Глава девятая

Главный врач интерната для ветеранов Илья Семенович Тюрин, присев на подоконник, задумчиво посмотрел в даль. Из окна кабинета открывался чудный вид на окрестности. Четырехэтажный дом с колонами, напоминающий клуб, стоял на невысоком холме, в низине полупрозрачная березовая роща, подернутая пеленой утреннего тумана. Короткий отрезок поля, за ним крутой откос. Вдалеке видна железнодорожная насыпь, рельсы, по которым с часовым интервалом проходят две пригородных электрички. Одна в Москву, вторая обратно. Казалось, Тюрин, залюбовавшись чудной подмосковной природной, начисто забыл о посетителе и впал в состояние глубокой лирической задумчивости.

Бирюков покашлял в кулак. Вздохнув, врач слез с подоконника, расправил складки халата и протер очки носовым платком.

– Да, природа-мать, – сказал он. – Это ведь наши корни. Как говорили великие поэты, – это наша родина. Малая родина и… И всякое такое прочее…

Завершив короткое отступление, он снова занял место за письменным столом, перевернул несколько страниц истории болезни. Задумался, потирая ладонью подбородок, и обратился к посетителю.

– Ваш младший брат Алексей Владимирович уже собрал почти все необходимые бумаги, чтобы уважаемый отец на старости лет обрел заботу и покой в этих стенах, – Тюрин развел руки в стороны, словно хотел продемонстрировать, в каких именно стенах посчастливится отцу обрести покой. – Все показания по врачебной линии, как говориться, в вашу пользу. Хронические болезни… Ну, их так много, что язык устанет все перечислять. Но главное, ваш отец – заслуженный работник, всю жизнь на железной дороге и все такое прочее. Медаль имеет, благодарности, а почетные грамоты просто складывать некуда. В чемодан не влезут.

– Это вам все Алексей рассказал? – вставил слово Бирюков. – Про грамоты и про все такое?

– Ваш брат очень упорный в достижении цели, настойчивый человек. А насчет отца мне еще из министерства звонили. Короче, я в курсе. И вообще, у нас закрытое ведомственное учреждение, сюда люди просто, с улицы, так не попадают. У нас все как на подбор, заслуженные. Даже не представляете, сколько людей мечтает сдать нам своих стариков. Понятная вещь… Вы только посмотрите, какие у нас условия. Роскошные, царские. Питание – три раза в день, плюс кефир на ночь. Телевизор на каждом этаже стоит. А природа, одна природа чего стоит. Впрочем, и так все ясно.

– Да, условия здесь действительно роскошные, царские, – кивнул Бирюков.

Из предметов роскоши он заметил лишь протертую едва ли не до дыр ковровую дорожку на втором административном этаже и еще портрет русского хирурга Николая Ивановича Пирогова в позолоченной раме, висящий над столом главного врача. Портрет так засидели мухи, что лицо хирурга потемнело, будто от южного загара.

– Но дом ветеранов, как видите, построен давно, – вел Тюрин свою мысль. – И ремонта тут десять лет не было. Словом, мы будем рады любой посильной помощи, которую могут оказать родственники наших, так сказать, заслуженных деятелей железной дороги. Вот, видите это?

Задрав голову, Тюрин показал пальцем на потолок. На светлой поверхности расплылись ржавые пятна.

– Вы же, если я не ошибаюсь, художник? – врач улыбнулся. Кажется, он ставил знак равенства между художником и маляром. – А меня как раз канализация залила. Вот и помогли бы. Ну, по мере сил. В свободное от творчества время. А то глаза уже не смотрят на этот потолок. Почему вы улыбаетесь? Разве я сказал что-то смешное?

– Я, как вы очень метко заметили, какой-никакой художник. А в канализации и испорченных потолках разбираюсь поверхностно. Лучше я вам подарю свою картину. Русский пейзаж. Хотите?

– Меня устраивает и эта картина.

Тюрин снизу вверх посмотрел на портрет Пирогова. Лирическое настроение главного врача развеялось, как утренний туман. Судьба испорченного потолка волновала его гораздо больше, чем плоды творческих исканий Бирюкова.

– А пейзажей тут и в натуральную величину полно, только из окна выгляни. И вот он, пейзаж. Ладно, проехали… Короче говоря, вам нужно оформить ходатайство из министерства путей сообщения. Напишете заявления на имя… Хотя я все уже объяснил вашему брату. Последний раз он звонил мне вчера. И все записывал за мной, слово в слово.

– Мой брат развил слишком кипучую деятельность, – сказал Бирюков. – Но я должен вас огорчить. Отца я заберу отсюда. В самом скором будущем. Возможно, через неделю или чуть позже. И полностью оплачу его пребывание в вашем заведении. Собственно, именно это я и хотел сказать. Если еще раз позвонит мой брат, адресуйте его ко мне.

Бирюков поднялся, главный врач тоже вскочил на ноги.

– Жаль, чертовски жаль, – ответил Тюрин, он не мог скрыть своей радости. Чем меньше пациентов, тем меньше забот. Стакан кефира останется не выпитым, а, главное, койка освободится. – Чтобы попасть к нам, люди до министра доходят, даже выше. А вы отказываетесь, когда все уже на мази. Когда остается одну бумажку подписать.

Бирюков извинился за то, что попусту отнял много времени, и ушел.

…Отец сидел у окна и, обрывая с ветки виноградинки, лениво перемалывал вставными зубами кисловатые ягоды, которые принес сын. Сплевывал косточки в бумажный кулек и хмурился. Пару дней назад его соседа по комнате увезли в районную больницу с сердечным приступом, и это обстоятельство не прибавляло оптимизма. Разговор между сыном и отцом не клеился. Владимир Васильевич наливался желчью и сарказмом.

– Скоро и меня, как соседа, вынесут отсюда вперед копытами, – мрачно констатировал он. – То-то мои дети обрадуются. Вот будет и на вашей улице праздник. Упокоился отец с миром, угомонился. Отправили в интернат с глаз долой, там он и загнулся. Алешка, тот хоть принесет на могилу пластмассовый веник. А ты и вовсе не придешь, потому что слишком занят собственной персоной. Опять найдешь халтуру по художественной части, укатишь к черту на куличики. Разрисовывать какой-нибудь дом культуры, цирковой балаган или публичный дом.

Довольный своим остроумным замечанием, отец поправлял подтяжки, сползающие с худых покатых плеч. Но подтяжки все равно спадали.

– Я никуда не уезжаю, – терпеливо объяснил Бирюков. – Договорился, чтобы часть моих картин отправили по разным городам России с передвижной выставкой. Остальные картины перевезу куда-нибудь. Словом, комнату тебя я освобожу со дня на день. Куплю диван и шкаф. Перевезу к себе твои вещи. И еще улажу кое-какие денежные вопросы. Жить ведь на что-то надо.

– Только не вози картины к Алешке на дачу. У него и так там повернуться негде. Отвези лучше Дяде Егору. Он жену три года как похоронил. Дом большой, тебе он не откажет.

– Хорошая мысль. И почему она раньше мне в голову не приходила?

Эмоции перехлестывали через край, отец плюнул косточками мимо кулька. Попал на брюки сына.

– А хорошая мысль к тебе приходит раз в год после обеда.

– Отец, не волнуйся. Скоро наш быт наладится.

– Наладится. Вот спасибо, сынок. Шкаф он мне купит. Если уладит денежные вопросы.

– Не волнуйся. Никто тебя здесь не бросит.

– Я читал свою историю болезни, – сказал отец. – Там понаписали такого… У меня якобы синильный психоз.

– Какой психоз? – переспросил Бирюков.

– Синильный, ну, старческий. Мозг усыхает, все забываешь понемногу. Сначала прилагательные: хороший, плохой… Затем существительные. Потом – глаголы. Последнее, что забывают выжившие из ума старики, слово «мама». И еще больных этой штукой посещают всякие бредовые идеи. У меня нет старческого психоза и усыхания мозга. А послушать врачей, выходит, меня надо чуть ли не в дурдом сдать.

– Как говорят художники, не сгущай краски.

Отец не слушал возражений.

– Наверное, так и получится. Вы, дорогие мои, любимые сыновья, законопатили меня в эту дыру. Я поживу здесь еще пару месяцев, а потом в «желтом доме» буду чертиков ловить. Спасибо вам за мою счастливую старость.

– Про дурдом врач ни слова не сказал.

– Этот Тюрин тебя просил покрасить потолок и стены?

– Только потолок.

– Он всех об этом просит. Потому что самому пора в дурдом. Совсем свихнулся на своем ремонте. А откуда у тебя этот синяк на скуле? Опять с кем-то подрался.

– Нет, – улыбнулся Бирюков. – На этот раз просто попал под электричку.

– Эх, Леня, Леня… Я всегда говорил, что ты плохо кончишь.

– Отец, не накручивай себя попусту, – ответил Бирюков и подумал, что отец на этот раз не далек от истины в своих пессимистических прогнозах.

Владимир Васильевич отогнал назойливую муху и выбросил пакетик с косточками в открытое окно.

– Я мечтал, что ты станешь человеком, – отец обожал повторять прописные истины и разные нравоучительные сентенции. – Но ты не оправдал моих надежд. Ладно, иди. Скоро жрать жадут. Съем свою кашу на воде, сяду у окна и буду смотреть на проходящие поезда. Плакать хочется, когда осенью смотришь на поезда. Особенно когда тебя самого загнали на дальний запасной путь. Кстати, здесь совсем не дают мяса. А если отказаться от мяса, зачем тогда вообще жить на свете?

Дашкевич, нарушив все заведенные привычки, появился в рабочем кабинете с часовым опозданием. Он распахнул створку встроенного шкафа, долго рассматривал в зеркале свое отражение, глубокую царапину на щеке и наконец процедил сквозь зубы:

– У моей кошечки слишком острые коготки. И слишком поганый язык. Сразу заметно, что она – типичная лохушка с куриными мозгами, которая выросла в рабочем предместье.

Он упал в кресло, вытащил из нагрудного кармана скомканный листок и, подняв трубку, набрал междугородний код и номер московского телефона. Когда Бирюков поднял трубку, директор комбината минеральных удобрений почувствовал, что его сердце забилось часто и неровно.

– Это я, – сказал Дашкевич. – Вот сижу и думаю, каким способом на свет появилась такая падла и сука, как ты. Неужели мать родила?

Бирюков молчал, переваривая оскорбления.

– Но меня удивляет даже не то, что такие выродки живут на земле. Удивляет логика твоих поступков. Ты угрожал мне убийством в гостиничном номере. Когда я был в отключке, притащил туда какую-то второсортную шлюху с отвислым выменем. И устроил эту порнографическую съемку. Затем обокрал меня, увел карточки и сделал какие-то покупки. Аж на шестьдесят с лишним штукарей.

– Ты выстроил очень красивую и убедительную логическую цепочку. Но в ней не хватает одного звена. Это ты меня обокрал первым, кинул на тридцать тысяч и ухом не повел. Я лишь пытался вернуть собственные деньги.

Дашкевич не слушал.

– Вечером позвонил и занялся шантажом, предложил сделку, – прокричал он в трубку. – Фотографии остаются в твоей коллекции, их никто не увидит. Кроме тебя, чертова извращенца. А я не поднимаю шума насчет денег и не пытаюсь их вернуть насильственными методами. Потому якобы, что мое семейное счастье дороже шестидесяти тысяч. Ты все оценил и просчитал. Ты знаешь, сколько стоит мое семейное счастье, и какое положение в обществе занимает мой тесть. Я не спал до утра…

– Ясно, ты же днем хорошо выспался.

– Оставь свои смехуечки. Я обдумывал ситуацию. Знай, что той ночью твоя гнусная жизнь висела на волоске. Но к утру я принял решение: пусть все остается, как есть. Подавись этими деньгами. Ты одет так, будто пиджак нашел на помойки, а брюки получил в наследство от покойного дедушки, который никогда не следил за модой и одевался у старьевщика. Хрен с тобой. Купи приличный костюм, сними симпатичную телку и радуйся жизни. Но ты… Я не знаю, как это назвать, таких слов просто нет в русском языке. Ты хуже любой твари, хуже крысятника. Забрать мои деньги, а потом заказным письмом с уведомлением прислать эти порнографические открытки моей жене. У меня все это не укладывается в голове. Зачем? С какой целью? Как ты мог?

Бирюков молчал, кажется, целую минуту.

– Я не присылал твоей жене эти фотографии, – наконец сказал он. – Меня обокрали. Унесли из квартиры деньги и эти карточки. Я гадал: зачем их взяли? Кому нужны фотки? Теперь понятно.

– Придумал бы что-то поскладнее. Думаешь, что я сожру эту развесистую клюкву?

– Можешь не верить, но это правда. Видимо, за мной следили, контролировали каждый шаг, когда я притопал в «Россию» и сделал несколько фотографий. Затем эти карточки попались на глаза ворам. Мои враги решили свести со мной счеты твоими руками. Остроумная идея. Я искренне сопереживаю твоему горю, но…

– Не тяни меня за яйца, – заорал Дашкевич. – Я не верю ни одному слову. Ты ведь знал, чем кончится для тебя этот фокус? Ты знал, что этого я никогда не прощу? Тогда в гостинице я нарисовал картину твоего будущего. Ты, кажется, решил, что я шучу. Напрасно. Напрасно гнида… Теперь берегись. Если хочешь пожить чуть подольше, заглядывай под днище своей машины. Вдруг там окажется взрывное устройство. Запасись бронежилетом и не выходи на улицу в темное время суток. Хотя… Хотя эти меры предосторожности все равно ненадолго продлят твое жалкое сраное существование.

Дашкевич бросил трубку. Он поставил на стол локти и уперся горячим лбом в раскрытые ладони.

Вчера вечером, когда он вернулся в свой загородный дом, жена заперлась в спальне и погасила свет. Он подергал ручку, постучал костяшками пальцев в дверь и спросил: «Верунчик, ты здесь?» Но ответа не дождался. Домработницу, видимо, отпустили еще днем, и она ушла, почему-то не оставив в микроволновке ужин. Усевшись у телевизора, поставил перед собой бутылку пива и тарелку с бутербродами. Через четверть часа он снова оказался у двери в спальню, постучал настойчивее, повысив голос, спросил, что случилось. Жена молчала, под дверью появилась полоса света, Вера включила торшер. Дашкевич вернулся в гостиную, испытывая душевное беспокойство, долго ерзал на диване, будто ему в штаны пустили горсть муравьев. Утром все было нормально, Вера вышла проводить мужа на порог, когда водитель подогнал служебную машину. Даже целомудренно чмокнула его в щеку и сказала какие-то банальные нежные слова. А теперь не хочет открыть дверь, не отзывается на его вопросы. Странно.

Он прикончил вторую бутылку пива, когда дверь в спальню с грохотом распахнулась. Жена прошагала по коридору, остановилась на пороге гостиной, уперевшись одной рукой в бедро. Глаза Веры блестели, лицо сделалось красным, отечным. Дашкевич, едва взглянув на нее, понял, что Вера проплакала весь вечер, а затем выпила бутылку вина. «Ну, как ты отдохнул в Москве? – спросила жена, затягивая поясок халата. – Хорошо провел время, ублюдок?»

Она вытащила из кармана несколько фотографий, шагнула вперед и бросила карточки в лицо мужа.

Дашкевич в полете ухватил одну из фотографий, взглянув на нее, чуть не застонал. Совершенно голый он блаженно растянулся на гостиничной койки, позицию сверху заняла какая-то потаскушка с отвислой грудью и татуировкой в виде паука на левой ягодице. «Сволочь, паскуда», – прошептал Дашкевич. Он ползал по полу, собирал фотографии и рвал их в мелкие клочки. «Женщина-паук, это в твоем вкусе, – откуда-то сверху прокричала жена и зашлась истерическим пьяным смехом. – Я-то думала, почему ты так часто ездишь в Москву? Оказывается, тебя там ждет женщина-паук. Да она тебе в мамочки годится, эта потаскуха. Надеюсь, она наградила тебя СПИДом?» Дашкевич поднял голову и едва успел увернуться.

Тяжелая ваза богемского стекла, пролетала в сантиметре от головы, ударившись об пол, взорвалась, как граната. Следом на пол посыпались бокалы для шампанского, фарфоровое блюдо ручной работы. Жена не успокоилась, пока не переколотила всю посуду из старинного серванта. Затем вышла из гостиной и заперлась в спальне. Дашкевич отправился в ванну, смывать кровь с поцарапанной стекляшкой щеки. Он завалился спасть в своем кабинете, приняв вместо успокоительного стакан коньяку.

Утром, ни свет, ни заря, к дому подкатил «Лексус» представительского класса, с заднего сидения вылез тесть и, поднявшись по ступенькам крыльца, вошел в гостиную. Дашкевич, не выспавшейся, с поцарапанной щекой, стоял перед ним, как провинившийся мальчишка. «Ну, что скажешь, затек? – спросил Герман Викторович и пригладил красной пятерней седые вьющиеся волосы. – Хорошо ли по блядям сходил? А не забыл случайно, что Вера на шестом месяце, что от твоих фокусов у нее может выкидыш случиться? Не забыл, что врач запретил ей волноваться? Впрочем, память у тебя всегда была короткой. Как твои грязные вонючие трусы».

Тесть был крупный представительный мужчина. Кожаными подметками башмаков Герман Викторович наступал на битые стекляшки, и эти стекляшки глубоко царапали дорогой наборный паркет, над которым недавно трудились лучшие городские краснодеревщики. Дашкевич вежливо попросил тестя перейти на ковер или присесть в кресло. Но тот сделал вид, что услышал просьбы. Подошел вплотную к зятю, протянул руку, приподнял подбородок Дашкевича, заглянул в глаза. «Ты что же думаешь, с моей единственной дочерью можно обращаться, как с дешевой шлюхой? – прищурившись, он смотрел в глаза зятя, и под этим взглядом Дашкевич чувствовал себя беспомощным жуком, которого вот-вот раздавят. – Какой еще сувенир пришлют дочери из Москвы? Отвечай, чертов сифилитик».

Дашкевич энергично мотнул головой, вырвав подбородок из руки тестя, отступил на несколько шагов. Показалось, Герман Викторович прибьет его на месте своим тяжелым кулаком.

«Ты хочешь, чтобы эти фотографии попали в какую-нибудь местную газетенку? – тесть принялся расхаживать взад-вперед, царапая стеклом паркет. – Все знают, чей ты родственник. Хочешь, чтобы на меня вылили ведра с помоями? Чтобы показывали пальцем в администрации губернатора? Чтобы над моей дочерью смеялся каждый уличный придурок?» «Я ничего такого не хотел. И в мыслях не было». «Ты не себя позоришь, дерьмо собачье, потаскун, – заорал тесть. – Меня позоришь, мою семью. Ты забыл о том, что она ждет от тебя ребенка? Но теперь этого ребенка ты не увидишь. Пороги всех судов обобьешь, скотина этакая, но не увидишь». «Это еще почему?» «Потому что я так хочу, – крикнул Герман Викторович. – И все. И на этом точка».

Дашкевич вытянулся в струнку и вжал голову в плечи, такого стыда, такого жгучего позора он не испытывал давно. Но глупо оправдываться, глупо говорить правду, заявляя, что в тот момент, когда были сделаны фотографии, он находился в сонном полуобморочном состоянии, даже не помнит той шлюхи, которая расположилась в его кровати. Он был физически не способен предаваться любви. Эти слова остались несказанными. Ни жена, ни тесть не поверит в беспомощные оправдания.

«Виноват, – тихо сказал Дашкевич. – Но стоит ли поднимать такой шум из-за какой-то потаскушки? Ну, грехи молодости. Мимолетное приключение. Господи… С кем не бывает?» Он хотел еще что-то добавить, но оборвал себя на полуслове, понимая, что сморозил что-то не из той оперы. Тесть уставился на зятя, как солдат на вошь, лицо пошло красными пятнами. «Мразь ты чертова, – рявкнул Герман Викторович. – Грехи молодости, говоришь? Твоя молодость давно в прошлом. Ты не забыл, кому обязан всем на свете. Я вытащил тебя на свет божий, когда ты прозябал в каком-то богом забытом автосервисе. Сидел в смотровой яме и высовывал оттуда свою чумазую морду, узнать, что творится на белом свете. Можно сказать, я подобрал тебя на улице».

«Я ничего не забыл, папа, – Дашкевич едва сдерживался, чтобы не сорваться с нарезки и не покрыть тестя отборным матом. – Но дело-то выеденного яйца не стоит. Из-за чего этот кипеш, эти шекспировские страсти?» «Я тебе больше не папа, ублюдок, – прокричал Герман Викторович. – Папа… Забудь это слово. Если ты считаешь, что дело не стоит выеденного яйца, значит, ты абсолютно безнадежный дегенерат. Я с самого начала возражал против вашего брачного союза с Верой. Но ты, сукин сын, проявил настойчивость. Ушлый… Знал, чья она дочь. И я уступил, и вот уже несколько лет корю себя за мягкотелость. Я поставил тебя технологом крупнейшего комбината, хотя в технологии ты разбираешься, как свинья в апельсинах, даже хуже. Позже пересадил в директорское кресло. Не пожалел ни сил, ни денег, задействовал все связи. И теперь эта тварь заявляет: грехи молодости, дело яйца не стоит. Мне в лицо заявляет такое… Ладно, ты у меня еще получишь такого пинка под задницу, что вспотеешь кувыркаться. Готовься к внеплановой ревизии и собранию акционеров. Посмотри, что ты проблеешь, когда выползешь на трибуну со своим жалким отчетным докладом. Знай: с сегодняшнего дня ты больше не директор комбината, а просто кусок дерьма».

Дашкевич решил, – хватит. Он выслушал все незаслуженные оскорбления и больше не желает унижаться. Его поласкают в собственном доме, в присутствии жены, ему угрожает этот старый хрен… Дашкевич сжал кулаки и шагнул вперед.

«Я понимаю, что не вписываюсь в интерьер вашей благородной семейки, – прошипел Дашкевич, с ненавистью глядя на тестя. – По-вашему я мордой не вышел. Потому что когда-то работал в автосервисе, зарабатывал на жизнь этими вот руками. По-вашему, я женился на Вере для того, чтобы присосаться к толстому вымени ее отца. Хрен с вами, думайте, как хотите. Но вышибить меня с комбината, закопать мою карьеру… Нет, у вас руки коротки. Вы занимаете высокий пост, пьете водку не только с местными чинушками, но и с высокими московскими дружками. Но меня вам не сожрать. Подавитесь. Потому что я спереди костистый, а сзади говнистый. А теперь выметывайся из моего дома. Пошел отсюда, сволочь старая».

«Вера, – заорал тесть. – Ты готова?» Жена, уже одетая к выходу, вынесла из спальни в коридор дорожную сумку и мягкий чемодан. Герман Викторович бросился помогать с вещами. Через минуты машина уехала.

После обеда Дашкевич, уже успевший успокоиться, спустился в кабинет начальника службы безопасности комбината. Сергей Ремизов сидел в своей коморке за звуконепроницаемой дверью. При появлении начальника, он снял ноги со стола, раскрыл папку с личным делом кого-то из своих сотрудников, сделав вид, что исполняет служебные обязанности. Дашкевич уселся на стул, огляделся по сторонам. В этой комнате он не был давно, случая не было зайти. Справа от письменного стола мониторы, на которые передают сигнал камеры слежения, установленные на складе готовой продукции, в вестибюле административного корпуса и на воротах вахты. Слева несгораемый сейф, видимо, забитый всякой бесполезной макулатурой и два металлических ящика, в которых хранится оружие охраны.

Дашкевич протянул руку, взял со стола засаленную книжку в светлой обложке, прочитал название «Когда зацвел миндаль» и краткую аннотацию.

– М-да… Тяжелый случай. Интересуешься эротической прозой? Не рано ли? Тебе, кажется, не семьдесят лет, чтобы читать такие опусы.

– Не то, чтобы интересуюсь, – Ремизов смутился, пожалев, что не успел сунуть книжку в ящик стола, оставил на виду. – Жизненная вещь, между прочим. Некоторые сцены очень реалистичные. У меня один раз был похожий случай, тоже в горах как раз, когда зацвел миндаль…

Дашкевич раздраженно махнул рукой, давая понять, что высокая литературная тема закрыта, диспут уже завершен, а любовные похождения Ремизова его интересуют меньше всего на свете.

– Я смотрю, ты тут совсем засиделся, насквозь заржавел, – сказал он. – Но на твое счастье подвернулась хорошая работа. Проветришься, сдуешь пыль с ушей. Надо съездить в Москву. Найдешь там одного типа по имени Бирюков Леонид Владимирович. Художник на букву «ху». Он разрисовывал стену в нашем Дворце культуры. Вы с ним даже встречались. Это не так сложно, его найти. У меня есть адрес, все координаты.

– Найти художника? – нетерпеливо переспросил начальник службы охраны. – И что?

– Ничего. Устроишь ему несчастный случай со смертельным исходом. Автомобильная авария, падение в шахту лифта, под колеса поезда, неосторожное обращение с кофемолкой, удар электротоком… Тут возможны варианты. Или самоубийство. У этого человека, как и у любой творческой личности, может найтись сто один уважительный повод наложить на себя руки. Скажем, вечное безденежье, как следствие, безысходность, депрессия. Или неудача в поисках смысла бытия. Неудовлетворенность собой, разочарование в любимой женщине, ее измена и так далее. Творческие люди принимают близко к сердцу любую ерунду, поэтому с ними проще работать. Главное, чтобы все выглядело достоверно и убедительно для ментов.

– Да-да, понимаю. Ну, а если несчастный случай не получится?

– Не мне тебя учить. Действуй сообразно обстановке. Можешь устроить разбой. Нападение с корыстными целями. Ночь, темный подъезд… Несколько ножевых ранений или пуля. Жертва погибает на месте, а из карманов исчезают ценные вещи и документы. Короче, работа не пыльная.

– Но мокрая, – уточнил Ремизов.

– Вернешься и огребешь хорошую премию, – сумму премиальных Дашкевич уточнять не стал. – Плюс три отгульных дня. Ну, уже веселее?

– Пожалуй.

Ремизов запустил пятерню в волосы и поскреб ногтями затылок. На самом деле он ничего не понимал. Какой-то московский художник, которому надо устроить несчастный случай со смертельным исходом… Зачем? С какой стати? В какой момент этот Бирюков успел наступить боссу на любимую мозоль? В свое время, когда Дашкевич хозяйствовал в своем автосервисе и занимался другими коммерческими проектами, где требовалась защита и силовое прикрытие, Ремизов со своей бригадой урегулировал спорные вопросы, время от времени выполнял грязную работу. Теперь, когда бизнес сделался легальным, ситуация изменилась. Ни о какой мокрухе, несчастных случаях или самоубийствах, речи не было уже давно. Ремизов начал забывать, как выглядит человек, которого до смерти забили обрезком бильярдного кия, вздернули на веревке или нашпиговали свинцом.

Начальник службы безопасности не привык задумываться надолго. Если надо съездить по делам в Москву, он съездит и разберется на месте с этим художником.

– Когда? – спросил он.

– На неделе, – ответил Дашкевич. – Можешь взять себе в помощь кого-то из надежных парней. По своему выбору. Действуй без особой спешки. Твоя главная задача – не подставиться и меня не подставить. Закруглишь там все и возвращайтесь. Возможно, здесь будет работа. Некие говнюки, мой тесть в том числе, хотят внеочередного собрания акционеров. Они жаждут моей крови. Если все пойдет по худшему сценарию, мы должны оказаться быстрее, чем наши враги.

Над дачным поселком «Лесной городок» синим цветком раскрылся августовский вечер. Бирюков остановил машину на спавшей улице, где, кажется, никогда не светили фонари. Зажег в салоне свет и еще раз сверился со схемой, которую на отрывном листке начертил владелец «Жигулей», доставивший сюда лже-дипломата Сахно. Поставив машину на сигнализацию, Бирюков зашагал вдоль глухого забора по направлению к станции. В сумраке вечера угадывалась тихая и размеренная дачная жизнь. Мимо прошуршал шинами велосипедист, через несколько секунд его светлая майка скрылась за поворотом. На встречу попалась молодая парочка, кавалер накинул на плечи девушки джинсовую куртку. Где-то вдалеке прокричал скорый поезд, ему вслед залаяла собака.

Бирюков повернул направо, в тихий безлюдный переулок, отсчитал от угла четвертый дом. Остановившись перед калиткой, нащупал врезной замок. Подергал за железное кольцо. Заперто. Попытался заглянуть на участок через узкую щель, между плотно пригнанными досками, но увидел лишь темноту. Тогда он снял с плеча сумку, перебросил ее через забор. Внимательно осмотрелся, нет ли поблизости загулявшихся дачников. Ветер гудел в вершинах старых деревьев, берез и сосен, разросшихся по ту сторону забора, на участке через дорогу кто-то терзал приемник, слышался невнятный женский голос. Бирюков отошел в сторону от калитки, подпрыгнул, зацепившись ладонями за доски, повис на высоком заборе. Затем качнулся, забросил наверх ногу, подтянулся.

Через пару секунд перемахнул забор, спрыгнул вниз, в сухую некошеную крапиву. Впереди угадывались стволы деревьев и темный силуэт одноэтажного дома с небольшой верандой. Окна погашены, собаки, кажется, нет. Сумка лежала на едва приметной тропинке, посыпанной песком, которая шла напрямик от калитки к дому. Бирюков наткнулся в темноте на куст роз, переродившийся в шиповник. Едва не разорвав брюки, выругался, поднялся по шатким ступенькам, постучал в облупившуюся от краски дверь. Несколько секунд подождал ответа, подергал ручку, дверь оказалась не запертой.

Вытащив из сумки фонарик, он прошел через сени, тесные, как скворечник, едва не опрокинул пустое ведро. Толкнул дверь и оказался на летней веранде. Посветил фонарем по углам. Пустая софа, круглый стол, в углу открытый шифоньер. Со всех сторон участок закрыт глухим забором, значит, можно включить свет, соседи вряд ли заметят присутствие постороннего. Впрочем, застекленная веранда со стороны выглядит, как огромный подсвеченный изнутри аквариум, если уж зажигать свет, то в комнате. Бирюков распахнул дверь, осветил фонарем темное пространство. Воздух тяжелый, застоявшийся, будто хозяин сутками не открывал окна. В круг света попал обеденный стол, покрытый светлой клеенкой, водочная бутылка, тарелки. Выключив фонарик, Бирюков наглухо задернул занавески на обеих окнах, выходивших в противоположную от калитки сторону, вернулся к двери. И включил верхний свет, лампу с матерчатым колпаком, похожую на оранжевый парашют. Комната обставлена по спартански: пара кроватей, старый сервант, забитый разномастной посудой, колченогая тумбочка, русская печь. Наверх в мансарду поднимается прямая лестница с обшарпанными ступенями.

Посередине комнаты валялось мятое кухонное полотенце. Из-под стола торчали кожаные подметки и наборные каблуки английских ботинок «Кларкс», которые помогали Сахно выглядеть выше своего роста на добрых восемь сантиметров.