Глава тринадцатая

Лариса вернулась к действительности, когда Поветкин перестал сыпать ругательствами и, переключившись на другую тему, рукой чертил в воздухе кривые линии. Демидова, упустив нить разговора, теперь не могла понять, о чем идет речь. Оставалось лишь согласно кивать головой и глупо улыбаться.

— Это река, в это лодка, которую уносит бурным течением, — пел главреж. — Левый берег — это болотистая низина, привлекательная лишь издали. Кустики, деревца, травянистые поляны… Но прибиться к левому берегу — все равно что погибнуть. Там сплошные топи, неопределенность, там бушуют смерчи и ураганы.

Чтобы наглядно проиллюстрировать свою мысль о бушующих ураганах, Поветкин набрал в легкие побольше воздуха и сдул со стола на пол платежную ведомость.

— Ну, это, сами понимаете, я фигурально. Правый берег — не так привлекателен внешне. Каменистая почва, валуны, поросшие мхом. Но именно этот берег — символ надежности. У пристани, в тихой заводи можно встать на прикол и забыть об опасном течении реки, о болотистом левом береге, обо всем на свете. Главное в жизни человека — определенность, устойчивость. Понимаете?

— В общем и целом, — кивнула Лариса, стараясь сообразить, о какой лодке, реке и берегах идет речь. — Но не совсем. В смысле, насчет левого берега не все дошло.

— Черт, эта привычка изъясняться витиевато, образное мышление… Оно меня когда-нибудь погубит. Что ж, давайте напрямик. Левый берег — это жизнь вне нашего театра или вечное прозябание на вторых ролях. Неопределенность, бытовая неустроенность и все такое.

— А что, меня собираются уволить?

— Ни боже мой, — главреж прижал ладони к груди. — Но, позвольте, я закончу. Итак, берег правый — это дружба с первыми лицами коллектива, — Поветкин покашлял в кулак и непроизвольно покосился на диван, застеленный видавшим виды покрывалом. — Правый берег — это самые завидные роли, о каких молодая актриса, то есть, наша лодка, пока что плывущая по течению, не могла и мечтать. Это прочное положение в театре и многие другие блага, которые не валятся с неба на простых смертных. Но лодке нужно сделать свой нелегкий выбор. Нужно понять и решить: к какому берегу прибиться. И это не принуждение, не голая корысть. Это осознанный и, главное, добровольный выбор. Тем более что распределение ролей уже на носу. Все решится не сегодня, так завтра. Теперь понимаете?

— Вот теперь, кажется, понимаю, — усмехнулась Лариса. — Если тебе нужно перетрахаться, нечего тут распинаться. В театре полно всяких лодок, шлюпок и прочего. Только пальцем поманить — приплывут. На твою тихую пристань. Вот эту вот вонючую помойку.

Лариса показала пальцем на диван.

— Фу, как вульгарно: перетрахаться, — улыбка сползла с лица режиссера, как чулок с женской ножки. Поветкин брезгливо поморщился. — Вы меня расстраиваете. До глубины души.

Лариса поднялась на ноги так резко, что едва не уронила стул. Шагнула к двери, но шустрый Поветкин уже вырос на ее пути.

— Впрочем, я сам во всем виноват, — пролепетал он. — Ничего толком не могу объяснить. Черт побери, где мои манеры? Где умение обращать с лучшими представителями прекрасного пола? Я такой неуклюжий, такой беспомощный и косноязычный. Сибирский валенок, тюфяк… И после этого за глаза меня еще называют ловеласом. Господи… Это просто смешно. Кто распускает эти гнусные слухи? Не иначе как Самсонов. Больше некому. Ладно, с ним я еще разберусь. Для начала вставляю ему хорошую трехлитровую клизму. Нет, трех литров мало будет. Нужно ведро, не меньше. Это не для того, чтобы промыть его говнистые кишки. Чтобы мозги встали на место. Вот вечно так. Хочешь как лучше…

— Если хотите как лучше, уйдете с дороги, — Лариса заглянула в глаза главрежа. — И разрешите мне закрыть дверь с другой стороны.

Поветкин подумал, что в следующую секунду может запросто получить коленом между ног, а к удару он в данный момент совсем не готов. Вздохнул и отступил в сторону, разрешив Ларисе выйти из кабинета. Ничуть не расстроенный итогом беседы, Эдуард Павлович, повесил на спинку стула пиджак в мелкую клеточку и пружинистыми шагами прошелся по кабинету, словно тигр по цирковой арене. Остановился, выглянул в окно. На небе собирались низкие грозовые облака.

— Никуда ты не денешься, сучка, — прошептал Поветкин. — Повертишь жопой и сама прибежишь. Еще прощения попросишь. Еще в ногах будешь валяться, поганка. Колени в кровь сотрешь, по полу будешь ползать.

Поветкин почесал затылок и добавил:

— И землю жрать.

Лариса Демидова дошагала до лестницы, спустилась вниз, открыв дверь гримерки, уселась перед зеркалом, достала из сумочки мятую пачку сигарет. Последний раз она курила, кажется, месяц назад, после трудного разговора с одним мужчиной, к которому она давно неравнодушна. Впрочем, эта любовь без взаимности… И сейчас подходящий случай пустить дым и немного успокоиться. Лариса безуспешно поискала в подзеркальнике зажигалку, взяла спички с соседнего столика.

— Вот же, блин, везет, — сказала Лариса своему отражению в зеркале. — Финал и занавес. Теперь можно губы не раскатывать, роль в новой постановке не дадут. Черт, этот Поветкин… Насквозь гнилой мужик. Гнилой и червивый.

Лариса замолчала, стряхнув пепел в пустую склянку из-под грима. Хотелось заплакать, но слез не было. А ведь в последний месяц все складывалось как нельзя лучше. Театральный телеграф стучал, что Лариса ходит среди фавориток Поветкина и, весьма возможно, главреж даст ей главную роль в новой постановке. Иринка Оганянц и Люба Ремизова неожиданно впали в немилость. Пару недель назад Лариса получила свой персональный столик в гримерке, хотя девчонки из кордебалета переодевались и марафетилась в общей комнате, Демидову чуть ли не силком перетащил сюда Василий Иванович Самсонов, шепнув, что это распоряжение главного и отказаться, проявив солидарность с подругами, никак нельзя. Режиссер не поймет, обидится на всю оставшуюся жизнь. И сделает выводы.

Неделю назад в коридоре ее остановила Любка Ремизова. «Быть тебе примадонной, — Любка горько усмехнулась. — Разведка донесла, что на столе главного два дня подряд лежали твои фотографии. Что ж, жизнь течет. Я, старая кляча, свое отпахала. Пора молодым впрягаться». И заспешила куда-то, не дождавшись ответа. Значит, роль, действительно, светила. А что теперь? Лариса раздавила недокуренную сигарету. Полный мрак и безнадега.

— Лодка, плывущая по течению, — сказала Лариса. — Какой образ придумал. Сволочь он все-таки, гад последний…

Над дачным поселком «Красная нива»плыла прозрачная тишина, которую изредка нарушал далекий гул электричек и гудки скорых поездов. Краснопольский, свернув на улицу Плеханова, на холостом ходу прокатил еще пару сотен метров и, съехав с дороги, остановив БМВ впритирку к глухому забору. Он выбрался из машины, тихо хлопнув дверцей, остановился и полной грудью вдохнул воздух, пропитанный ароматом старых сосен, ранней осени и дождя. Дух такой, что голова кружится.

Краснопольский хорошо знал секрет старой калитки, просунув руку в узкий зазор между кирпичным столбиком и досками, отодвинул внутреннюю задвижку и, чуть прихрамывая на больную ногу, двинулся по тропинке к старому дому с большой летней террасой и мансардой, крытой потемневшим от времени шифером. У ворот стоял Ленд Ровер с ручным управлением и новенький Мерседес. На джипе хозяин дачи воровской положенец Сергей Павлович Исаев, он же Фанера, ездил сам, на мерсе его изредка вывозил в город водитель Боря. Высокие сосны шептались о чем-то важном, в жестяных желобах журчала вода.

Держась за перила, Краснопольский поднялся на крыльцо, стукнул костяшками пальцев в застекленную дверь веранды, не дождавшись ответа, надавил пальцем на белую пуговицу звонка. И опять ни ответа, ни привета. Он вошел, прикрыв за собой дверь, осмотрелся. На веранде, где Фанера мог просиживать часами, наслаждаясь покоем, слушая шум дождя или ветра, на этот раз никого не оказалось. Кресло-качалка пуста, плетеный диван с мягкими подушками застелен покрывалом, видно, что сегодня на свое любимое место хозяин еще не приземлялся. Странно… Краснопольский уже хотел вытащить из подплечной кобуры пистолет и передернуть затвор. Но тут дверь в комнату распахнулась, на пороге появилась высокая костистая женщина лет пятидесяти с гаком в длинном ситцевом платье и несвежем фартуке.

— Пришел? — спросила она, хотя спрашивать было не о чем, и так все ясно. — У Палыча с сердцем плохо было. Хотела врача вызвать, но он капель выпил. Отпустило.

Приз молча кивнул, из головы вылетело, как зовут эту бабу. Кажется, Мария Ивановна. Она ухаживала за Фанерой последние годы, когда Палыч отошел от дел. Поговаривали, что к этой Маше Фанера испытывает теплые чувства, якобы много лет назад она прижила от него ребенка, который попал в автомобильную катастрофу еще до своего совершеннолетия. И это не просто трагическая стечение обстоятельств, по слухам, некие молодые бандиты, что-то не поделившие с положенцем, очень хотели сделать Фанере больно, то есть очень больно. И своего добились. Но прожили недолго.

Якобы Фанера самолично покрошил тех подонков из автомата, а двоих, что со страху ушли в бега, достал позже. И сделал с ними такое, что в кошмарном сне не увидишь. Краснопольский всерьез не воспринимал эту болтовню, он сильно сомневался, что Фанера, в прошлом беспощадный лагерный пахан, о жестокости которого в магаданских лагерях слагали легенды, вообще мог испытывать хоть какие-то чувства, тем более теплые чувства, да еще к этой простой бабе, похожей на солдата в юбке. Что он мог завести от нее ребенка. Эта история, скорее всего очередная легенда. Впрочем, тайны личной жизни Сергея Павловича хранятся за таким забором, который втрое выше тех, что ставят на зонах строгого режима.

— Походи, чего стоишь.

Мария Ивановна, уступив дорогу, пропустила гостя в большую жарко натопленную комнату, показала на место у стола, где можно присесть, и ушла. Приз от нечего делать разглядывал обстановку. Застекленный сервант, какие вышли из моды еще в незапамятные времена, простой круглый стол, над которым повис матерчатый ядовито желтый абажур, похожий на купол раскрытого парашюта. Приз повернул голову на скрип половицы, Мария Ивановна вывезла из соседней комнаты инвалидную коляску, в которой сидел Фанера. Ноги прикрыты пледом, лицо серое. Хозяин держал спину прямой, стараясь выглядеть бодро, и не показать, что сердце болит, что ему тесно в груди, как тесно мужской растоптанной ноге в фасонной женской туфельке. Хозяин протянул руку и, сжав ладонь Приза, энергично тряхнул ее.

— Выпьешь, Игорек?

— Не откажусь, — из вежливости кивнул Краснопольский.

— А я снимаю свою кандидатуру, — вздохнул Фанера.

Мария Ивановна, исчезнув на минуту, вернулась с жестяным подносом, составил на стол тарелочку с бедной закуской, полграфина водки, настроенной на смородиновых почках, и большую чашку жиденького чая с вареньем. Это для хозяина. Не проронив ни слова, женщина незаметно исчезла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Краснопольский наполнил рюмку, открыл пасть и, запрокинув донышко, влил в себя водку.

— Хороша.

Очистил кусок копченой ставриды, Краснопольский коротко пересказал события последних дней и добавил:

— Этого парня, мотоциклиста, я найду. Делаю все, что могу. Но остается вопрос: как быть с фургоном? Если верить Бобрику, в кузове четыре комплекта. Большие деньги.

— А если тачка на приколе у ментов?

— Мне кажется, парень не врал в своем письме. Он просто хотел заработать. Предложил честную сделку. И вот теперь бесхозный фургон стоит на парковке и ждет, когда его заберут. Менты или мы… Не знаю.

— С фургоном надо что-то делать, — сказал Фанера. — И с Бобриком долго тянуть нельзя. Реши эти проблемы.

— Нужно немного времени, — кивнул Краснопольский.

Он вспомнил, что эти дачи когда-то строила Академия наук для своих высокопоставленных сотрудников, заслуженных профессоров и академиков. Фанера забрал этот дом за долги у одного непутевого академического отпрыска, любившего красивую жизнь. Теперь сам Исаев в этом инвалидном кресле с ногами, прикрытыми шотландским пледом, в золотых очках напоминает научное светило на закате карьеры.

— Дела наши таковы, Игорек, — Фанера пригубил чай. — Пока ты чалился в санатории, Гриценко в обход меня искал покупателей на арсенал. Хотел хапнуть все и сразу. А нас с тобой просто натянуть. В итоге он получил то, что заработал. И партнеров в деле осталось двое: ты и я. У нас, как ты знаешь, два покупателя. Артур Клемон и наши хорошие знакомые из Чечни. Клемон работает на богатого человека, большого бизнесмена, который хорошо платит. Говорят он черный торговец оружием. Поставляет товар в разные страны, где людям хочется убивать друг друга. Все выглядит пристойно, но… Короче, насчет Клемона появились некоторые сомнения. Сорока на хвосте принесла, что этот тип ведет нечестную игру. Счет в иностранных банках и прочее… Похоже, все это низкая туфта. Мы можем остаться голыми.

— То есть как? — Краснопольский едва не подавился рыбой.

— Игорек, давай отложим все вопросы до лучших времен. На встречу с ним езжай, там тебя не прихватят. Послушай, чего он скажет. И задай ему несколько вопросов. Сам знаешь, что спросить. Если носом почувствуешь, что дело тухлое… Если его ответы тебя не убедят… Прими решение на месте, не откладывая в долгий ящик.

— Чеченцы платят почти вдвое меньше.

— Зато это реальные деньги. Это нал. И все без кидалова. Я с ними уже несколько раз имел дело. Кроме того, они берут на себя доставку груза до места, прикрытие и все прочее. А это дорогого стоит. Мы просто отгружаем товар, умываем руки и считаем прибыль. Мне этот вариант нравится. В моем возрасте веришь только наличным. У меня открытая виза в Европу, уеду на год. Если все будет спокойно, вернусь.

— Хорошо, — мрачно кивнул Краснопольский. — Это тебе решать. Ты ищешь и выбираешь покупателей. Я делаю все остальное.

— Я обещал чеченцам пятьдесят комплексов. И рассчитывали получить такую сумму. Если мы отдаем сорок комплексов, можем рассчитывать вот на что.

На клочке газеты огрызком карандаша Фанера нацарапал несколько цифр, протянул бумажку гостю.

— Ну, как тебе? Большая разница. Чеченцы настаивают на том, чтобы мы отдала все пятьдесят комплексов. Поэтому ищи этого мотоциклиста, как голодные хлеб ищут. Времени у нас в обрез. Если сорвется эта сделка, других покупателей ищи свищи. И не известно, чем кончатся поиски. Тюрьмой, могилой или премиальными. И вообще дождусь ли я новых покупателей… Это большой вопрос.

Фанера похлопал ладонью по ногам, закрытым пледом.

— Ушиб позвоночника я получил в магаданском санатории. Там хозяин сильно лютовал. У нас с ним была взаимная неприязнь, поэтому я не вылезал из ШИЗО. И еще там служил лепила, вольняшка. Вечно пьяный или похмельный, который умел две вещи: вставить в зад двухлитровый клистир и выписать справку о смерти зека, последнюю страничку в личном деле заключенного. А когда на воле я показался одному академику, он сказал, что болезнь зашла слишком далеко. Уже ничем не поможешь. Надо было раньше чесаться. Вот так.

— Ты это к чему?

— Витя, это мое последнее дело. Я, как другие, не копил деньги на старость. Я не грошовая душа, бабки мне вечно ляжку жгли. Я их не считал и не жалел. Если дело сорвется, буду доживать век в этой халабуде. А мой сын… Ты ведь наверняка слышал, что у меня есть сын.

Краснопольский, пожав плечами, изобразил гримасу удивления.

— Только не ври: ты слышал об этом. Так вот, Максим уже взрослый парень. Девять месяцев в году он проводит в одной клинике в Краснодаре. И еще три в специализированном профилактории. Нужна куча денег на докторов. Если масть не покатит, парню придется медленно доходить в нашей государственной богадельне. Но вряд ли там долго протянет. Я не давлю на жалость. Просто хочу, чтобы ты понял, как для меня важна эта музыка.

Все слова были сказаны, Краснопольский поднялся из-за стола, протянул руку. После короткого разговора хозяин дома выдохся и выглядел совсем паршиво, будто не языком ворочал, а мешки с цементом таскал. Приз шагнул к двери, поймав себя на мысли, что по-прежнему боится поворачиваться к Исаеву спиной. Да, Фанера смотрится как старый мухомор профессор, усталый и больной, но это одна видимость. В натуре он все тот же крутой чувак, для которого загубить человеческую душу, все равно, что чаю с малиной выпить.

Лариса Демидова вернулась домой позже обычного. Миновав пост охраны, она вошла в вестибюль тридцатиэтажного небоскреба стоявшего неподалеку от набережной Москвы реки, остановилась у стойки, за которой дежурили две приветливых консьержки и спросила, не оставлял ли кто ей письмо или записку. Старшая консьержка ответила, что буквально полчаса назад заходил какой-то симпатичный мужчина по имени Дмитрий Радченко, записок он не оставлял, но на словах просил передать: есть разговор не для чужих ушей. Завтра чуть свет он выезжает в какое-то лесничество, звонить ему не надо, ни на мобильный, ни по домашнему телефону. Когда Радченко вернется, он сам найдет возможность связаться с Ларисой и все расскажет.

— Очень интересный мужчина, — облизнулась консьержка. — Такой милый. И воспитанный.

Не дослушав, Лариса прошла по огромному светлому холлу к лифтам, взлетев на последний этаж, где помещались всего две квартиры, открыла дверь магнитным ключом, сбросив кожаную куртку в прихожей, замерла и прислушалась. Тишина, как на кладбище. Повар и домработница давно ушли, отец, привыкший засиживаться в своем домашнем кабинете до поздней ночи, видимо, ковыряется в бумагах. А мать Ольга Петровна, устроившись в спальне на кровати, читает очередной авантюрный роман. Лариса на пять минут заперлась в ванной комнате, вышла оттуда, переодетая в шорты и майку. И нос к носу столкнулась с матерью. Ольга Петровна включила в коридоре верхний свет.

— Лариса, почему ты так поздно? — спросила она, нервно теребя поясок шелкового халата, расшитого павлинами и простроченного золотой ниткой. — Я волнуюсь уже с восьми часов.

— Мама, не начинай все сначала, — Лариса опустила глаза, как провинившаяся ученица. — Я ведь взрослый человек.

— Взрослый человек… Это тебе только кажется, моя девочка.

Ольга Петровна хотела обнять дочь за плечи, притянуть к себе и поцеловать в щеку, но Лариса ловко уклонилась от объятий.

— Я переживаю за тебя, Лариса, — лицо матери сделалось напряженным. — Ты поздно возвращаешься. Прости, но ты ужасно выглядишь. Ты ничего не хочешь мне сказать? Случилось что-то скверное?

Лариса, плотно сжав губы, покачала головой.

— Детка, пойдем в гостиную или на кухню, — мать попыталась улыбнуться, хотя хотелось плакать. — Мы просто посидим, заварим твой любимый чай. И пошепчемся. Мы же женщины, нам нужно шептаться. Ну, как в старые добрые времена.

— Прости, мама, — Лариса покачало головой. — Я хочу побыть одна. Что-то устала и нездоровится.

Мать отступила в сторону. Закрыв дверь в свою комнату, Лариса повернула ключ, включив настольную лампу, вытащила из сумки ручку и дневник, который начала вести два года назад. Если раньше ее записали в ежедневнике ограничивались двумя-тремя короткими фразами, и касались в основном байкерских дел, то теперь, история похождений Бобрика, захватившая Ларису с самого начала, была расписана самым подробным образом, и облечена в форму документального триллера.

"Сегодня после окончания утренней репетиции до десяти вечера в квартире на Волгоградке дежурила я, — писала Лариса. Ожидание затягивается, но по-прежнему ничего не происходит. Я всего пару раз отходила от окна, откуда автомобильная стоянка просматривается вдоль и поперек. Перекусила в кухне и снова вернулась в комнату, через бинокль, установленный на штативе, стала смотреть на будку сторожа. Сердце неожиданно екнуло.

У полосатого шлагбаума остановился черный бумер седьмой серии. Машина встала так, что передка с моей позиции совсем не видно, номер автомобиля я не смогла ни сфотографировать, ни запомнить. С водительского места вылез мужчина лет тридцати пяти, черноволосый, лицо вытянутое. Одет в коричневый костюм, ботинки из комбинированной кожи со светлыми вставками. Он неторопливо подошел к будке охранника, постучал в застекленное окно. На свет божий выполз заспанный дядька в зеленой камуфляжной куртке, на офицерском ремне болтается резиновая палка и кобура, очевидно, набитая несвежими носками или ветошью.

Приезжий задал охраннику несколько вопросов, показал пальцем в сторону стоянки. Мужик что-то проблеял в ответ. Я ждала продолжения, думала, что мужик, переговорив с охранником, направится к фургону. Но дело кончилось ничем, человек залез в БМВ и рванул с места. Плохо, что не удалось срисовать номера бумера. Зато я сумела сделать несколько фотографий этого типа.

Во всей этой истории меня больше всего смущает еще одно обстоятельство. Если анонимное письмо прочитал в ФСБ, значит, за стоянкой установили наблюдение. В конторе работают не лохи, они наверняка обучены организации скрытой слежки. Однако за все дни, что мы просидели в съемной квартире, фээсбэшники никак не обнаружили себя. Вблизи от фургона, ни на самой стоянке, ни возле нее, не видно машин, из которых чекисты ведут наблюдение за фургоном. В сквере, что справа от стоянки, не увидишь серьезных мужиков, закрывающих лица газетами. Только местная пьянь кроит бутылки, да еще мамаши и няньки пасут у загаженной собаками песочницы своих отпрысков. Следят, как бы ребенок не подавился собачьей какашкой.

Все это бесконечное ожидание не просто раздражает и морально изматывает, оно пугает меня. Сегодня десять вечера меня сменил Иностранец, настроение у него ниже нулевой отметки. Он не верит, что дело кончится так, как мы задумали. Возможно, он прав. Встреча с человеком, который звонил Бобрику и назвался Игорем, не состоялась. Потому что пропали Бобрик и Ленка. Вчера в лесничество поехал Элвис, и он исчез с концами, даже не позвонил. О том, где он сейчас находится, даже не догадываюсь. Иностранец обзвонил все больницы и морги, но за последние двое суток, но людей, разбившихся на мотоциклах, слава богу, не оприходовали.

Завтра на поиски Бобрика, Ленки и Элвиса отправляется дядя Дима, возможно, ему повезет больше. А я снова буду дежурить в той квартире, днем сменю Иностранца. Нервы у меня разгулялись. Уже несколько раз ночами мне снится один и тот же сон: черный бумер, который я воспринимаю как абсолютное воплощение зла. На своем байке я гонюсь за этой тачкой по шоссе, широкому и ровному, как взлетная полоса. Мне кажется, что машина увозит куда-то всех моих друзей. Я выжимаю из байка сто шестьдесят километров, затем прибавляю обороты. На спидометре сто восемьдесят, но всякий раз бумер уходит. Сквозь заднее затемненное стекло я вижу чье-то знакомое лицо, искаженное гримасой боли и животного страха. Но не могу узнать этого человека. И становится еще страшнее".

Ольга Петровна выключила свет и долго ворочалась с боку на бок, пока не решила, что ей заснуть. Поднявшись с кровати, они надела халат, остановившись у зеркала, прошлась по волосам щеткой и вышла в коридор. Из-под двери домашнего кабинета мужа пробивалась тусклая полоска света. Ольга Петровна, постучав, толкнула дверь. Муж, сидя за письменным столом, перекладывал какие-то бумажки. При появлении жены, он раздавил в пепельнице горящую сигарету.

— Мамочка, ты еще не спишь? Первый час, между прочим.

Не ответив, Ольга Петровна осмотрелась вокруг, прикидывая, где лучше присесть. Предстоял серьезный, возможно, долгий разговор с мужем. Мягкие кресла, стоявшие у окна, не годились. Когда принимаешь расслабленную позу, нужные слова куда-то пропадают. Кожаный диван тоже не годился, он навевал смертную скуку, кроме того, Ольга Петровна не переносила скрип и запах кожи. Она уселась на стул, напротив мужа. Закинув ногу на ногу, вытянула из пачки Михаила Адамовича сигарету и прикурила от настольной серебряной зажигалки в форме стоптанного башмака.

— Мамочка, ты же не куришь. Уже два месяца.

— Полгода, — поправила супруга. — У тебя слабая память.

Михаил Адамович снял очки, которые надевал, когда просматривал бумаги, протерев стекла платком, отложил очки в сторону. Если бы он не растратил с годами способность удивляться, то обязательно удивился бы. Супруга, всегда спокойная и уравновешенная, выглядела взвинченной. Сигарета подрагивала в руке, глаза странно блестят, локон волос подает на глаза, а Ольга Михайловна не поправляет его.

— Что случилось?

— Случилось то, что я не могу без слез смотреть на нашу дочь. Она стала похожа на тень отца Гамлета. Она измождена физически, а что творится у нее на душе, можно только догадываться. А ты живешь с ней под одной крышей. Даже иногда, пару раз в неделю, задаешь ей какой-то глупый лишенный смысла вопрос. На этом твое участие в судьбе ребенка заканчивается.

— Ну, с девочкой картина ясна, — Михаил Адамович захлопнул папку с бумагами, решив, что дела подождут до завтра. — У Ларисы на носу новый спектакль. Решается вопрос о ее участии в постановке. Она немного нервничает. Отсюда ее усталость, раздражение…

— Брось, Миша, свои жалкие отговорки. Она немного нервничает… Как у тебя язык поворачивается? Лорка просто с ума сходит. Ведь она настоящая балерина от бога. А с ролю ее снова прокатят. Этот их главный режиссер Поветкин, по слухам, совершенно гнусный растленный тип. Балерина может рассчитывать на роль, став его подстилкой. Нравится ему девочка или нет, спит она с ним или нет. Это единственный критерий отбора. А ты ушел с дороги, устранился от всех дел. Будто судьба дочери тебя не касается.

— Лариса раз и навсегда запретила мне вмешиваться в ее дела. И я дал слово, что так оно и будет. Она взрослый самостоятельный человек, и я подчиняюсь ее воле.

— Очень удобная позиция, — Ольга Петровна прикурила вторую сигарету, она не могла усидеть на стуле, встала на ноги. — Все родители, даже люди, не обремененные высокими связями и большими деньгами, делают все, чтобы их дочь или сын блеснули в новой постановке. Пускают в ход все средства и возможности. А ты сидишь, как пентюх, за этим столом и перебираешь бумажки, делая вид, что тебя происходящее не касается. Ты должен с ним встретиться и поговорить по-мужски.

— С кем встретиться?

— С этим режиссером, мать его, с Поветкиным. С кем же еще. Пообещай ему что-нибудь. Сделай предложение, от которого он не сможет отказаться. Миша, все решают деньги, ты это знаешь лучше меня. И Поветкину, как бы высоко он не задирал свой паршивый нос, будет лестно, что человек с твоим положением сам пришел к нему на поклон. Ларисе нужна роль. Как воздух нужна. И точка. И абзац.

Демидов помолчал минуту, прикидывая, как лучше подступиться к режиссеру, и сказал:

— Иди, мамочка, спи. Я сделаю все, что надо.

— Ты обещаешь?

— Я уже все сказал, — голос Демидова звучал твердо. — Иди, спи спокойно. Только держи язык за зубами. Если Лариса узнает, краем уха услышит, что я влез в эту историю… Даже не знаю, что случиться. Она уедет из нашей квартиры, порвет отношения с тобой и со мной. Девчонка свято верит, что в жизни не отцовские хлопоты и деньги пробьют ей дорогу.

— Конечно, Миша. Ларисе ни полслова.

Когда дверь за женой закрылась, он снова упал в кресло, сорвал телефонную трубку и набрал номер. Ответил заспанный голос референта.

— Коля, нужно срочно выяснить телефон режиссера Поветкина из музыкального театра, — сказал Демидов. — Кстати, я тебя не разбудил?

— Нет, нет, что вы. Я над документами работаю.

— Я хочу с ним встретиться и переговорить. В ближайшее время.

— Может быть, лучше мне к этому режиссеру съездить? — предложил референт. — Я постараюсь уладить все вопросы.

— Нет, тут надо самому, — покачал головой Демидов. — Жду твоего звонка.

Он положил трубку, скомкав пустую сигаретную пачку, пульнул ее в корзину для бумаг. Мать права: в судьбу Ларисы нужно вмешаться. Девчонка ходит сама не своя, переживает из-за этой проклятой роли. А в театре — одни интриги, замешанные на деньгах и половых связях, сплошной сволочизм и лизоблюдство. Он обязан помочь, обязан…