Глава двадцатая
Свернув с узкой обледенелой дороги в настежь распахнутые ворота дачного товарищества, Росляков резко затормозил. Казалось, ниоткуда, из земли, из снежного марева, из самого воздуха перед капотом «Жигулей» соткалась и ожила долговязая фигура сторожа Лепетухина. Росляков резко дал по тормозам, машину слегка повело юзом. Но сторож, то ли с утра хлебнувший лишнего, то ли повздоривший со старухой, переполненный эмоциями, не собирался уступать дорогу. Напротив, помчался прямо под колеса, сорвал с головы солдатскую ушанку. Рослякову пришлось остановиться, опустить боковое стекло.
– Ты чего, совсем ошкалел? – Росляков хотел длинно выругаться, но сторож раскрыл рот первым.
– Петя, беда. Слышь, и сказать не знаю как…
– Скажи просто, словами скажи, – посоветовал Росляков, давно не отучившийся удивляться бестолковости Лепетухина.
Сторож глотал слюну и раскрытой пастью жевал воздух. Тут у Рослякова без всякой причины вдруг защемило, заныло сердце.
– Дача ваша сгорела, – Лепетухин вытер мокрый лоб ушанкой. – Дочиста сгорела. Недавно только пожарные уехали. Бежал вот вам в город звонить. Смотрю, ты едешь. А я… А ты…
Прикрыв глаза, Росляков чуть слышно застонал, рванул машину с места, хотя теперь спешить было некуда.
…Росляков кругами бродил по дачному участку, хорошо знакомому и одновременно чужому, не ровному, как прежде, а какому-то колдобистому, с глубокими колеями, проделанными попетлявшими здесь тяжелыми пожарными машинами. Земля ещё окончательно не остыла после пожара. Стоявшая в колеях мертвая вода мелко дрожала, а кое-где уже успела подернуться тонким невесомым льдом. Над пепелищем курился прозрачный почти незаметный пар. Росляков, продолжая блуждать и озираться по сторонам, то и дело натыкался ногами на разбросанные среди головешек странные, доселе не виданные предметы домашнего обихода, неизвестно как попавшие сюда, кажется, завезенные с городской свалки. На погнутую какой-то нечеловеческой силой сковороду, на огромную крышку от кастрюли, тоже гнутую, на электрический утюг без проводов и ручки, на совковую лопату без черенка, на проволочный остов абажура дачной люстры…
Теперь план дальнейших действий ясен. Росляков не торопясь, шаг за шагом обшарит каждый уголок, каждый метр сгоревшего до основания дома, залезет в залитый водой погреб и доведет начатое до конца. Найдет то, что следует найти. Найдет то, чего так боится, чего не обнаружили пожарные. Пугающе блеснет в этой черноте что-то белое. Зубы. Пара металлических коронок с передних зубов Савельева. Или выглянет из-под головешек кусок освободившейся от плоти кости. Ту же бедренную кость, длинную и толстую, пусть почерневшую, пупыристую от сажи и нагара, ни с какой головешкой не спутаешь.
И ещё будет запах, сильный, какой-то совершенно особый перебивающий другие запахи, тошнотворный, выворачивающий наизнанку внутренности… Так пахнет сгоревшее до углей человеческое мясо. А как оно вообще-то пахнет? Подгоревшим шашлыком? Пережаренной до корки свининой? Или у горелой человечины особый дух, не передаваемый словами, абсолютно невыразимый? Росляков на минуту задумался. Он не представлял себе запаха сгоревшего до углей человека.
Он втянул в себя воздух. Где-то далеко, у дальнего темного леса, пела незнакомая птица. Где-то лаяла собака. Жизнь просыпалась. Совсем близко, буквально за его плечом стояла молодая весна. Он снова вдохнул воздух, стараясь пересилить приступ дурноты и предательской, трясущей грудь слабости. Глубоко вдохнул воздух. Пахло лишь кисло-горьким запахом гари, пахло недавно отгоревшим пожаром, пахло беспросветной человеческой бедой.
– Чего задумался? – неслышно подкравшийся сзади сторож старик Лепетухин тронул Рослякова за плечо.
Росляков, вздрогнул всем телом, обернулся и, наконец, поняв смысл вопроса, только пожал плечами. Вытащив из кармана сигареты, он раскрыл пачку, протянул сторожу, но тот отрицательно помотал головой. Прикуривая, Росляков пытался вспомнить имя и отчество сторожа, но вспомнил только имя.
– Ты вот что, Валентин, – Росляков пригладил ладонью непокрытую голову, – ты расскажи, как тут все случилось. Как все произошло, расскажи толком.
Старик сунул руки в карман линялого ватника, достал скомканную пачку папирос, долго прикуривал от спички, прикрывая огонек фиолетовой ладонью.
– Утром дело было, – пустил дым Лепетухин. – Моя старуха толкает меня: огонь, горим. Я уж думал, мы с ней горим. Сперва-то испугался. А потом от сердца отлегло. Не мы горим. Слава Богу.
– Ты не слышал, может, здесь что взорвалось? – Росляков напряженно вгляделся в мутные глазенки Лепетухина. – Может, взрыв был?
– Может, и был взрыв, – кивнул Лепетухин. – Этого знать не могу. А старуха моя туга на ухо. Глазастая, без очков видит, а на ухо туга. Я вскочил с лавки, только бушлат накинул – и прямиком сюда. А тут уж все пылает. Огонь до неба. Поздно вещи-то выносить.
– А пожарные скоро приехали?
– Скоро, скоро, – закивал головой неулыбчивый Лепетухин. – Как все сгорело, так они сразу и приехали. Прямо тут же и приехали. Незамедлительно прибыли. Забор машинами поломали и стали все вокруг водой поливать из кишки. Из толстой кишки.
– И что, когда ты, Валентин, прибежал, все так сильно полыхало?
– Мы со свояком вместе прибежали, – сказал Лепетухин. – А полыхало уже сильно. Я тебе, Петя, так скажу: здесь весело горело.
– Весело, – кивнул Росляков. – Очень весело.
– То есть не весело… Но скоро. А мы со свояком стояли в сторонке, смотрели, как все того… Я-то сам огня шибко боюсь. У меня прямо этот, как его, животный страх закипает.
С досадой Росляков бросил окурок в лужу. Ясно, от бестолкового хмельного сторожа все равно ничего не добьешься. Болтает чушь, словно нарочно действует на нервы. Рослякову мучительно захотелось тут же, не сходя с этого места набить сторожу морду. Чтобы как-то отвлечь себя от этого желания, от зуда в кулаках, он снова, на этот раз по забывчивости, предложил Лепетухину, смолящему папиросу, закурить.
– Да, много имущества того, – Лепетухин поправил косо сидящую на голове солдатскую ушанку. – Много добра того… Даже картины на стенах висели. И телевизор был, и диван новый. Ну, почти новый. В цветочек. И даже лампа такая пузатая под абажуром. Такие в кино показывают. Как раз она, лампа, посеред спальной стояла. Много добра. Не перечесть всего…
Странная осведомленность сторожа, его информированность о предметах обстановки и интерьера профессорской дачи на минуту насторожили Рослякова. Он продолжал разглядывать пепелище, всерьез подумывая, а не сам ли Лепетухин, переборов, пересилив свой животный страх перед огнем… Не сам ли Лепетухин телевизор и почти новый диван того… Оприходовал. Тем более свояк рядом стоял, на пожар глазел. А другого народу вокруг ни души, как говорится, свобода действий. Ладно, черт с ними, с вещами – решил Росляков, снова чувствуя не вымещенный зуд в кулаках. Может, что и досталось сторожу, черт с ним. Снявши голову смешно по волосам плакать. Будем считать – сгорело. И диван в цветочек и лампа пузатая.
– А что, Валентин, милиция тоже приезжала? – Росляков прикурил новую сигарету.
– И пожарные, и милиция, все были на месте, – Лепетухин бросил окурок и сплюнул через губу. – Бумаги писали. Протокол или как там у них. Словом, бумаги.
– Искали тут что, на пожаре?
– Что уж тут искать? – удивился вопросу сторож.
– Не знаю, что искать. А просто спрашиваю, может, тут что нашли? Может что, как бы это сказать, интересное нашли?
– Чего уж тут найдешь? Сам видишь, все подчистую сгорело. Все огонь съел. Походили по участку, понюхали, да и поехали по своим делам. Дачу-то вы хоть страховали?
Росляков отрицательно покачал головой.
– Я видел, тут у вас на даче какой-то мужик последние дни жил, – Лепетухин кивнул на пепелище. – Он что уехал, мужик этот?
– Да, уехал, – Росляков горько вздохнул. – Родственник наш. Пожил тут немного и уехал. К себе на родину.
– А где у него родина, у мужика этого?
Росляков долго думал над простым вопросом и, наконец, сказал первую же глупость, что пришла в голову.
– Мужик этот тульский. Из тех краев. Тульский, как тот пряник.
– Ясно. То-то я и смотрю, его нет. А профессор уже знает, ну, о пожаре? Знает, что погорел начисто?
– Откуда ему знать? – поморщился Росляков. – Он сейчас на работе.
– Такое известие, – старик все старался зайти вперед, заглянуть в глаза Рослякову. – Одно слово – ужас. Кошмар и ужас.
– Ужас, – согласился Росляков.
– С ума ведь сойдет профессор, – выдал сторож свой мрачный прогноз. – И мать с ума сойдет. Обязательно с ума сойдет. Тут сойдешь с ума, как нечего делать сойдешь. У меня один родственник, когда погорел, натурально спятил. В больницу его увозили, там укол какой-то делали, – сторож многозначительно поднял кверху указательный палец.
– Кому укол делали?
Росляков потер ладонью вдруг заболевший затылок. Носить фамилию Лепетухин и при этом ещё уметь складно изъясняться на родном языке… Нет, это уже из жанра сюрреализма. Нельзя требовать от человека невозможного.
– Родственнику моему укол делали, – вдруг загрустил сторож.
– А клизму ему случайно не делали?
– Клизмой тут не поможешь, – вздохнул Лепетухин. – Сделать её, конечно, можно, но толку – чуть. Вы сами профессору сообщать будете, ну, это известие или как?
– Сам буду сообщать или как. Пока не знаю.
Видимо, в бедовой голове Лепетухина зрело, роилось множество новых неприятных и даже каверзных вопросов. И придется искать ответы, надо что-то отвечать, впопад или невпопад отвечать, хотя сил шевелить языком уже не осталось. Не зная, как ловчее избавиться от привязчивого, слишком любопытного сторожа, Росляков, подумав минуту, выбрал самый простой и безотказный способ. Он полез в карман куртки, покопавшись в бумажнике, вытащил деньги и попросил Лепетухина сходить в деревню за бутылкой и закуской, уж какая будет. Старик, даже не пытаясь скрыть радости от нежданной новой удачи, расцвел лицом, засуетился, спрятал деньги в глубокий карман ватных штанов и скорым шагом, чуть не бегом, умчался прочь.
Оставшись один, Росляков прошелся взад-вперед, обо что-то споткнулся. Вдалеке крикнула ворона. Багровое солнце собиралось упасть за дальний лес. Неуютно, тревожно. А вокруг ни единой человеческой души. А где-то рядом, может, в двух шагах остывают человеческие кости… Росляков поежился. Ничего, робость пройдет.
Он отодвинул от края фундамента полуобгоревшую доску. Нет, и здесь нет ничего. Росляков потоптался на месте, собираясь сделать ещё один круг возле пепелища. Попадались разные находки, всякая сгоревшая рухлядь и пожарный мусор. Они и радовали и пугали. Росляков знал, что самое страшное ещё впереди, он ещё не подбирался к главному. Теперь нужно перешагнуть каменную кладку фундамента, полазить среди стропил, по провалившемуся полу, среди осколков черепицы, и изогнутых кусков жести, среди углей и той темных деревяшек, что когда-то, совсем недавно, были дачной мебелью, обстановкой, близкими сердцу предметами быта.
Вот там, внутри пепелища, стоит черный каркас железной кровати с панцирной сеткой, ванная на коротких ножках. Вон повалилась на бок потерявшая форму газовая плита, теперь похожая на огромный чемодан. Куски лопнувшего шифера разлетелись во все концы участка. И ещё стекло… Много мелко истолченного, почти утонувшего в мягкой земле оплавившегося стекла.
Росляков наклонился вперед. А вот чудом уцелевшая после пожара и разгрома химическая пробирка с узким горлом. Только почернела, а так цела, невредима. Целая химическая пробирка… Возможно, она ещё пригодится? Да будь проклята вся эта химия, все опыты, что он втайне от мужа матери разрешил здесь ставить. Росляков раздавил склянку каблуком ботинка.
– Молодой человек, что вы там ищите? – казалось, голос доносился откуда-то сверху, с самого неба.
Росляков выпрямился и повернул голову назад. Савельев, одетый в серую короткую куртку, стоял, привалившись плечом к заборному столбу, и меланхолично сосал сигарету. Росляков сделал несколько шагов вперед. Затем он от неожиданности икнул и сказал правду:
– Я тут ищу ваши кости. Я думал, рванула взрывчатка, и все тут разнесла.
– Взрывчатка в другом месте хранится, – Савельев печально покачал головой. – Если бы она рванула, воронка была здоровая, как от тяжелой авиабомбы. Это техника безопасности: делаешь все в одном месте, а хранишь готовый продукт в другом месте.
– Техника безопасности, – тупо повторил Росляков. – Это хорошо, что есть такая техника. Это хорошо, что вы живы.
– Мне ещё рано отправляться в ад, чертям на поджарку, – ответил Савельев. – Хотя дачу, если разобраться, жалко.
Росляков снова икнул.
– Жалко дачу… Если разобраться… А что же тут тогда случилось?
– Черт его знает. В это время я в поселковый магазин ходил. А когда вернулся, дома уже не было. Может, кусочек нитроглицерина загорелся или взорвался. Я уже говорил тебе, что с нитроглицерином происходят всякие такие штучки. Он может ни с того ни с сего детонировать – и полный привет. Нету дачи.
– Полный привет.
Росляков заикал часто, почти беспрерывно.
* * * *
– Боже, Петя, я не верю своим ушам, – Николай Егорович расстегнул жилетку, такую мятую, будто он проспал в ней ночь, схватился за левую сторону в груди. – Ушам своим не верю. Отказываюсь им верить.
Николай Егорович покрутил головой, направил указательный палец сперва на левое, затем на правое ухо, словно хотел продемонстрировать собеседнику, свои уши, которым он в данный момент верить отказывается. Рослякову даже показалось, в глазах профессора блеснули слезы. Но в послеобеденное время в комнате было слишком темно, и Росляков, стоявший лицом к окну, никак не мог понять, действительно ли Николай Егорович плачет, или на слезы похожа причудливая игра света и тени.
– У меня душа разрывается, – пожаловался Николай Егорович, хлопнул себя ладонью по груди. – Ну, скажи мне, что ты пошутил… Скажи… Нет, не надо, ничего не говори, ничего. Того, что ты уже сказал достаточно, чтобы убить меня. Боже, ты сжег дачу… Он сжег дачу…
Профессора качнуло в сторону, чтобы устоять на ногах, он оторвал руку от сердца и вцепился пальцами в спинку кресла. Росляков испугался, что муж матери сей же момент лишится чувств, хотел помочь профессору сесть в кресло, сделал уже шаг вперед. Но Николай Егорович отстранил протянутую Росляковым руку, отступил к окну, встав на носки, потянулся к форточке и глубоко задышал ворвавшимся в комнату холодным воздухом. Росляков, не зная, что делать дальше, стоял под люстрой. Он поджал губы и опустил голову, всем своим видом демонстрируя, что свою вину осознает, раскаивается всей душой, готов нести наказание, каким бы суровым оно не было, самое страшное наказание, самое беспощадное… Он примет это наказание безропотно.
– Расскажи, как это произошло, – Николай Егорович поднимал голову кверху, хватая воздух широко раскрытым ртом. – Рассказывай, имей мужество сказать все. Всю правду. Всю.
Уголки губ профессора опустились, нос низко навис над верхней губой, казалось ещё минута и он горько безутешно разрыдается. Росляков, сдвинув брови, мучительно придумывал свою авторскую версию происшествия, но никак не мог изобрести ничего толкового. Он ругал себя за тупость, за неповоротливость мысли. Нужно было что-то говорить, найти слова утешения, а не стоять молчаливым столбом, но Росляков лишь сопел, тер лоб ладонью и вздыхал.
– Я и сам не знаю всего, всех подробностей, – промямлил он. – Я в это время как раз… В это время как раз я…
– Что как раз ты? Что ты в это время делал?
– Как раз именно в это время меня не было на даче, – Росляков развел руки в стороны. – Я в город поехал, а там как раз без меня все это и случилось, все и произошло. Меня не было, а там рвануло
– Что рвануло? – профессор выпучил глаза.
– Возможно, газ рванул, – выкрутился Росляков.
– А почему он, позвольте вас спросить, вдруг рванул? – профессор дышал тяжело, продолжал держаться за сердце. – Газ не может, как вы выражаетесь, ни с того ни с сего вдруг рвануть. Боже мой… Все было нормально, двадцать лет дача стояла на месте и вдруг, как только вы соизволили туда отправиться, дача рванула. Почему?
– Может, я забыл на плите кастрюлю с кашей, уехал, – голова оставалась пустой, никакого объяснения не находилось. – Точно, вот сейчас как раз вспоминаю. Поставил кастрюлю с кашей, а сам уехал. Да, уехал пополнить запас. У меня как раз продукты кончились. Вот я и уехал. А каша осталась. На плите она осталась. – Выходит, это кастрюля с кашей рванула? – профессор отпустил руку от груди и схватился за голову. – Так рванула, что вся дача того… Что, у тебя в кастрюле взрывчатка лежала?
– Какая ещё взрывчатка? – Росляков, чувствуя, что краснеет, отвернулся. – Видимо, задуло газ, ну, и пошла реакция…
– Что ты бормочешь?
– Ничего, – Росляков зябко передернул плечами. – Да, и ещё вот что: я над плитой как раз свое бельишко сушил. Как раз постирался и сушил бельишко. Там носки висели, брюки тренировочные, трусы и кальсоны теплые. Может, это они и загорелись.
– Да, загорелись кальсоны, которые ты сушишь над горящей плитой, когда уезжаешь в город за продуктами. Разумеется, это загорелись кальсоны. А там уж и дом заполыхал. Ничего умнее ты не придумал. Самому уехать в город, поставить на огонь кашу, а над горящей плитой повесить свои вонючие кальсоны. Ничего умнее человеку просто в голову не придет.
– Честно говоря, я ничего не знаю, – Росляков рад был провалиться сквозь землю. – Не помню точно. Насчет кальсон я так только, версию высказал.
– Версию он высказал, – Николай Егорович всхлипнул.
– Я точно ничего не знаю. Уехал, возвращаюсь, на месте дома одни головешки. Пепелище, одним словом. Приезжали пожарные, все вокруг залили. Но, честно говоря, и тушить уже нечего было. Все сгорело ещё до их приезда. Одни головешки дымились, когда я вернулся. А пожарные только все залили водой, сломали забор, когда машины разворачивали. Они вытоптали весь участок. Словно полк солдат прошел. Словно армия прошла.
– О, Боже мой… И кусты роз тоже вытоптали? – профессор посмотрел на Рослякова с робкой надеждой.
– И кусты роз вытоптали. На этом месте, где были кусты, как раз пожарные машины разворачивались. Вообщем, они все там с землей сравняли.
– О, Господи… Так что, от дачи совсем ничего не осталось?
– Почему же ничего не осталось?
Росляков понял, что если сей же момент профессор не прекратит свои стенания, он, Росляков, застонет и заплачет вместе с ним. Еще Росляков подумал, что сейчас настало самое время, чтобы найти и сказать какие-то ободряющие слова, которые так ждет, которые так хочет услышать Николай Егорович, даже не ждет, он просит, он даже требует этих слов. Вот, сейчас самое время утешить профессора, самое время ободрить человека. Росляков глубоко задумался. Самое время… Сейчас самое время…
– Почему ничего не осталось? – повторил Росляков бессмысленный вопрос. – Очень даже много чего осталось. Ну, во-первых, труба печная стоит. Что с ней сделается? Стоит, как стояла, ей хоть бы что. Хоть пожар, хоть что… Правда, почернела вся, но стоит крепко. Ванна ещё осталась. Не сгорела. Тоже стоит на своих ножках среди пепелища. Тоже почернела вся, эмаль потрескалась. А как ничего…
– Боже мой, – профессор обхватил голову руками.
– И ещё что-то осталось. Ну, инвентарь всякий огородный… Лопата.
– Можешь не продолжать.
Не отпуская рук от головы, профессор раскачивался из стороны в сторону. Вдруг он застонал так громко и жалобно, что Росляков испугался. Он шмыгнул носом, сорвался с места, заметался по комнате, наконец, что-то сообразив, вылетел на кухню. Распахнув дверцу холодильника, покопался за пластмассовой шторкой, перебирая пузырьки с лекарствами и полупустые пачки таблеток, нашел валерианку. Налив в чашку воды из крана, он снял зубами крышку с флакончика и щедро плеснул в воду лекарство. Густой аптечный запах разлился по квартире. Росляков прибежал в комнату, держа чашку впереди себя на вытянутой руке, расплескивая её содержимое по полу. Николай Егорович стоял, крепко прижавшись ягодицами к нагретому батареей подоконнику, и тихо постанывал.
– Вот, это надо выпить. Обязательно надо выпить.
– Обязательно? Надо выпить? – переспросил Николай Егорович.
Росляков передал чашку в мелко дрожавшие руки профессора. Когда тот в несколько мелких глотков выпил лекарство, Росляков подхватил Николая Егоровича под локоть, хотел помочь добраться до кресла, но муж матери с неожиданной силой высвободил руку и сделал несколько шагов вперед и рухнул в кресло, вытянув ноги. Росляков выдержал длинную подобающую случаю паузу и, наконец, спросил:
– Вам теперь лучше?
– Да, теперь мне лучше, – кивнул Николай Егорович. – Мне намного лучше. Мне хорошо. Мне так хорошо давно уже не было. Я просто на седьмом небе. Боже… Ты сжег мою дачу.
– Я не виноват… То есть, виноват, но не я… То есть, виноват только я… Больше никто не виноват.
Росляков хотел продолжать объяснения, но тут у двери зазвенел звонок. «Кого ещё там черт принес?» – проворчал Росляков и отправился в прихожую. На пороге, прижимая к груди клеенчатую папку, переминался с ноги на ногу сосед по подъезду, пожилой общественник Потемкин.
– Доброго здоровья, – сухо поздоровался гость и, не дожидаясь приглашения, переступил порог квартиры и закрыл за собой дверь. – Николай Егорович дома?
– Дома, где ж ему быть, – кивнул Росляков. – Вон, в комнате сидит.
– Мне он по делу нужен.
Потемкин посмотрел на свое отражение в зеркале, пригладил ладонью коротко стриженные седые волосы, застегнул верхнюю пуговицу самовязанной кофты, поправил воротничок рубашки и, теперь вполне довольный собственным обликом, прошел по коридору и свернул в комнату. Поприветствовав хозяина квартиры, он сел на диван, положил на колени папку и, расстегнув «молнию», вытащил перьевую чернильную ручку, раскрыл большую разграфленную тетрадь. Росляков молча встал в дверях. Николай Егорович, словно не замечая гостя, продолжал недвижимо сидеть в кресле, уставясь глазами то ли в окно, то ли на батарею отопления.
– Я за деньгами пришел, – напомнил о своем присутствии Потемкин и постучал ручкой о тетрадь. – Прошлый раз вы сказали, что сегодня сдадите деньги на домофон.
– На домофон? – переспросил профессор, не отрывавший взгляда от окна. – Деньги?
– Да, прошлый раз вы сами сказали, что сдадите деньги сегодня, – забеспокоился, заерзал на диване Потемкин и обратился за поддержкой к Рослякову. – Все записываются на домофон, – он показал пальцем на тетрадь. – Записываются, а денег не сдают. Хожу, хожу по квартирам, будто этот домофон лично мне нужен. А что это у вас в комнате так сильно лекарством пахнет?
– Это он меня валерианкой отпаивал, – ожил Николай Егорович.
– А, вот оно что, – кивнул общественник. – А я думаю, что так лекарством пахнет? Теперь понятно. Так деньги будете сдавать?
– Сейчас из кабинета кошелек принесу.
Николай Егорович поднялся на ноги, пошел к двери, но Росляков остановил его.
– Давайте я принесу.
– Не надо, – отрезал профессор и вышел из комнаты.
– Слава Богу, – заулыбался Потемкин. – Я уж ходить устал по квартирам. Сдайте деньги, сдайте. Прошу, прошу… Как нищий.
Вернувшись в комнату, Николай Егорович спросил Потемкина, сколько денег нужно сдать, полез в кошелек и протянул общественнику несколько купюр. Потемкин сосчитал деньги, дал профессору расписаться в журнале и стал шарить по карманам, искать сдачу, приговаривая «мелких нет совсем». Росляков, скрестив руки на груди, продолжал стоять у двери. Николай Егорович бросил кошелек на стол и, чуть слышно застонав, снова упал в кресло.
– Мелких у меня нет, сдачи нет, – снова сообщил общественник и вопросительно посмотрел на хозяина квартиры. – Может, я потом занесу сдачу?
– Занеси потом, – равнодушно махнул рукой профессор, но вдруг напрягся в кресле, обернулся к Рослякову. – Сегодня он, – Николай Егорович указал пальцем на Рослякова и громко объявил, – сегодня он сжег мою дачу.
– Это как же, как же это? – выпучив глаза, общественник смотрел то на Рослякова, но на Николая Егоровича, неизвестно кому адресуя свой вопрос. – Как же это так?
Росляков не нашел слов и молча развел руками, жестом выражая свою беспомощность перед огненной стихией.
– Взял и сжег дачу, – повторил профессор.
– И большая была дача?
– Большая дача, – кивнул Николай Егорович. – Рубленый дом с мезонином, со всеми городскими удобствами. Четыре комнаты внизу, две наверху. Две веранды, мебель хорошая. А он все сжег, – профессор снова показал пальцем на Рослякова.
– Дотла сжег? – уточнил Потемкин.
– Полностью, – кивнул головой Николай Егорович. – Одни головешки остались. Дымились, когда он приехал. Все сжег к чертовой матери.
– Как же так? – в десятый раз повторил вопрос Потемкин.
– А так, – профессор снова застонал. – Он кальсоны сушил не в том месте. Над газовой плитой их повесил, а сам куда-то уехал. Зажег огонь, повесил кальсоны, а сам убыл в неизвестном направлении. Они и вспыхнули.
Потемкин покрутил шишковатой головой на желтой куриной шее, ещё сильнее выпучил глаза, блестящие, как бутылочные пробки.
– Ужас, – общественник обхватил руками голову и минуту о чем-то напряженно раздумывал. Наконец, он крякнул и подвел итог размышлениям. – Да, сегодня на один профессорский оклад дом в шесть комнат с двумя верандами уже не построишь. Просто ужас.
– Я и говорю – ужас, – отозвался Николай Егорович.
– Ужас какой, – повторил Потемкин и встал с дивана. – Пойду, а то мне ещё пятый подъезд обойти надо. Пойду, дела у меня.
Потемкин выскользнул в прихожую, оттуда на лестничную клетку и неслышно закрыл дверь. Профессор тихо застонал в кресле.
– Пожалуй, и я пойду, – сказал Росляков, не знавший, что же делать дальше.
– Подожди, – встрепенулся, ожил Николай Егорович. – Куда же ты пойдешь? Нет, я так тебя не отпущу. Куда же ты теперь пойдешь? Теперь можешь и эту квартиру сжечь, раз уж ты начал заниматься этим делом. Раз уж начал заниматься поджигательством. Раз уж это дело доставляет тебе удовольствие, сожги и квартиру. Все спали, все сожги…
Но Росляков уже не слышал профессора. Сунув ноги в ботинки, он накинул на плечи куртку и выскочил из квартиры.
