем, как предъявить фотографии родственникам, работники судебного морга обязаны, ну, как бы это сказать… Обязаны придать телу товарный вид, – соврал Аверинцев, справедливо рассудив, что старик вряд ли знаком с тонкостями процедуры опознания трупов. – Мы же не можем вам его в голом виде вам предъявить? Правильно? Порядок такой.

– А, понятно, – кивнул Твердохлебов. – Ну, я бы его и голым узнал. Вообщем, перед тем, как сжечь, помыли Толика?

– Помыли, а как же, – подтвердил Аверинцев.

– Значит, все честь по чести? – старик настаивал на расширенном, подробном ответе.

– Все по чести, как полагается, по-людски похоронили, – нашелся Аверинцев. – Разве что торжественного салюта не было и воинских почестей. Так ведь Овечкин не маршал и даже не генерал. И вообще не военнослужащий. Поэтому и обошлись без почестей. Кремировали вашего Анатолия, упокоили прах в общей могиле. Вообщем, все в порядке. Я бы сказал, на высоком уровне.

– Вместе со всякими пьяницами и бездомными бродяжками похоронили, – продолжил мысль Твердохлебов. – Наверное, теперь мне и придти некуда с прощальным поклоном?

– Некуда, – развел руками Аверинцев. – Разве что на общую могилу, братскую.

– Туда не пойду, – махнул рукой старик. – Я говорил Тольке в свое время: живи у меня тут, в поселке. Чего тебе в Москву мотаться. Я бы его пристроил на очень хорошую работу. На очень даже хорошую. В механические мастерские устроил бы. Сам всю жизнь там проработал. А уж потом, в преклонном возрасте, пошел мастером в ПТУ работать. Училище там есть, за путями, возле станции. Да, хотел Тольку по своим стопам направить, этим маршрутом пустить. Его бы в механические мастерские с руками и ногами взяли, сидел бы в бухгалтерии и в потолок плевал. Очень там хорошая работа, ничего делать не надо. Ведь у Толика отличное образование. Он техникум закончил.

Слово «техникум» старик произнес с придыханием и по слогам, делая ударение на каждом слоге. Твердохлебов замолчал, отвернулся к окну и долго смотрел на занесенные снегом крыши выстроившихся в ряд дровяных сараев. Аверинцев тоже молчал, разглядывая голые стены кухни, единственную самодельную полку, металлическую сушку, привинченную над раковиной, полную разномастных тарелок и чашек.

– Дурак Толька, – Твердохлебов подвел итог своим размышлениям. – Тут бы он жил припеваючи. Останься Толик здесь, он бы все имел, от а до я. Абсолютно все, – старик обвел вокруг себя руками, словно хотел ещё раз показать гостю голые стены кухни.

– И что ж он не остался?

– Легкой жизни захотелось, приключений на свою задницу, вот и понесло его в Москву. А в Москве с бабами спутался, в карты начал играть. И пошло-поехало. Долги, денег нет никогда. Черт шалопутный, прости Господи. С детства он такой. Одно слово – порченый. Еще отец его покойник сыну говорил: «Порченный ты у нас, Толик. Ой, порченный».

Не зная, какое именно значение старик вкладывает в слово «порченный», Аверинцев лишь глубокомысленно кивал головой. Но вдруг согнулся, поднес к лицу ладони и зашелся сухим надрывным кашлем. Откашлявшись, Аверинцев встал, подошел к раковине, сплюнул в неё зеленоватую мокроту с багровыми кровяными прожилками, смыл мокроту струей воды из-под крана и вернулся к столу.

– Кашель у вас нехороший, – сказал Твердохлебов. – Очень плохой кашель. У меня друг один так начал кашлять, надрываться, а через три месяца его вперед ногами на погост снесли. К врачу вам надо.

– Ничего, – Аверинцев никак не мог отдышаться после неожиданного приступа. – Простыл немного. Все мотаюсь по области, вот и простыл. Вечером выпью водки с перцем, горчичники поставлю. Завтра все как рукой снимет. А теперь хорошенько вспомните, когда, в какой день, Овечкин последний раз был здесь?

Твердохлебов сморщил лоб, потрепал ладонью короткие волосы.

– У меня на числа память хорошая, даром что старый. Он тут последний раз был ещё в прошлом годе. В декабре. То ли третьего числа, то ли четвертого. Кажись, четвертого.

– Ну и память у вас, молодой позавидует. Что Овечкин делал здесь?

– Ничего не делал. Пришел, перекусил наскоро. Четверть часа побыл в своей комнате и поехал. Спешил он куда-то. А зачем приезжал, не знаю. Мне какой протокол подписать не надо? Что я его опознал, покойника?

– Протокол подписывать пока не надо, – покачал головой Аверинцев. – Следствие по факту гибели Овечкина продолжается. Опознали – и ладно. С протоколом ещё успеется, мы не формалисты. Можно мне зайти в ту комнату, где жил ваш крестник? Может, записная книжка после него осталась или дневник. Некоторые люди записывают собственные мысли или события в дневник.

– Комнату посмотрите. А дневник у него только в школе был. И записных книжек Толик не держал, и так голова светлая, память хорошая.

Комната Овечкина напоминала жилище спартанца. Жесткий односпальный диванчик, однотумбовый письменный стол, стул с жесткой спинкой, разборные гантели в углу, короткие застиранные занавески на окнах и календарик с полуголой девицей на стене – вот и вся обстановка, все нехитрое убранство его жилища. И ещё на вбитом в стенку гвозде висит отглаженный светло серый костюм. Аверинцев пошарил в его стерильно чистых карманах, погладил шелковую подкладку, но не нашел даже использованного билетика на электричку.

Он заглянул за шторы, бросил взгляд на пустой подоконник. Присев у стола, выдвинул верхний ящик. Несколько старых номеров московской вечерней газеты, запечатанный нетронутый набор фломастеров, упаковка витаминов, колода карт, плоский электрический фонарик. Во втором ящике самоучитель игры на аккордеоне и подарочное в твердом переплете издание книги «Как стать богатым». Аверинцев вытащил книгу из стола, полистал страницы, надеясь найти между ними какие-нибудь фотографии или пометки на полях, но ничего не нашел.

– Его любимая книга, – из-за плеча пояснил Твердохлебов. – Раз десять её прочитал.

Аверинцев положил книгу на место, выдвинул третий ящик. Несколько пачек американских сигарет, очки со сломанной душкой, разобранная электрическая розетка, пара отверток, на дне катаются какие-то винтики и шурупчики. И больше ничего. Аверинцев задвинул ящик и поднялся на ноги. Наклонившись, он заглянул под диван, космическая пустота, только тонкий слой пыли на полу, явно земного происхождения.

– Неужели ничего не сохранилось, ни записей, ни книжки записной? – ещё раз спросил он.

– Анатолий чего надо так запоминал, без записей, – развел руками старик.

– Что ж, в таком случае извините за беспокойство, – Аверинцев направился в прихожую.

– Я понимаю, у вас работа такая, – кивал головой старик. – Какое уж тут беспокойство. Не сахар ваша работа.

Аверинцев спустился вниз, вышел из подъезда и постоял минуту, вдыхая влажный свежий воздух. Впереди уже знакомая тропинка через поле, полчаса ходьбы, и ты на станции. А там электричка подойдет, авось ждать недолго. Хотелось курить. Аверинцев покопался в карманах, нашел пакетик леденцов, освободил конфету от обертки и положил её в рот.

– Подождите минутку.

Из подъезда вышла внучка Твердохлебова, которой, видимо, расхотелось провести ещё один день возле телевизора. Аверинцев сосал леденец и наблюдал, как девушка обматывает шею оранжевым шарфом, просовывает руки в рукава голубой искусственной шубки.

– Я слышала, что этот старый дурак обо мне наговорил, – сказала Любка. – Вы ему не верьте.

– Да я и не верю. Конфетку хочешь? – Аверинцев вытащил из кармана и протянул девушке раскрытую пачку леденцов. – Бери больше. Ты мне только это хотела сказать или что-то еще?

– Хотела сказать, что когда дядя Толя приезжал сюда последний раз перед своей смертью, он перед тем, как пойти обратно на станцию, заходил в соседский сарай. Побыл там минут пять. Вышел, повесил замок, запер его и пошел к электричке. Я за ним специально не подглядывала, просто на кухне в окно выглянула и все это увидела. Он что-то прятал в сарае.

– А что он прятал? Ты ведь сходила, посмотрела?

– Пойдемте. Заберете, если вам это нужно.

Девушка поманила Аверинцева пальцем. По узкой обледеневшей тропинке Любка привела его к сараю, вытащила из кармана шубки ключ, покопавшись с замком, раскрыла скрипучую дверь, потопала ногами возле порога, стряхивая с сапожек снег. Аверинцев следом вошел следом, отступил в сторону от порога, чтобы не заслонять свет. Любка перешагнула через какую-то коробку, обошла невысокую поленицу дров и, наклонившись вперед, запустила руку куда-то вниз. Она вытащила из-за дров захоронку Овечкина – цветной пластиковый пакет. Любка, перепрыгнула неудобно лежавшую под ногами на самом ходу коробку, шагнула к двери, передала пакет в руки Аверинцеву.

– Вот чего он тут прятал. У нас со стариком видеомагнитофона нет. Не знаю, что уж на них записано.

Аверинцев раскрыл пакет, увидел на его дне три видеокассеты в прозрачных пластмассовых футлярах.