Глава двадцать девятая
За страхами и волнениями последних дней Марьясов совсем забыл о работе и в четверг, к вечеру, решил немного разгрести скопившиеся завалы бумаг, уткнулся в документы, собираясь задержаться в офисе часов до десяти вечера. Но мобильный телефон, молчавший всю вторую половину дня, вдруг ожил. Трегубович, взволнованный и радостный, забывший даже поздороваться, вдруг, без всяких предисловий, объявил, что кейс нашелся, сейчас он у него в руках. Марьясов, не веря собственным ушам, поднялся из кресла, приказал собеседнику повторить последние слова.
– В смысле, кейс у вас с Васильевым, в смысле вы вместе его нашли? – уточнил Марьясов.
– У меня одного он в руках, а не у Васильева, – сквозь помехи прокричал Трегубович. – Я один нашел кейс, сам. К черту Васильева. Мы сегодня с вами рассчитаемся? Я получу свои премиальные?
Сукин сын, только премиальные на уме.
– Привози кейс, без денег не останешься, – пообещал Марьясов. – Когда тебя ждать?
– Я из ещё Москвы, – крикнул Трегубович и чему-то засмеялся. – Часа через полтора или два буду в вас. Отсчитывайте деньги. Готовьте премию.
– Уже готовлю, – Марьясов с силой бросил трубку на аппарат.
Но Марьясов и не подумал готовить какое-то материальное вознаграждение. Вместо этого он, сцепив ладони за спиной, стал расхаживать по кабинету. За окном густели, наполнялись вечерней синевой прозрачные голубые сумерки, вдоль улицы зажигались редкие фонари. Приоткрыв дверь в приемную, он высунул голову из кабинета. Секретарша Верочка на пару с охранником Володей пили чай с сухим печеньем и разгадывали газетный кроссворд. Марьясов сказал Вере, что та свободна и, закрыв за собой дверь, сделал ещё несколько кругов по кабинету, сел на двухместный диванчик, взглянул на часы. Всего-то четверть часа прошло с тех пор, как позвонил Трегубович. Всего-навсего. А, кажется, минула вечность, а ещё ждать и ждать. Раньше, чем часа через полтора Трегубович не нарисуется. Нужно чем-то отвлечься, чем-то себя занять. Сев за стол, Марьясов придвинул к себе книгу, начатую ещё несколько дней назад, раскрыв её, отодвинул в сторону бумажную закладку.
Перелистывая страницы, Марьясов выразительно морщился. Роман был густо населен самыми отъявленными подонками, садистами и живодерами. Ни одного положительного героя, ни одно мало-мальски приличного персонажа, ни одного хорошего человека. Даже читать противно. Разве что этот сельский учитель старик Комов, он, кажется, хороший. Марьясов вытащил из бумажного стаканчика шариковую ручку и стал её покусывать, раздумывая о литературных героях нашего времени. Этот Комов, вроде, ничего. На первый взгляд, действительно приличный человек. Пенсионер, ветеран труда, заслуженный учитель. С трудными подростками возится, свое время на них не жалеет и даже деньги им одалживает.
С другой стороны, Комов одинокий, бездетный, заняться ему нечем. Вот он и возится себе в удовольствие со шпаной. От собственного безделья занимается с этой публикой. Впрочем, трудно понять, хороший ли человек учитель Комов, потому что его убивают ещё в самом начале романа, буквально на первых страницах. Трудные подростки, которым пенсионер посвящал столько времени, давал деньги взаймы, развлечения ради замучили, запытали старика Комова до смерти. Образ заслуженного учителя померк, так и остался до конца нераскрытым. Нет, читать обо всех этих кровавых ужасах это невозможно. С души воротит. Марьясов закрыл книгу и отложил её в сторону.
Господи, как долго тянется время, как бесконечно долго оно движется. Побродив по кабинету, Марьясов распахнул стеклянные створки стеллажа, стал разглядывать этикетки, приклеенные к видеокассетам. Большинство фильмов он не смотрел, коробки с кассетами стоят тут месяцами, пылятся. Пожалуй, хорошее решение – посмотреть какое-нибудь занимательное кино. Он уже потянулся рукой к коробке, но последнюю секунду передумал, отдернул руку. После того трагического случая, когда пресс-секретарю Куницыну прямо на рабочем месте взрывом оторвало пальца на обеих руках, Марьясов из суеверного страха не прикасался к видеокассетам. Ведь, если вспомнить, взрыв прогремел именно в тот момент, когда Куницын доставал какую-то видеокассету из футляра.
Конечно, в одну воронку снаряд дважды не падает. Это с одной стороны. А с другой стороны, береженого Бог бережет. Марьясов отступил от стеллажа, распахнул дверь в приемную и убедился, что секретарша ушла. Оставшийся в одиночестве охранник, допил чай и уткнулся в разложенную на столе газету. Марьясов почесал подбородок.
– Володя, сейчас ко мне придет один молодой человек, ну, Трегубович. Ты его знаешь, видел его. Пропусти. И внизу ребятам скажи, чтобы пропустили.
– Будет сделано, – охранник кивнул головой.
– И вот ещё что, – Марьясов поманил охранника пальцем. – Володя, иди поставь мне какую-нибудь кассету.
– Что-что? – не понял тот.
– Ну, иди сюда.
Марьясов скорчил недовольную гримасу, пропустил охранника в кабинет и, показав рукой на стеллаж с видеокассетами, отошел на безопасное расстояние, в дальний угол, к самому окну. Володя, не понимая, чего от него хочет начальник, опустив руки по швам, хлопал глазами.
– Вон в шкафу кассеты, – терпеливо объяснил Марьясов. – Видишь? Выбери какой-нибудь приличный интересный фильм. На свое усмотрение. Я ведь кино не смотрю, совсем в этом ничего не понимаю. Вот ты мне и выбери фильм, поставь кассету в видеомагнитофон. А потом иди и читай свою газету. Теперь усек?
– Усек, – радостно кивнул Володя, понявший, наконец, что от него требуется, и стал тыкать пальцем в видеокассеты, выбирая фильм на свой вкус. – Вот хорошая картина. На одном дыхании смотрится.
Он взял кассету, повертел её в руках, стал вытряхивать из коробки. Марьясов, не желавший выдавать своих страхов, зажмурил глаза, отвернулся в сторону, сделав вид, будто разглядывает что-то за окном. Наконец, он услышал музыку, голос переводчика. Нервы просто ни к черту.
– Все готово. Включил.
Володя показал пальцем на мерцавший телевизор и исчез, плотно закрыв за собой дверь. Марьясов сел в кресло, положил ноги на стол и уставился на экран. То и дело он отрывался от зрелища и глядел на часы, но время, кажется, остановилось. Нужно набраться терпения, отвлечься от дурных мыслей, сосредоточиться на кинокартине. Скрестив руки на груди, Марьясов смотрел в телевизор, стараясь разобраться в сюжете фильма, понять, что же происходит. Вот какой-то раздетый до пояса мужчина, накинув на плечи простыню, мечется по старинному дому, натыкаясь на мебель. Человек что-то кричит, брызгает слюной, стонет.
А вот оно что, в голую спину мужчины воткнут по самую рукоятку нож. Ничего себе, бегает с ножом в спине и хоть бы что. Человек повалился грудью на пол, завернул руку за спину. Издавая душераздирающие вопли, он старается вытащить нож, извивается, корчится от боли, но ничего не получается. Наверное, этот нож имеет слишком длинный клинок, сидит глубоко в теле. Все усилия тщетны, бедняга умирает, кровь пошла горлом, забрызгала простыню, неровной лужей разлилась по блестящему паркету. Да, мучительная смерть.
Другой герой картины, худой, как жердь, физиономия мрачная, съехавшая набок. Глаза потухли, словно у покойника. Сразу понятно – негодяй высшей пробы. В полутемном подвале, где темные капли влаги точат сводчатый потолок, бетонные стены, падают с потолка, злодей пристроился на полу, согнувшись в три погибели, копается в каких-то железяках. Откладывает в сторону хромированные щипцы и клещи, спрашивает у самого себе: «Тебе нравится боль, нестерпимая, адская боль?». И сам себе отвечает: «Да, она мне нравится. Как я люблю боль. Люблю, когда другим больно».
Криво усмехаясь, негодяй уже запускает, раскочегаривает, заводит тронутую кровавой ржавчиной бензопилу. Очевидно, желает нарезать отбивных из того несчастного, что валяется с ножом в спине в одной из верхних комнат. Ну и фильм, ничего себе развлекаловка. Что за извращенный вкус у этого охранника? Сказали же ему, поставь интересное развлекательное кино, а он что включил? Придурок недоделанный. Все словно сговорились, решили доконать Марьясова, каждый по-своему расстроить его нервы. Он сбросил ноги со стола, встал из кресла, выключил видеомагнитофон и телевизор. Неслышно ступая по ковру, снова принялся бродить по кабинету, то и дело поднимая голову, смотрел на круглые часы на стене.
Тишина. Только за дверью в приемной едва слышно какое-то шевеление, неясные подозрительные шорохи. Или эти звуки всего лишь игра расстроенных нервов? Подойдя к двери, Марьясов потянул ручку на себя, выглянул в приемную. Так и есть, звуки доносятся именно отсюда. Охранник настежь распахнул створки окна, придвинув стул, взгромоздился на его сиденье коленями и перевесился через подоконник. Марьясов безмолвно постоял у двери, брезгливо разглядывая толстую Володину задницу, обтянутую шерстяными брюками. Охранник, целиком поглощенный каким-то уличным зрелищем, даже не заметил появление начальника. А на улице что-то происходило. Через раскрытое окно до Марьясова долетали женские крики, невнятные мужские голоса.
– Что там случилось? Что ещё за цирк?
Володя обернулся, промычал что-то невразумительное и снова высунулся из окна. Марьясов шагнул вперед, обошел письменный стол секретарши, приблизившись на расстояние шага к подоконнику, заглянул за широкое плечо охранника. На противоположной стороне дороги, прямо под фонарем на тротуаре суетливо металась какая-то светловолосая девушка в куртке песочного цвета. Она махала руками, словно призывала кого-то себе на помощь, что-то выкрикивала, но слов было не разобрать. Марьясов нахмурился, тронул Володю за руку.
– Что там?
– Да у этой девки сейчас машина загорится, – буркнул Володя.
Только теперь Марьясов заметил, что девица прыгает возле морковного цвета «Жигулей», из-под капота которых выползают, змеятся серые струи густого дыма. Девушка продолжала кричать, призывно махать руками. Парень в кожанке, видимо, кто-то из охранников, торчавших в подъезде офиса, перебежал дорогу, стал, оживленно жестикулируя, беседовать с девушкой.
– Может, масло расплескалось, – предположил Марьясов, плохо подкованный по технической части.
– А может, электропроводка замкнула, – выдвинул встречное предположение Володя. – Отсюда разве поймешь.
– Точно, загорится мотор, – вслух ответил на собственные мысли Марьясов. – Как пить дать, загорится. Вот тогда девочка потанцует.
Дым над капотом автомобиля густел, наливался зловещей чернотой. Парень в кожанке полез в салон, через несколько секунд он уже поднимал крышку капота. Девушка продолжала что-то кричать, размахивать руками. Марьясов расслышал единственное слово «огнетушитель». Володя подвинулся, уступая начальнику место на подоконнике. А Марьясов, захваченный динамикой зрелища, забыв все страхи последних дней и часов, больно истерзавшие душу страхи, полез вперед. Шире распахнув створку, он, пристроившись рядом с Володей, далеко высунулся из окна, желая разглядеть, что творится возле входа в офис. Но весь вид закрывал широкий двухскатный «козырек» над парадным подъездом. Еще один охранник в короткой куртке и кепке с меховыми ушами бестолково топтался на тротуаре прямо под окном, из которого высунулся Марьясов.
– Эй, ты, – крикнул Марьясов. – Слышь…
– Я? – охранник задрал кверху голову.
– Ты, ты, кто же еще?
В распахнутое окно ворвался холодный ветер, бросил в лицо горсть мокрого снега, дыхание так перехватило, что Марьясов едва не закашлялся, а на глазах выступили слезы.
– Ты, ты, – крикнул он. – Не стой, как болван. Не стой, мать твою, мозги куриные. Только пожара тут не хватало. Принеси ей огнетушитель.
– Хорошо, – охранник махнул рукой и исчез под «козырьком».
– Ну что ты с этими идиотами будешь делать? – Марьясов досадливо покачал головой.
Дым над раскрытым капотом «Жигулей» сделался ещё гуще. Девица закричала пронзительно и тонко. Редкие прохожие стали собираться возле машины, прибежали какие-то дети. Чертыхнувшись, Марьясов отошел от окна, направляясь обратно в кабинет. Но тут дверь в приемную открылась. На пороге стоял Трегубович, стряхивая с непокрытой головы быстро тающие хлопья снега.
– Вот, – Трегубович вытянул вперед руку с чемоданчиком. – Узнаете? Ваш?
– Где ты его взял?
Марьясов, испытав новый приступ волнения, тут же забыл о своем вопросе, забывший обо все на свете.
– Проходи в кабинет, – он показал пальцем на дверь.
* * * *
Росляков, занявший водительское сиденье «Жигулей», мягкой тряпкой протер тряпкой лобовое стекло с внутренней стороны. Отсюда, из машины, припаркованной метров за триста от офиса Марьясова, хорошо просматривалась темноватая улица, собравшаяся возле горящей машины группа зевак. Марина, размахивая руками и отчаянно крича, выглянула из толпы и снова нырнула в нее, как в темный омут. Мимо проехал остановился милицейский газик с включенной мигалкой. Росляков с беспокойством посмотрел на сидящего рядом отца.
– Что там этот Трегубович возится? Что канителится? Мы же договорились, он уложится в десять минут. А уже четверть часа, как он вошел в офис.
– Да, твоя подружка совсем охрипнет. Такие актерские способности, просто удивительно. Очень натурально получается.
– Надо сматываться, – повторил Росляков. – Поехали, а? Берем Марину и поехали?
Вместо ответа отец лишь посмотрел на светящиеся стрелки наручных часов и неопределенно пожал плечами. Росляков прикурил сигарету.
– Нужно вытаскивать Марину. Сейчас её загребут в милицию. Все это плохо кончится. Давай бросим Трегубовича, возьмем Марину – и в Москву.
Отец отрицательно покачал головой.
– Я обещал парню, что вывезу его из города, как только все закончится. И я это сделаю.
– К черту все эти обещания, – Росляков стукнул ладонями по рулю. – Кто такой этот Трегубович? Ничтожество. Садист и мокрушник. Слово, данное такому человеку, не считается за слово.
– Считается, – отец упрямо сжал губы.
* * * *
Преступив порог кабинета, Марьясов едва ли не силой вырвал чемоданчик из руки Трегубовича. Включив верхний свет, поставил кейс на письменный стол и принялся вертеть колесики кодового замка. Трегубович расстегнул пуговицы куртки и молча застыл посередине кабинета. Марьясов нажал большими пальцами на темные кнопки замков, утопленные в металлической панели, но замки не поддались, кейс и не открывался. Он почувствовал, что от волнения вспотел, рубашка на спине стала влажной, в кабинете сделалось слишком душно. Марьясов расслабил узел галстука, подумав секунду, скинул пиджак и бросил его на стол для посетителей, неловким движением задел стаканчик с цветными пластмассовыми скрепками, разлетевшимися по ковру. За спиной Марьясова сопел простуженным носом Трегубович.
Все в порядке, нужно успокоиться. Кейс здесь, в его кабинете. Все неприятности остались позади. Они в прошлом. Теперь нужно только успокоиться, набрать шифр, затем надавить пальцами на замки. И крышка поднимется. Только спокойно. Он снял чемодан со стола, положил его на стул, сел на колени возле него, с силой потянул наверх крышку, от чрезмерного усердия едва не сломал ноготь на безымянном пальце. Чертыхнувшись, Марьясов повертел колесики замка в разные стороны, спутав шифр, снова принялся набирать шестизначный номер. Он что есть силы давил пальцами на замки, но замки не открывались, а крышка не сдвигалась с места ни на миллиметр. Боковым зрением Марьясов заметил, что Трегубович, проявляя перед начальством показное усердие, тоже встал на колени и ползает по полу, подбирая с ковра цветные скрепки.
– Прекрати тут ползать, – прошипел Марьясов и поднялся на ноги. – Прекрати немедленно ползать.
Трегубович встал на ноги, отряхнул пыль с коленок.
– Неплохо бы рассчитаться за работу, – сказал он.
– Я ещё чемодан не открыл, а ты рассчитаться.
– Вы богатый человек, – забубнил Трегубович. – Вам эти деньги – тьфу. А я бедный. Почему так устроен мир: один богатый, а другой бедный? Вы вот богатый, а я почему-то совсем бедный.
Услышав эти слова, Марьясов даже оторвался от своего занятия и впервые посмотрел на Трегубовича с интересом. Вот ведь до чего дошло, этот болван так продвинулся в своем развитии, что теперь озабочен вопросом несправедливого мироустройства. Марьясов криво усмехнулся.
– Ты бедный, а я богатый – это природная данность, вот и все, – сказал он. – Объяснять человеку, почему он бедный, все равно, что объяснять человеку, почему он дурак. Это необъяснимо.
– Значит, я опять останусь без денег?
– Сегодня без денег не останешься. Но, скорее всего, на всю жизнь останешься бедным. Потому что природа твоя такова. Так уж ты устроен. Так запрограммирован, на бедность.
Обдумывая услышанное, Трегубович тупо кивнул головой. Марьясов снова принялся за дело. Возможно, он забыл или перепутал шифр? Вряд ли, такие вещи ни с чем не спутаешь. Шифр на замке не что иное, как годы начала и завершения второй мировой войны. Когда бишь она началась? В тысяча девятьсот тридцать девятом году, а закончилась соответственно в сорок пятом. Вот и вся комбинация из шести цифр. Эти даты не спутаешь. Впрочем, черт его знает. Марьясов надавил пальцами на замки.
Нет, так дело не пойдет. Сорвавшись с места, он подбежал к столу, выдвинул верхний ящик. Покопавшись в бумагах, нашел тонкий блокнотик с райской птицей на обложке, перевернул несколько страниц. Не то, все не то. Опять не то. Вот, вот она комбинация, записанная на предпоследнем листке, все верно, 193945. Тогда почему же не открывается кейс? Марьясов вспомнил, что в нижнем отделении секретера в мягком футляре из кожзаменителя лежит неизвестно кем и когда оставленный набор столярных инструментов. Там должен быть молоток и стамеска. Прекрасно, вот инструмент и дождался своего часа. Марьясов бросился к секретеру, едва не повалив попавшийся на пути стул с кейсом. Он выдвинул нижний ящик.
– Кто-то сменил шифр, – Марьясов едва не скрипел зубами. – Значит, лазали в чемодан, открывали его. Всем интересно…
– Этого не могу знать, – пожал плечами Трегубович. – Лазали или нет.
Марьясов запустил руку в выдвинутый ящик, стараясь нащупать на его дне инструмент.
– Разрешите, я сам чемодан открою, – подал голос Трегубович. – Я его открою.
Марьясов оглянулся через плечо.
– Чем это ты чемодан откроешь, пальцем что ли? Или каким другим местом?
– Руками, руками. Да не волнуйтесь, сейчас открою. Это так просто.
Трегубович внезапно упал на колени, словно нашел на полу новую ещё одну скрепку, подполз к стулу, низко наклонился над кейсом. Марьясов пнул ногой ящик секретера. Он подошел к Трегубовичу, встал за его спиной, стал молча наблюдать, как тот набирает все новые комбинации цифр, а потом тянет вверх крышку, приговаривая «сейчас, сейчас». Нужно набраться терпения, нужно ещё немного подождать. Не получится у Трегубовича, он сам откроет кейс, сломает замки молотком и стамеской. Нужно набраться терпения.
Тяжело вздохнув, Марьясов, чтобы отвлечься, стал разглядывать картины известного столичного живописца, купленные на благотворительном аукционе за большие деньги, и теперь украшавшие собой пустую левую стену кабинета. На полотне «После покоса» изображен немолодой крестьянин с загорелым добрым лицом. Он, одетый в белую косоворотку, расположился в тени дерева. Предвкушая отдых, улыбается, лучики мелких морщинок идут от уголков глаз к вискам. Мужик раскрыл на коленях кисет, вытащил из него щепоть нюхательного табака и, кажется, собирался засунуть эту гадость в нос. Добрая просветленная физиономия крестьянина почему-то вызвала глубокое возмущение в душе Марьясова.
От этого с позволения сказать полотна просто крестьянским потом воняет, онучами нестиранными. Он стал разглядывать другую картину: девушка сидела на скамейке в сквере и читала книгу. Тоже противное зрелище, девица слишком вульгарная, неумеренно накрашена и одета в вызывающе короткую юбку. «Ясно, проститутка, клиента ждет», – решил Марьясов. Надо будет распорядиться, чтобы эту пачкотню завтра же вынесли из кабинета и отправили в темный чулан, пусть картины там гниют, пропадают.
Он отошел к окну. На другой стороне улицы веселым оранжевым пламенем горели «Жигули». В отсветах пламени он увидел, что из офиса высыпали охранники, а на противоположном тротуаре собралась жиденькая толпа зевак, впрочем, быстро растущая, пополнявшаяся все новыми людьми, сбегающимися на пожар. Остановился милицейский газик с проблесковым маячком на крыше, на землю спрыгнули два милиционера в серых бушлатах. Симпатичная блондинка, окончательно впавшая в истерику, обращая свои крики к зевакам и милиции, бегала вокруг уже погибшей машины, заламывая руки, все голосила. Господи, как же она кричит, как плачет. Просто нечеловеческое горе. Буря эмоций. Шекспировские страсти. Стоит ли так надрываться из-за каких-то «Жигулей», одной тонны металлолома? Чертова истеричка. Устроила этот цирк прямо под окнами его офиса.
И охранники хороши. Работать им некогда. Уперли руки в боки, встали и стоят, будто никогда не видели горящей машины или не слышали бабского крика. Разве можно положиться на таких людей, жизнь свою им доверить? Дармоеды, сволочи. Сделав этот вывод, Марьясов решил, что с охраной у него не все ладно. А раз так, нужно ещё раз подумать о собственной безопасности. Но сейчас не до этого.
– Кажется, готово. Попробуйте открыть крышку.
Голос Трегубовича вывел Марьясова из глубокой задумчивости. Он отошел от окна, наклонился над стулом, надавил большими пальцами на замки. Трегубович, вытащив из кармана электрошок, дважды ткнул металлическими штырьками в голую шею Марьясова, далеко высунувшуюся из воротника рубашки.
Показалось, все тело свела болезненная судорога. Марьясов тихо вскрикнул, но больше не издал ни звука, боком рухнул на ковер, перевернулся на спину и, кажется, перестал дышать.
Разметав руки по сторонам, широко раскрыв рот, Марьясов недвижимо лежал на полу. Трегубович опустил электрошок в карман куртки. Он погасил верхний свет, включил настольную лампу. Расстегнув браслет часов, он снял с запястья Марьясова золотой «Ролекс», покопался в тощем бумажнике, но не нашел ничего интересного, лишь несколько визитных карточек, две пластиковые кредитки, сейчас совершенно бесполезные, худую стопку мелких купюр. Совсем не густо для птички столь высокого полета. Обшарив брючные карманы, Трегубович взвесил на ладони связку ключей и, на глаз выбрав подходящий, шагнул к высокому сейфу в углу кабинета.
* * * *
– Все сроки вышли, надо уезжать. Мы выполнили свои обещания, теперь надо уезжать.
Росляков взглянул на отца, но тот снова ничего не ответил. Сквозь ветровое стекло видно, что возле загоревшийся машины собралось уже порядочно народу. А новые местные зеваки, на избалованные зрелищами, все спешили к месту аварии. Бежали наперегонки какие-то мальчишки. Мимо машины Рослякова, оживленно беседуя и показывая пальцами на толстый столб серого дыма, прошли три мужика, за ними какие-то женщины.
– Больше ждать нельзя, – Росляков опустил стекло и выплюнул на снег прилипший к губе окурок. – Ну, что ты молчишь?
– Ладно, дадим ему ещё пять минут, – сказал отец. – Только пять минут. Иди за Мариной.
Росляков, истомившийся бесконечным ожиданием, и, наконец, нашедший себе занятие, выскочил из салона, нерасчетливо сильно хлопнул дверцей и бегом помчался к толпе. Люди тесно обступили горящую машину, стояли плечом к плечу, образовав плотное кольцо. Марины нигде не было видно. Растолкав зевак, Росляков увидел, что отцовские «Жигули» погибли безвозвратно. Стекла лопнули, огонь, перекинувшись из моторного отсека в салон, поедал сиденья. Черный остов автомобиля, языки оранжевого пламени, зловонный дым. Оторвав взгляд от огня, Росляков увидел Марину в двух шагах справа. Кажется, она, давясь почти что натуральными слезами, пыталась ответить на вопросы сержанта патрульной службы. Росляков шагнул к Марине, прислушался. Трещала горящая резина, громко, перекрикивая друг друга, гомонили люди. Росляков сделал ещё один шаг вперед.
– Все документы в машине остались, – говорила Марина каким-то не своим, глухим и надтреснутым голосом.
– Вы же видите, сержант, девушка в таком состоянии, – сказал Росляков. – Она не может говорить. Имейте снисхождение. Дайте человеку придти в себя. Подождите с вопросами несколько минут.
– Уже адвокат нашелся, – сержант, смерив Рослякова взглядом, презрительно фыркнул.
Он вопросительно посмотрел на Марину, видно, хотел что-то спросить, но так ничего и не спросил. Росляков схватил девушку за руку, с силой сжал запястье и выдернул её из толпы.
– Давай к машине, – прошипел он и, не выпуская руку Марины, прибавил шагу.
– Мне больно, – сказала Марина и высвободила руку. – Ой, я совсем охрипла.
– Тогда молчи, – сказал Росляков. – Молчи и иди быстро.
Подойдя к «Жигулям», он открыл Марине заднюю дверцу, заметив, что и отец тоже перебрался на заднее сидение.
– Ну что, поехали? – Росляков захлопнул дверцу, вставил ключ в замок зажигания и запустил двигатель. – Так поехали?
Росляков обернулся к отцу.
– Еще пять минут, – он взглянул на часы.
– Десять минут назад было пять минут. Сейчас милиция будет здесь.
Росляков готов был заплакать от бессилия переубедить отца. Впереди отчетливо маячили следственный изолятор, суд, обвинительный приговор. И, конечно же, срок. Это обязательно. Накрутят, навертят, намотают, напаяют срок. Длинный, бесконечно длинный, как пять тысяч бессонных колымских ночей.
– Еще пять минут, – повторил отец.
* * * *
Вот и настал его черный день, такой черный, что чернее и не придумаешь. Он умирает. Отдает Богу душу. Марьясов услышал шорохи, напоминающие то ли летний дождь, гуляющий в листве, то ли трепетание крыльев. Сквозь туманную пелену увидел некое существо, кажется, спустившееся через синюю дырку в низком сером небе. Ошибки быть не может, посланец Божий уже спешит, спускается к нему. Крупный, склонный к полноте мужчина в белом балахоне и с крыльями.
Однако как у них на небесах все четко отлажено, диспетчерская работает без перерывов и выходных. Слишком все это прозаично, никакой поэтики, скучно до зевоты. Не успел ещё человек с земными радостями расстаться, не успел осознать всей глубины пережитой трагедии, последнего «прости» не успел сказать, а за его душой явились, душа уже зачем-то кому-то потребовалась, её уже ждут, не дождутся. Марьясов, раздраженный собственными выводами, поприветствовал ангела взмахом руки. В ответ тот чаще затрепетал крыльями.
Марьясов пригляделся к ангелу. Это не благообразный румяный юноша с густым оперением белых крыльев. Крылья серые, обвислые. Не молод ангел, далеко не молод. Не юноша, скорее дядька средних лет с одутловатым пропитым лицом. Да, подозрительная физиономия. И глаза ангела воровски бегают по сторонам, и улыбочка недобрая, кривая. Что-то знакомое проступает в его чертах. А, вот и вспомнил, ангел похож на Трегубовича. Несомненно, сходство есть. Похож на Трегубовича, постаревшего лет эдак на двадцать. Видимо, душа Марьясова не очень-то котируется, раз за ней прислали такого ангела. Даже не ангела, а так, не поймешь что. Отброс какой-то небесный. Он до ангела ещё не дослужился, но старается. На побегушках, на подпевках у них, в небесной компании: подай, принеси.
Не хочется этому существу вручать свою единственную бессмертную душу. Совершенно пропало желание с душой расставаться. Сознание медленно возвращалось к Марьясову. Он увидел потолок, край письменного стола, он хотел раскрыть рот, чтобы во весь голос позвать на помощь, но издал лишь жалкий едва слышный стон. Сухой колючий язык едва шевелился во рту. Сквозь этот звон и шум доносились чьи-то голоса, тонкий женский крик. Кто это так кричит, кто так надрывается, что слышно даже здесь, в кабинете, за двойными бронированными стеклами? Ах, ну да, та девица на улице орет. У неё ещё машина вдруг загорелась. Марьясов пошевелил головой, постарался оттолкнуться от пола ладонями, сесть. Но колено Трегубовича уперлось ему в грудь.
– Тихо, пожалуйста, тихо, – Трегубович, лихорадочно блестя глазами, ещё больнее надавил своим острым коленом на грудь. – Не разговаривайте, и не зовите никого на помощь. Я только скажу вам кое-что, а потом уйду. Вы меня понимаете?
Марьясов кивнул головой и тихо застонал. Он смотрел снизу вверх на лицо Трегубовича, стараясь понять, что происходит вокруг, что от него, Марьясова, требуется, и как себя вести.
– Я благородный человек, я вас не трону, – Трегубович говорил тихим придушенным голосом. – Не трону. То есть вам не будет больно. Совсем не больно. Ну, почти. Не волнуйтесь. Все будет в лучшем виде. Только не волнуйтесь. Вы меня знаете. Я благородный человек.
– Я тебя знаю, – прошептал Марьясов.
Он всем нутром почувствовавший неясную, не до конца осознанную опасность. Трегубович – это настоящий маргинал, отморозок, неуправляемая скотина. Сейчас что-то нужно говорить. Нужно выиграть немного времени, чтобы окончательно придти в себя, чтобы ушла слабость. А дальше по обстановке. Сбросить с груди колено Трегубовича, вскочить на ноги, позвать на помощь… Силы уже возвращаются, медленно, но возвращаются… И пусть, и хорошо. А пока нужно что-то говорить, не выказать испуга, волнения.
– Я благородный человек, я не хочу ничего плохого, – Трегубович ещё сильнее прижал колено к груди Марьясова. – Вы важная персона, вы шишка. И мне не просто это сделать. Вы меня понимаете? Но это не больно. Это как аборт под наркозом. Но мне не просто это сделать. То есть мне тяжело. Не знаю почему.
Трегубович вытер кулаком блестящий мокрый нос и всхлипнул.
– Ты хороший парень, – сказал Марьясов. – Ты хороший человек. Я тебе доверял, то есть я тебе и сейчас доверяю. Ты хороший. Мы даже могли бы подружиться. Запросто.
– Правда? – Трегубович взмахнул длинными ресницами и шмыгнул носом. – Могли бы подружиться?
– Конечно, – подтвердил Марьясов. – Могли бы запросто стать друзьями. Добрыми друзьями. Очень добрыми.
– Не верю, – Трегубович наклонился над Марьясовым, поднял верхнюю губу, обнажив в зловещем оскале зубы. – Вы меня обманываете.
Марьясов испытал разочарование: его хитрость так легко разоблачена. Он попытался протестовать.
– Я никогда никого не обманываю. И ещё у меня есть деньги. Там, в сейфе лежат деньги.
– В сейфе я уже смотрел, – сказал Трегубович. – И в сейфе смотрел и в столе твоем. Везде. Мелочь там одна. У тебя нет при себе денег. Ты даже не хотел со мной сегодня рассчитаться. А ведь обещал.
– Не в этом сейфе деньги, – соврал Марьясов и заерзал на полу. – Я бы с тобой рассчитался…
– Вы все врете. Вы хотите мне нос дерьмом утереть. Как моему брату. Скажи, а братова жена хороша баба, добрая?
– Добрая, – это определение помимо воли вырвалось из груди Марьясова. – То есть я с ней близко не знаком. Я точно не знаю.
– Скажи, а она приносила по утрам в твою постель кофе и булочки?
Что тут скажешь? Вместо ответа Марьясов застонал, так тихо, что сам не услышал.
– Всегда хотел иметь чистенькую умную бабу, которая давала мне в постель кофе и булочки. Всегда этого хотел. Но мне почему-то попадались только кошелки, которым это и в голову не придет. Кофе и булочки.
– У тебя все впереди.
Марьясов пошевелил ногами, уперся подошвами ботинок в пол.
– Что впереди? – Трегубович усмехнулся. – Бабы нищих не любят. А ты обманул меня с деньгами. Поломал мне все. Планы мои. Кинул меня, сука драная.
– Что ты? Что ты? Я не вру. Я не кинул. Деньги там, в сейфе. Ты можешь убедиться… Сам можешь убедиться. Своим ушами, то есть глазами можешь посмотреть… Своими…
– Ну, кто из нас дурак? – Трегубович сощурил глаза.
– Разумеется, ты… То есть, дурак-то я сам…
Нужно выиграть ещё хоть минуту, хоть несколько секунд, ещё хоть одно мгновение. Марьясов хотел назвать Трегубовича по имени, но от волнения забыл, как его зовут. Марьясов не успел договорить, не успел закончить мысль. Трегубович левой рукой вцепился ему в волосы, с силой потянул назад голову. В свете настольной лампы что-то блеснуло стальным блеском. Трегубович взмахнул саперной лопаткой, поднял её высоко над головой, резко опустив вниз, и одним махом отрубил Марьясову голову.
* * * *
Добежав до «Жигулей», Трегубович распахнул переднюю дверцу и упал на сидение, бросив себе под ноги большую нейлоновую сумку. Росляков задом вырулил в темный переулок, развернул машину и выжал газ. Отец не проронил ни слова. Марина простужено кашляла. Попетляв по узким улочкам, машина вырвалась на шоссе. Фары дальнего света оставляли на мокром асфальте длинные золотые полосы.
– Еще два километра и будет поворот направо, – отдышавшись, Трегубович сунул в рот сигарету. – Там останови, я выйду. Хочу у одного земляка оставить посылку для вдовы Марьясова.
Отец на заднем сидении наклонился вперед, тронул Трегубовича за плечо.
– Что за посылка?
– Так, мелочь одна. Но мелочь довольно ценная. Денег в сейфе не нашлось, бумажник тоже пустой, в столе – шаром покати. А на золотой «Ролекс» ещё покупателей надо найти. Понял я, что ловить нечего. И тут ко мне и пришла одна мыслишка. Такую важную шишку, как Марьясов, без головы в гроб не положат. Это немыслимо, дико. Такой человек в гробу, такая персона – и вдруг без головы. Я так рассудил, что его башка подороже каких-то часов стоит. Это вам не заложников брать. С мертвой головой хлопот куда меньше, чем с живыми людьми. Правильно я рассуждаю?
– В общем и целом правильно, – одобрил Аверинцев.
– Он лежит передо мной на ковре, а у меня на боку, под ремнем, саперная лопата. Говорю же, такая гениальная мысль ко мне пришла, просто вдохновение осенило. Вдова переводит деньги на мой счет, а я ей называю место, где лежит её бывшего мужа котелок. И все довольны.
Трегубович поставил нейлоновую сумку себе на колени, расстегнул «молнию». Ухватив голову за волосы, поднял её перед собой. Марина, на свое счастье не прислушивалась к разговору, закрыв глаза, она покашливала в кулак. Росляков, оторвавшись от дороги, скосил глаза направо, охнул, закусил губу и выпустил из рук руль. Заскрипели тормоза.
– Полегче, полегче, – заворчал Трегубович и спрятал голову в сумку. – Вон у автобусной остановки тормозни.
Когда машина остановилась, он спустил ноги на асфальт, поставил сумку на бордюрный камень. Зачерпнув горсть серого грязноватого снега, неторопливо обтер ладони от крови, наконец, встал с сиденья и, захлопнув за собой дверь, помахал рукой вслед уходящей к Москве машине.
– Я думал, ты не дашь Трегубовичу уйти, – сказал Росляков отцу.
– А ты расчитывал, что я накину ему на шею веревку и удавлю на переднем сиденье?
– Он живодер, мясник.
– Ну и что? Почему бы ни позволить ему уйти? Парень честно играл и заслужил свой приз, свой бонус, свой охотничий трофей.
– Это отрубленная голова трофей и бонус? – переспросил Росляков и прибавил газу. – Голова – это трофей?
Но сил для спора уже не осталось. Недавнее возбуждение быстро сменялось тяжелой усталостью.
