Глава двадцать первая

Старик Станислав Аркадьевич Мосоловский спустился к почтовому ящику за утреней газетой и, поднявшись обратно в квартиру, устроился за столом на кухне, развернул ещё пахнувшие типографской краской страницы. Он пробежал глазами заголовки материалов, помещенных на второй полосе, отхлебнул из чашки горячего чаю.

Вот она, заранее анонсированная редакцией статья известного экономиста, не устающего защищать интересы российских фермеров. Прочитав первую часть публикации, Станислав Аркадьевич сходил в свою комнату и принес на кухню с толстую, исписанную до половины тетрадь в клеенчатой обложке, шариковую ручку и настольную книгу «Крестьянство России», фундаментальную энциклопедию, изданную ещё на заре двадцатого века. Забыв об уже остывшем чае, он надел очки, отодвинул в сторону сковородку с недоеденной яичницей и, склонившись над газетой, обвел в кружок два абзаца, принялся переписывать их в тетрадь кудрявым разборчивым почерком.

Когда в прихожей раздался звонок, Станислав Аркадьевич недовольно поморщился, решая, кого это принесла нелегкая. Гостей он не ждал, пенсию принесли ещё два дня назад, значит, беспокоит его Петя, непутевый сосед с верхнего этажа, повадившийся занимать у старика мелкие деньги. Раздался новый звонок, длинный, настойчивый. Станислав Аркадьевич, решая, открывать ли дверь Пете, отодвинул в сторону газету, снял очки, зачем-то выглянул в окно. Кряхтя на ходу, он отправился в прихожую и, не зажигая света, припал к дверному глазку. Нет, это не Петя, какой-то совершенно незнакомый молодой человек без головного убора стоит на пороге их квартиры и вытирает кулаком покрасневший нос.

«Кто там?» – подал голос старик, вспоминая, доводилось ли раньше видеть эту не очень приятную физиономию. «Это я, Виталик, – открыл рот молодой человек. – Из Котласа приехал». «Господи, – старик повертел замок, опустил вниз и потянул на себя ручку металлической двери, – Виталик приехал. Приехал».

Стоявший с другой стороны двери Трегубович, переступил порог, раскинул в стороны руки и со словами «дедушка родной, дорогой мой человек» принял в своим объятия обалдевшего от неожиданности старика. Трегубович долго обнимал, Станислава Аркадьевича за плечи, прижимал к себе, тискал, и все повторял «сколько лет, сколько же лет прошло?» Старик морально не готовый к появлению великовозрастного внука, вжимал голову в плечи, морщился всем лицом, стараясь выскользнуть из объятий. Трегубович ослабил хватку, позволяя старику немного отдышаться и придти в себя после нечаянной радости. «Надо же, Виталик приехал, – старик перевел дух, но ещё не решил для себя, радоваться ему или печалиться в связи с приездом внука. – Виталик приехал, надо же».

Трегубович, закрыл за собой дверь, снял ботинки и куртку, остался в тесном коротком пиджачке неопределенного цвета. Он сунул ноги в домашние шлепанцы, на которые показал старик, пошел в кухню, приговаривая: «Вот он, отчий дом» и «Значит, тут вы и ютитесь?» Станислав Аркадьевич, наконец, решивший, что встреча с внуком, даже таким красноносым и помятым, скорее радость, чем горе, тоже заспешил на кухню, желая предложить Виталику удобный стул. Но тот, не дожидаясь приглашения, уже по-хозяйски устроился за столом, положил перед собой пачку сигарет и, кажется, собирался курить. «Дед, а помнишь нашу последнюю встречу?» – Трегубович глянул на Станислава Аркадьевича прозрачными голубыми глазами. «Помню, а как же, – старик действительно вспомнил встречу десятилетней давности. – Ты тогда со своим отцом ходил в Сокольники, на аттракционы».

«Все– таки он приехал? -услышав в трубке голос отца, переспросил Мосоловский. – Уже приехал? Черт побери, шустрый какой. Ладно, сейчас с людьми поговорю и сам приеду. Скажи Виталику, что я очень рад». Положив трубку, Мосоловский, не любивший сюрпризы, вызвал секретаршу и дал несколько коротких поручений. Секретарша записала распоряжения начальника, закрыла блокнот: «Вы куда-то уезжаете?» Мосоловский хотел заявить, что к нему приехал сын, с которым они не виделись десять лет, но в последний момент почему-то вдруг передумал и соврал: «Срочно надо в банк».

«Что там отец?» – Трегубович, успевший бегло осмотреть квартиру и помыть руки, вернулся на кухню. «Привет тебе передает», – Станислав Аркадьевич, поняв, поработать сегодня не удастся, отодвинул в сторону тетрадь с записями, вдвое сложил газету. «Ой, забыл совсем, там, на улице, меня человек дожидается, – Трегубович встал на ноги. – Можно, я сюда его позову?» «Что ещё за человек?» – удивился старик. «Земляк наш из Котласа, ученый человек, он проездом в Москве, – Трегубович уже надевал в прихожей ботинки. – Он посидит тут пару часов, да пойдет по своим делам. Земляк ведь, свой. Так можно его позвать?». «Ну, ладно, приглашай своего земляка ученого», – сдался Станислав Аркадьевич.

Через десять минут Васильев уже сидел на кухне перед чешкой горячего чая и разговаривал со стариком.

– Значит, вы занимаетесь публицистикой, так сказать, копаете нашу историю? – Васильев склонил голову набок. – Такой труд достоин всяческого уважения.

– Да, вот вышел на пенсию, появилось много свободного времени и я стараюсь использовать его, чтобы изложить те мысли, которые всю жизнь мне покоя не давали, – Станислав Аркадьевич раскрыл тетрадь, перевернул несколько страниц. – Стараюсь свои опусы в газеты пристроить. Но пока не берут. Нужно связи иметь, а какие у меня связи?

– Ничего, ничего, – успокоил Васильев. – Со временем эти бюрократы разглядят ваши мысли, оценят. Со временем все напечатают. Знаете что, давайте попозже продолжим наши изыскания. Там, в комнате, без вас внук скучает.

– Да, разумеется.

– Он, внук, так волновался перед встречей с вами, так волновался. Здоровы ли? Как встретите? Так он ждал этой встречи с вами, с отцом. Вы бы с парнем поговорили по душам. Он тянется к вам, простите за банальность, тянется, как цветок к солнцу. Надо наладить с ним душевный контакт.

– А вам тут на кухне не скучно будет?

– Ничего, я пока чаю попью и вот газетку почитаю.

Станислав Аркадьевич тяжело вздохнул и поплелся в большую комнату налаживать душевный контакт с Трегубовичем.

Сбросив в прихожей пальто, не сняв ботинки, Мосоловский стремительной походкой прошагал в большую комнату, остановился на пороге. На диване, безмолвно поглаживая седую бороденку, сидел отец. Кожаное кресло в дальнем углу занял белобрысый молодой человек, поднявший на Мосоловского голубые глаза.

– Принимай, Вадим, сына, – с дивана подал голос отец. – Видишь, какой Виталик вырос. Совсем взрослый стал. Я ему твои тапочки дал.

– Да, вырос, – бездумно повторил за отцом Вадим Сергеевич и, шагнув вперед, почувствовал, что волнуется. – Действительно, совсем взрослый. Не узнать.

– Вот я и приехал, – молодой человек поднялся на ноги, одернул куцый тесноватый пиджачок. – Вот и приехал я…

– Вижу, вижу, что приехал, – Мосоловский снова шагнул вперед, встал под люстрой.

– Долго до Москвы на поезде добираться, – сын вытер кулаком красный простуженный нос, опустил по швам длинные нескладные руки, далеко вылезавшие из коротких рукавов пиджачка.

– Добираться долго, – подтвердил Мосоловский. Волнуясь, он понимал, что говорит что-то не то, не подходящее к случаю, стал искать нужные, весомые слова, но снова сбился на пустяки. – По себе знаю, дорога из Котласа до столицы – дальняя. Надо было самолетом.

– Дальняя дорога, – как эхо отозвался сын и сделал робкий шаг вперед, навстречу отцу.

– Вот ты, значит, какой? – прищурив глаза, Мосоловский пристально посмотрел в лицо сына.

– М-да, вот какой. Вот такой я.

Молодой человек снова вытер нос кулаком, шагнул к застывшему посередине комнаты, под самой люстрой, отцу, развел руки в стороны и бессильно опустил их, словно давал понять: да он такой, не лучше, не хуже, а именно такой. Мол, он-то знает все свои слабые стороны, все недостатки он знает и как бы просит прощения у отца за то, что он именно такой.

– Да, я такой, – повторил молодой человек, снова взмахнул руками, как костлявый недавно народившийся на свет птенец машет слабыми ещё не оперившимися крыльями. – Такой я.

Молодой человек, видимо, растроганный встречей с отцом, такой долгожданной и такой неожиданной, тоже не знал, что делать в эту волнительную минуту. То ли приблизиться к отцу, обнять его, то ли стоять, как стоял и ждать, когда отец выразит свое отношение к его неожиданному появлению. Казалось, сын готов был расплакаться от собственной беспомощности, от неумения выразить нахлынувшие горячей волной чувства. Он пригладил ладонью светлые непокорные волосы, шмыгнул красным носом и, сделав новый робкий шаг навстречу отцу, в нерешительности остановился. Мосоловский, испытывая нежданное волнение и замешательство, сумел справиться с чувствами, взял инициативу в свои руки. Он подошел к Виталию, порывисто обнял сына, прижал к себе. Молодой человек ткнулся в щеку Мосоловского мокрым носом.

– Ехал я ехал, – шлепая губами, громко забормотал он прямо в ухо отцу. – Уж ехал, ехал. Такая даль эта Москва, уж такая даль… А я ехал, ехал…

– Ничего, ничего, – Мосоловский, удивленный тем, что вдруг так разволновался, расчувствовался, похлопал сына ладонью по спине и ослабил объятья, отступил назад. – Хорошо, что приехал. Рад видеть тебя. Очень, очень рад. Это хорошо, что ты взял и вот так приехал.

Сын разделял радость встречи. Глаза молодого человека увлажнились, затуманились слезами. Старик Станислав Аркадьевич, с умилением наблюдавший эту трогательную сцену с дивана, кажется, тоже вконец расчувствовался, ненароком смахнул со щеки мутную скупую слезинку. «Вот жизнь, что она с нами делает? – подумал Мосоловский, часто моргая глазами. Вырос сын-то. Вырос человек, без отца, без меня вырос. Тяжелое детство в провинциальном городе, копеечное существование в бедной семье, рядом с истеричной матерью, служба в армии – и никаких перспектив. Но парень возмужал, стал мужчиной. И вот он здесь. И привел Виталия к отцу голос родной крови. Вот он приехал в Москву… Приехал в Москву… «На этом мысль Мосоловского остановилась.

Отец смотрел на сына, пытаясь отыскать в его лице свои черты, черточки, пусть мелкие, совсем незаметные, но свои. Губы похожи на отцовские, лоб высокий, тоже отцовский, улыбка… По молодости Мосоловский тоже умел так улыбаться, смущенно, немного виновато, даже краснеть умел в минуты волнения. А вот щеки Виталика, налитые, мясистые – это щеки Насти. И брови тоже матери, дугообразные, вразлет. Женские брови. И нос женский, какой-то курносый, не Мосоловского нос. И глаза у Виталия тоже материны, лукавые, какие-то подлые глаза. Но поражает в сыне ещё что-то неприятное, совсем чужое. Виталий выглядит старше своих лет. Нос действительно материн, какой-то красный, сопливый, таящий в себе хронический насморк, словно раз и навсегда отмороженный нос. И глаза какие-то немолодые, выцветшие, водянистые, словом, неприятные глаза. Нет, даже не Настины, вообще не поймешь, чьи глаза. «Видимо, пьет много и по девкам ходит, вот и покраснел нос от такой жизни, и глаза выцвели», – вдруг с неприязнью подумал Мосоловский, но вслух сказал совсем другое.

– Я письмо твое только три дня назад получил, вот оно, письмо, – сказал он, вытащил из внутреннего кармана пиджака помятый конверт и бросил его на стол, словно хотел продемонстрировать, что дорожит посланием сына, с собой его носит, у самого сердца. – Видно, долго шло письмо твое. Ответ написал и отправил в тот же день.

– И ответ написал? – брови сына взлетели вверх, глаза сына округлились, выпучились, будто Мосоловский сообщил ему что-то сверхъестественное, достойное глубокого удивления. – Вот как… И ответ написал… А я не получил, жалко.

– Даже хорошо, что не получил, – махнул рукой Мосоловский. – И как ты мог его так скоро получить? Я там о пустяках пишу. Ты садись, – он показал рукой на кресло. – Чего стоять? Садись, поговорим.

Не дожидаясь, пока сын сядет, Мосоловский, показывая пример, сам устроился в кресле, расстегнул пиджак и даже ослабил узел галстука. Сын, неловко потоптавшись на месте, сел в другое кресло, скрючился, поджав под себя ноги и выставив вперед корпус, и так, в неудобной позе, замер.

– Ну, давай, рассказывай, – Мосоловский, словно предвкушая захватывающий рассказ сына, потер одна о другую ладони, заерзал на мягком сидении. – Рассказывай все. – Чего рассказывать-то? – сын подернул плечами, тесно обтянутыми пиджаком и захлюпал мокрым носом. – Вот из армии демобилизовался.

– Как мать? – постарался сыграть заинтересованность Мосоловский. – Не болеет мать-то? Она-то как?

– Мать-то? – тупо переспросил Виталик. – А, чего с ней сделается? Не болеет.

– И, слава Богу, хорошо, что не болеет, – Мосоловский стал думать, о чем бы ещё спросить сына. – А чемодан твой где, где твои вещи?

– Вещи где? – молодой человек долго думал над простым вопросом. – Вещи на вокзале оставил. В камере. В смысле в камере хранения.

Дурацкий какой-то разговор, бестолковый. Впрочем, о чем говорить родственникам, пусть даже близким по крови людям, если они не виделись целую вечность? Сразу и тему для беседы не найдешь. Так и должно быть, это ничего, это пройдет. Сын, видимо, тоже нервничал, он взял с журнального столика большой конторский дырокол, которым пользовался старик, собиравший газетные подшивки, стал перекладывать дырокол из руки в руку, щелкать им. Мосоловский глянул на своего отца, ожидая от него поддержки, умных, подходящих к случаю слов, но тот продолжал молча теребить бороду. Чувство общей неловкости, видимо, передалось и Станиславу Аркадьевичу.

– А, в камере вещи, – кивнул Мосоловский, решивший, что вот сядут они втроем за стол, выпьют по рюмке за встречу, и всю неловкость как рукой снимет. – Мог бы их, чемодан то есть, сразу сюда привести.

Он замолчал, переводя взгляд то на старика отца, то на сына, смущенно опустившего глаза. Постепенно мысли Мосоловского приняли обратный ход. Да, вот он родной сын, перед отцом сидит. Ростом большой вымахал, а умственное развитие, сразу видно, оставляет желать… Двух слов складно связать не может. Да что уж там, надо посмотреть в лицо правде, назвать вещи своими именами. Парень просто безмозглый акселерат, переросток, жертва технической революции. Типичная жертва. Впрочем, какое отношение техническая революция имеет к этому сопливому человеку?

Нечего грешить на технический прогресс. Виталик – жертва пьяного зачатья. Это вернее. Ведь он, Мосоловский, в молодости попивал. Сильно попивал, так сказать, злоупотреблял. Пока здоровье позволяло, пока сердце не прихватило. А ведь он ещё тогда спорил с женой, настаивал на аборте. Но она не уступила…

В наступившей тишине Мосоловский явственно услышал сухой мужской кашель, доносившийся, кажется, с кухни.

– Кто это там? – спросил Мосоловский Виталика и почему-то перешел на шепот. – Кто это там кашляет?

– А, это земляк наш, он проездом в Москве, – тоже шепотом ответил Трегубович. – Зашел просто так. Он скорой уйдет.

– Между прочим, ученый человек, – добавил с дивана старик. – Я ему читал свои сочинения.

– Зачем ты его сюда привел? – не отставал от Трегубовича Мосоловский.

– Он земляк, – зашлепал губами Трегубович. – Ему поезда ждать на Мурманск полдня. Думаю, пусть здесь покантуется, чем на вокзале.

– Ну, ты даешь, – Мосоловский шлепнул себя ладонями по коленкам. – Ты даешь. Чужого человека привел в дом к отцу, с которым целых десять лет не виделся. Ты даешь.

– Это я разрешил, – заступился за внука Станислав Аркадьевич.

– И вправду, что он дырку в стуле просидит? – щеки Трегубовича порозовели. – Наш человек, земляк.

– Ладно, пусть посидит, – сдался Мосоловский, в его душе зашевелилось глухое безотчетное беспокойство. – Пойдем, я хоть взгляну на этого земляка.

Он поднялся с кресла, Трегубович тоже поднялся, одернул куцый пиджачок и увязался следом. Мосоловский свернул в коридор, вышел в кухню. Навстречу поднялся усатый мужик, плохо причесанный, в дешевом синтетическом свитере и мятых брюках. Какой уж там ученый человек. Сразу видно, дремучий провинциал, бедолага, каких много ночует по московским вокзалам. Мужик улыбнулся в усы, сказал «здравствуйте», потом как-то засуетился, задергался, видимо, хотел протянуть хозяину руку, но в последний момент решил, что рука грязная и протягивать её просто стыдно. Мосоловский, уже готовый предоставить свою ладонь для пожатия, наблюдая за манипуляциями земляка, секунду раздумывал, что делать дальше.

Этой секунды усатому мужику хватило, чтобы коротко развернуться и съездить хозяину квартиры кулаком по лицу. Мосоловский даже не застонал, он просто потерял дар речи, потерял способность издавать хоть какие-то звуки. Полетела на пол и разбилась в мелкие осколки задетая неизвестно чьей рукой стеклянная крышка из-под кастрюли, зазвенело в голове. От неожиданности, от дикости происходящего, от боли в верхней челюсти у Мосоловского перехватило дыхание, белый день сменился темной ночью, однако он каким-то невероятным усилием сумел устоять на ногах, вцепившись мертвой хваткой в угол стола, потащил его назад за собой, услышал, как падают на пол чашки и блюдца. Мосоловский оторвал руки от крышки стола, поднял предплечья вверх, чтобы защитить лицо, но было поздно.

Новый прицельный удар пришелся в левый глаз. Охнув, Мосоловский закрыл лицо ладонями, согнулся пополам, успев подумать, что глаза он лишился наверняка, точно лишился глаза. Чего ждать дальше? Нестерпимой боли? Смерти? Адовых мук перед смертью? Но подлетевший сзади Трегубович не дал додумать эту мысль. Он схватил со стола стоявшую не на месте тяжелую сковородку, вытряхнул на пол прилепившиеся к днищу остатки холодной яичницы.

Васильев отступил в сторону и сказал только одно слово «бей». Издав воинственный гортанный звук, Трегубович поднял сковородку высоко над головой, с силой огрел ей Мосоловского по затылку. Тот, раскинул руки в стороны, не донес их до раненой головы, а с утробным стоном, тяжело повалился на пол, в кровь разбил лицо о кафельные плитки пола, но даже не почувствовал боли.

Сознание возвращалось медленно, продираясь через уличный шум, радиопомехи, через тяжелый колокольный звон в голове, через боль в руках, заломленных за спину и привязанных к батарее центрально отопления, через ломоту в затекшей спине. Мосоловский не сразу понял, где он и что с ним. Он пришел в себя, разодрал слипшиеся веки, решив, раз левый глаз видит, значит, его не вышиб своим литым кулаком тот усатый мужик. Это хорошо, хорошо, что глаз на месте. Заплыл, болит, но цел. Руки, хоть и заломленные за спину, тоже болят, значит, на месте и они. И ноги тоже… Он сидит на полу у стены возле окна, он жив. Все остальное пустяки. А где же отец, где старик Станислав Аркадьевич? Мосоловский из-под прищуренных век бегло осмотрел комнату. Вон он, сидит привязанный к стулу в углу комнаты, изо рта торчит какая-то черная тряпка. Нет, не тряпка, старик босой, значит, в рот затолкали не тряпку, а носки.

Но сколько же прошло времени? Час? Или больше? Ладно, это не так уж важно. Главное, он, Мосоловский, жив. Услышав над головой чужой разговор, он поддался природному чувству опасности, снова крепко смежил веки, стал слушать. Набатный колокол в голове стихал, уличный шум таял, радиопомехи уходили в космос. Их место занимали слова, внятная человеческая речь. Кажется, этот молодой ублюдок, что представился его сыном, о чем-то рассказывал своему земляку. Точно, его противный голос. Скорее всего, преступники просто сидят и дожидаются темноты. Сейчас они потолкуют между собой, соберут дорогие вещи, найдут в тайнике деньги и уйдут. Мосоловский крупных сумм в доме никогда не держал, осторожность оказалось не лишней, он далеко смотрел. Но эти урки будут довольны и тем уловом, что попадет им в руки. Только бы скорее все это кончилось, нет сил ждать…

Боже, как же Мосоловский, человек далеко не наивный, видавший разные виды, бывавший во всяких переделках, как он сразу, едва переступив порог квартиры и глянув в водянистые пропитые глаза самозванца, не догадался, что перед ним вовсе не родной сын, а заурядный уркаган, видимо, распечатавший чужое письмо и решивший воспользоваться ситуацией, погреть на ней грязные руки. Как он мог поверить этому дрянному парню, этому отъявленному подонку, как мог принять за чистую монету эту инсценировку, сошедшую в жизнь с подмостков самодеятельного театра? Трогательная встреча, первая радость… Отец видит сына после затянувшийся десятилетней разлуки… Дух захватывает, щемит сердце… Эти объятия, эти слезы в глазах… Этот земляк на кухне… Эта сковородка, которой сынок со всего маху шарахнул папашу по пустой тыкве… Тьфу, вспомнить противно.

А ведь он поверил. Безоглядно, до конца поверил. Все фуфло, все лажа. Голос крови, он почему молчал? Он снова вспомнил пустые глаза молодого человека, пугающе пустые, словно отлитые из мутного бутылочного стекла… Мосоловскому сделалось так тошно от этих мыслей, от безответных жгущих душу вопросов, что он едва не застонал, едва не выдал того, что сознание вернулось. Тараканий голос Трегубовича, монотонный, не окрашенный эмоциями шуршал, кажется, над самым ухом. Пусть поговорит. Теперь Мосоловскому надо собраться с духом, набраться мужества и терпения, внимательно послушать, о чем беседуют преступники, что они, собственно, замышляют. Он чуть приоткрыл веко правого глаза. Молодой подонок развалился в кресле, взгромоздив ноги на журнальный столик, сосал вонючую сигарету, стряхивая пепел на ковер.

– А там ночи такие звездные, морской дух прямо пьянящий, – Трегубович шумно втянул воздух простуженным носом. – И я сижу ночью на пляже, на этих теплых камешках сижу и смотрю в небо. Я и природа – и больше никого… Такое впечатление, будто крылья за спиной вырастают. Будто ты уже и человеком быть перестал, а стал таким крылатым существом, что-то вроде ангела или этого, как там его… Ну, ещё есть с крыльями… Забыл. Вот такое ощущение.

Трегубович остановил рассказ, потушил окурок о подошву домашнего шлепанца и, зажав пальцем сперва одну, а потом другую ноздрю, высморкался на пол. Устроив ногу на журнальном столе, он так мечтательно посмотрел в потолок, будто увидел на нем карту звездного неба и снова испытал, как за спиной вырастают крылья.

– И таким макаром я стал каждый день, как стемнеет, ходить к морю, – сказал он. – Сижу себе на камушках, смотрю на звезды и прибой слушаю. Полный улет. А однажды ушел от своей Людки пораньше, взял магнитофон, сел на прежнее место. И так сидел, пиво сосал и всю ночь писал шум прибоя. Думаю, зимой в городе как врублю и море вспомню, ночи эти. Под утро, ещё не рассвело, иду к Людке. И знаете что? У неё в постели лежит мужик, не молодой уже, пожилой можно сказать. Лежит и так сладко посапывает, седьмой сон видит. И она рядом с ним, у стенки пригрелась. Ладно. Ставлю магнитолу в угол, толкаю мужика ногой, мол, вставай. Сгребаю Людку, ещё сонную, за рубашку, достаю из кармана кастет. А она рот открыла, вытаращила глаза и смотрит на меня, будто я лишенец. У меня такой классный кастет был. Самодельный, но очень хороший, по руке. С трехгранными острыми шипами. Я его в тот же день на пляже потерял, когда загорал.

– А мужик тот чего?

– Он ничего, весь покрылся пупырышками, гусиной кожей, дрожит, а сам барахло собирает и к двери. Я на него глянул – да он совсем старик. Ткни пальцем такого – и откинется. Так вот, достаю кастет, горло ей сжимаю так, что на её лбу синие вены вздуваются. И кастетом прямо в лобешник, а потом по зубам. Прямо в пачку ей – бах, бах, бах. От души её уделал. И сам весь забрызгался кровью. Умылся и ушел. Пришлось мне на следующий день уматывать оттуда в срочном порядке. Вот такие бабы суки паршивые. А вы бы что на моем месте сделали?

– Сделал выводы, – ответил усатый. – Для себя сделал выводы.

– Какие выводы?

– Самые простые. Нечего все ночи напролет на звезды таращиться и прибой слушать, если тебя женщина ждет. Свято место пусто не бывает. Видно, этой Людмиле с таким хроническим романтиком как ты совсем скучно стало, если она старика на твое место привела. Согласен?

Трегубович не ответил, стремительно поднялся с креста, снова сплюнул на пол, подошел к Мосоловскому и, отставив ногу назад, пнул его в грудь. Мосоловский вскрикнул от боли, впрочем, не осень громко, боясь вызвать гнев преступников.

– Давно очухался, а сидит, глазки закрыл, слушает, – Трегубович снова пнул Мосоловского, на этот раз безмолвно стерпевшего боль. – Ну, морда… Тварь какая…

Усастый мужик встал на ноги, подошел к Мосоловскому.

– Я задам насколько вопросов, – сказал Васильев. – Ответить на них не составит труда, но от ваших ответов будет зависеть многое. Поняли меня? Вот и хорошо. Два месяца назад вы присутствовали на областном совещании предпринимателей. По дороге туда у вас сломалась машина, и в Москву вы возвращались на микроавтобусе в теплой компании таких же, как вы деловых людей. Помните? Из автобуса пропал кейс, который находился на переднем сидении, рядом с водительским местом. Теперь вопрос: чемодан взяли вы?

– Нет, нет, – хотел воскликнуть Мосоловский, но изо рта вышел какой-то сдавленный хриплый шепот. Шершавый сухой язык не хотел шевелиться, губы сделались резиновыми неподатливыми. – Я не брал никакого чемодана. Что вы… Я ничего не знаю, не помню…

– Придется вспомнить, – усатый как-то огорчился, нахмурился. – А вы любите своего отца. Старика, который сидит на том стуле, вы любите?

– Почему вы спрашиваете? – прошептал Мосоловский, с трудом ворочая языком, едва не забывший сказать главные спасительные слова. – Люблю, люблю отца… Деньги в моей комнате, в маленькой комнате. Под стол нагнитесь, там такой вроде ящик в стену вмонтирован. Он легко открывается, потяните ручку.

– Спасибо, что сказали насчет денег, – вежливо ответил усатый. – Но сейчас спрашивают о другом. Кто взял из автобуса чемодан? Вы?

– Дайте пить…

– Вы взяли чемодан?

– Ничего я не брал. Деньги под столом. Письменным.

Мосоловский видел, как молодой человек приблизился к старику отцу.

– Что, дед, пельмени тебе оторвать? Не жалко пельменей?

Трегубович нагнулся над стариком, сжал в кулаке его ухо и с силой дернул на себя. Станислав Аркадьевич замычал в голос, стал извиваться всем телом, двигая стул. Заскрипели доселе не скрипевшие паркетины пола, зазвенела посуда в серванте. Трегубович силой дернул уже кровоточащее ухо. Мосоловский опустил глаза, он не мог дальше наблюдать истязания.

– Сейчас я тебе дырки в ушах сделаю, чтобы сережки мог носить, – пообещал Трегубович и отошел в сторону.

Он взял с журнального столика конторский дырокол, пощелкал им, словно проверяя, исправен ли, подошел к старику.

– Ты ведь, дед, любишь сережки женские носить? Ты ведь голубой, голубой ты? Ты ведь пидор? Отвечай, сучье отродье.

– Не трогайте отца, – прошептал Мосоловский. – У него больное сердце. Ему нельзя… Пожалуйста, прошу вас… Нельзя ему волноваться.

– Заткнись, – тонко взвизгнул Трегубович.

Он плюнул в лицо старика. Тот что-то промычал в ответ. Трегубович склонился над Станиславом Аркадьевичем, двумя пальцами оттянул мочку уха, вставил её в тот паз, куда вставляют бумагу. С немым остервенением Трегубович изо всей силы сжал рукоятку дырокола. Старик замычал, завертел головой, разрывая ухо.

– Ничего, – сказал Васильев, обращаясь к Мосоловскому. – Теперь ваш отец обогатит свое исследование новыми примерами деградации народа. Примерами, испытанными на себе.

– Не ври, старик, тебе не больно, – визжал Трегубович. – Женщины свои пельмени прокалывают и ничего, молча терпят. И ты терпи. Тварь, тварь…

Мосоловский чувствовал, как мелко трясется его голова. Не поднимая глаз, он сидел на полу, сжимая зубы, глубоко дышал носом. Васильев поднял его голову за подбородок, заглянул в глаза.

– Теперь вспомнил?

– Вспомнил, – прошептал Мосоловский. – Я видел, да… Дайте воды. Я видел…

Голова тряслась, Мосоловский никак не мог справиться с этой дрожью.

– Там было темно. Я вышел последним из автобуса. А до меня, до меня… Там этот журналист был и с ним ещё этот, не помню его имя. Они вместе сошли. Один из них нес кейс.

– Подожди, подожди, – махнул рукой Васильев. – Давай отделим зерна от плевел. Кто этот один из них, кто именно нес кейс?

– Там темно было. Я не помню. Я был выпивши. Кто-то из них из этих двух взял с переднего сидения кейс, когда водитель остановился на дороге недалеко от Москвы. Он остановился, чтобы поменять колесо. И кто-то взял с переднего сидения этот кейс. Как бы в шутку. Чтобы потом обратно положить. И не положил. Тем темно было, и я был пьян. Мы выпивали дорогой, все выпивши были.

– Кто из них взял кейс? Этот корреспондент или тот, другой, Овечкин?

– Кажется, корреспондент взял. Он самый пьяный был. Да, он взял. Или не он. Я не помню точно. Кто-то из них.

– Вспоминай, у нас есть время. И смотри на своего отца, а не в пол.

Мосоловский, продолжая трясти головой, заплакал.

– Я точно не помню… Я не могу сейчас ничего вспомнить. Прошло время. Я был пьян.

– Сюда смотри, – заорал Трегубович. – Сейчас старика твоего жарить буду. Парить буду.

Он вытер влажные губы рукавом пиджака, полез рукой в задний карман и достал пластмассовую зажигалку. Большим пальцем он нажал кнопку, повернул железное колесико, веселыми ожившими глазами наблюдая за вспыхнувшим оранжевым огоньком. Трегубович поднес пламя к белой бороде старика. По комнате поплыл густой тошнотворный запах паленых волос. Неожиданно Трегубович отступил назад, разжав пальцы, бросил зажигалку.

– Смотри-ка, а старик того… Откинулся старик. Не дышит.

Мосоловский поднял глаза. Отец сидел на стуле с запрокинутой назад головой. Окровавленная тонкая шея, голубая сорочка, залитая кровью на груди, торчащие изо рта носки, белая выступающая вперед борода в темных подпалинах. Усатый мужик шагнул к старику, двумя пальцами потрогал его шею и ничего не сказал. Всхлипнув, Мосоловский отвернулся. Видимо, теперь пришла его очередь умереть. Он чувствовал, как щеки щекочут слезы.

– М-да, такая неприятность, – покачал головой Трегубович. – Кто бы мог подумать? Кто мог подумать, что он откинется? Черт…

– Ладно, мы и так все выяснили, – махнул рукой Васильев.

– Что с моим сыном? – неожиданно для самого себя вдруг спросил Мосоловский. – Вы убили моего сына, да? Убили Виталика?

– Твой сын ещё два года назад умер от воспаления легких в колонии общего режима, – ответил Васильев. – Умер на петушиной зоне.

Васильев громко всхлипнул и задал другой вопрос, показавшийся сейчас важным.

– А жена моя бывшая, что с ней, что с Надей?

– А Надя переехала в Москву, – ответил Васильев. – У неё другая семья. Кстати она живет совсем рядом с вами, чуть ли не на соседней улице.

– Вот как, вот как? – Мосоловский давился слезами.

Васильев согнулся над Мосоловским, снял с него галстук, зажал в кулаках ворот рубахи, разорвал её. Мосоловский наблюдал за этими действиями отстранено, с пассивностью жертвенного ягненка. Вот Васильев пальцами стал щупать жирную грудь Мосоловского, отсчитывая с левой стороны пятое нижнее ребро. Вот Васильев задрал брючину, вытащили из чехла, пристегнутого к щиколотке, охотничий нож. Держа большой палец на навершие, он приставил острие клинка в то самое место, под пятым ребром, поднял голову к Трегубовичу и скомандовал:

– Теперь ударь чем-нибудь тяжелым по пятке ножа.

– А чем, чем ударить? – молодой человек завертелся, озираясь вокруг, отыскивая подходящий предмет, но на глаза ничего не попадалось.

– Не режьте меня, – прошептал Мосоловский и заворочался на полу. – Моя смерть вам ничего не даст. Я прошу…

– Вы лучше не дергайтесь, а то будет больно, – посоветовал Васильев. – Очень больно.

– Может, ногой по ножу ударить? – спросил Трегубович.

– Нет, нога соскользнет. Там на кухне толстая книга лежит «Крестьянство России». Вот эта книга подойдет.

Мосоловский закрыл глаза, он услышал удаляющиеся шаги.

– Прошу вас, – прошептал Мосоловский и не смог закончить фразу, горло перехватил спазм.

– Жалко такую редкую книгу кровью пачкать, – сказал вернувшийся с кухни Трегубович и захлюпал носом.

Васильев убрал палец с навершия ножа. Чертыхнувшись, Трегубович широко взмахнул книгой. Мосоловский почувствовал обжигающий укол в грудь. Он нагнулся вперед, закашлялся до темноты в глазах, выпустил изо рта длинную струйку крови и боком повалился на пол.