Глава двадцать вторая

Квартира Роберта Ханокяна, вывшего хирурга одной из московских больниц, находилась двух кварталах от платформы, где останавливались пригородные электрички. Гребнев преодолел этот путь пешком. Улицы оказались пустыми, моросил дождик, пахло ранней осенью и бензиновым перегаром. До цели путешествия оставалось всего ничего, но Гребнев неожиданно свернул в приоткрытую дверь филиала Сберегательного банка. Остановившись перед окошком, вытащил сотню долларов.

– Ваш паспорт, пожалуйста, – кассирша оторвалась от компьютерного монитора.

– Чтобы поменять баксы, нужен паспорт? – удивился клиент.

– Таковы правила.

– В таком случае я зайду позже, – улыбнулся Гребнев.

Он выяснил все, что хотел. Если его старый приятель Ханокян где-то меняет валюту, то происходят это именно здесь, в филиале Сбербанка, в двух шагах от дома. Ханокян слишком ленив, чтобы переться к метро, в другую менялку, где не спрашивают паспорта.

Оказавшись на улице, Гребнев вошел в старый двор, свернул в первый от арки подъезд и, сложив зонт, пешком поднялся на последний шестой этаж, потому что лифта в доме не было. Позвонил в квартиру и долго ждал, пока хозяин, стоявший с другой стороны двери, разглядит его физиономию через мутное стекло врезного глазка.

Наконец упала цепочка, щелкнул замок, Гребнев перешагнул порог, очутившись в просторной прихожей, заваленной какими-то коробками и мебельной рухлядью. С потолка свешивались подслеповатая лампочка, на стене висела картина в позолоченной раме. Кажется, сельский пейзаж, выполненный маслом. На переднем плане избушка и чахлое деревце. Полотно так засидели мухи, что стало невозможно разглядеть, что еще на нем нарисовано.

– Добро пожаловать, – хозяин обрадовался искренне, зная по опыту: когда здесь появляется Гребнев, появляются деньги. – Больной идет на поправку.

– Идет на поправку? Это как? В том смысле, что еще не умер?

– Я плохо понимаю такой юмор. Что ты морщишься? От меня пахнет клопами? Это всего лишь коньяк.

Меньше всего Ханокян был похож на врача. Небритый, одетый в полосатые пижамные штаны и несвежее белье, он, как всегда, был навеселе. Ханокян потряс руку гостя, задрал майку и почесал живот, заросший густыми волосами, похожими на собачью шерсть. Пока Гребнев снимал плащ, в прихожую вышла старая рыжая кошка и потерлась мордой о его брюки, словно ждала подачки или доброго слова. Гребнев погладил кошку за ухом, подумал, что с хозяином Мурке не повезло. Тот сам жрет не каждый день, перебиваясь коньяком, а кошку может не кормить неделю.

Гребнев прошел в так называемую гостиную, поклеенную купеческими обоями с позолотой. Комната выглядела так, будто Ханокян только вчера перебрался сюда и еще не успел распаковать коробки с вещами. На самом деле врач жил здесь около пяти лет, в коробках держал перевязочный материал, лекарства и кое-какой медицинский инструмент, купленный по случаю за гроши. Угол комнаты отгорожен большой матерчатой ширмой, за которой операционный стол, штативы для капельниц и пара пустых ведер для стока крови и воды.

Гребнев устроился на шатком стуле у стены. Ханокян присел на табурет возле окна, потряс в воздухе початой бутылкой сомнительного пойла с коньячной этикеткой, предложил выпить гостю, когда тот отказался, щедро плеснул в стакан и выкатил его залпом, даже не поморщился. Три года назад Ханокяна, уличенного сотрудниками милиции в краже и сбыте на сторону морфина, поперли с работы. Хорошо хоть не кончилось тюрьмой, дело за большие взятки кое-как замяли, не довели до суда, но после той истории врач мог устроиться разве что в периферийный морг. Санитаром или мойщиком трупов.

Однако предприимчивый кавказец открыл на дому что-то вроде частной клиники, превратив одну комнату в кладовку и операционную, другую комнату в лазарет, сам с раскладушкой переехал на кухню. Он вынимал пули, штопал раны бандитов, раненых в разборках или по пьяному делу, лечил венерические болезни, случалось, делал аборты проституткам или школьницам. С голоду не умирал, но дела шли так себе. К тому же врач стал слишком часто искать истину на дне бутылки. Когда глухой ночью Гребнев привез сюда Рамзана, хирург обрадовался, как ребенок. Денежной работы давно не подваливало.

– Ну, что скажешь? – спросил Гребнев. – Когда он встанет на ноги?

Ханокян приложил палец к губам. Мол, Рамзан в соседней комнате через стену, а дверь в коридор осталась открытой.

– Ничего, все в порядке, – прошептал он. – Заражения нет. Задеты только мягкие ткани. Ну, я промыл рану, наложил швы и вколол лошадиную дозу антибиотиков. Он потерял много крови. Теперь все дело во времени. Нужен покой, чтобы восстановить силы.

– Покой? – переспросил Гребнев, понизив голос. – На какое время?

– Две недели постельного режима. Его можно перевести домой, на ту съемную квартиру. Свой адрес Рамзан сказала мне. Буду его навещать каждый день.

– Две недели? Даже и не думай, – Гребнев показал врачу два пальца. – Вот сколько дней у тебя в запасе. Он мне нужен, есть важная работа. И ни к чему его перевозить куда-то. Пусть отлеживается здесь.

– За два дня он не поправится. Пойми: у него сквозное ножевое ранение. Ты привез сюда этого мужика через два часа после того, как его порезали в ресторане какие-то подонки. Удивляюсь, как он не умерла от потери крови. Если бы нож вошел в живот, наверняка начался перитонит. А ты говоришь два дня…

– Перитонита у него нет. И это не первое ранение, которое получает мой друг. На нем раны заживают скорее, чем на собаке. Два дня – и весь разговор.

– Об этот не может быть и речи, – Ханокян упрямо помотал головой. – Можешь не платить мне ни копейки. Намотай себе на ус: денег я не возьму. Я не хочу, чтобы этот мужик умер у тебя на руках. Или очутился в городской больнице. Едва он придет в чувство, туда явится дознаватель с кипой протоколов. За ним придет следователь прокуратуры. Они не отвяжутся от пострадавшего, пока не узнают, при каких обстоятельствах он получила ранение. И кто тот хирург, который оказал первую помощь.

– Ничего такого не будет…

– Мне вот здесь конфликты с законом, – Ханокян провел ребром ладони по горлу. – Я спать не могу ночами, вздрагиваю от каждого шороха на лестнице. Все, кажется, явятся менты. Отвезут в кандей, выкрутят яйца и заставят вспомнить имена всех пациентов. У меня нет денег на взятки следователям. Грошей едва хватает, чтобы клеить на лапу местного участкового. Так, сую ему мелочь. И меня не трогают. Когда-нибудь эта лафа кончиться. Наконец, мне жалко губить человека.

– Мне он нужен.

– Черт бы тебя побрал, – Ханокян так резко поднялся на ноги, что упала табуретка. – Я армянин, я все объясняю тебя, блин, по-русски. Даже без акцента. Но почему-то не доходит. Ты самый упертый человек во всем этом поганом городе. У него разойдутся швы, начнется кровотечение, которое своими силами не остановить. Он умрет у тебя на руках или в больнице. Я так крепко сяду на нары, что меня с зоны трактором не вытащить. И до тебя доберутся.

Гребнев минуту помолчал. Он разглядывал манжету своей светло голубой рубашки, на которую попала капелька кетчупа. Ясно, пятно не отстирать. Жалко рубашку, совсем новая.

– Ты был и остаешься великим гуманистом нашего времени, – сказал Гребнев. – Черт побери, еще полчаса назад я думал, что люди, у которых есть совесть, начисто перевелись. Их просто нет в Москве. Ни одного человека. Оказывается, живут такие люди. Приятная неожиданность.

Он тоже поднялся со стула, полез в карман пиджака, вытащил толстую стопку бумажных денег, перетянутую резинкой. Повертев деньги в руках, протянул их врачу. Ханокян нахмурился, покусал нижнюю губу, изображая на своей роже то ли сомнения, то ли душевные муки, которых он никогда в жизни не испытывал. Снял резинку, пересчитал доллары и, облизнувшись, опустил их в глубокий карман пижамных штанов. Конечно, Гребнев всегда оставался крутым и щедрым человеком, но на этот раз самого себя переплюнул.

– Ты наследство получил? Или грохнул кого-то из банкиров?

– Наследство. Как раз на днях моя богатая бабушка врезала дуба. Отписала мне вышитое крестиком полотенце, свой чепчик и эту мелочь.

– Я отработаю, – промямлил Ханокян.

– Носильные вещи моего друга в его сумке. Перед отъездом накачай его какой-нибудь хренотой. Обезболивающими препаратами… Не знаю чем. Нужно, чтобы какое-то время, он хорошо себя чувствовал.

– Нет необходимости. Если откроется кровотечение, поможет только хирург. А чувствует он себя сносно.

– Теперь я должен с ним поговорить.

Гребнев вышел в коридор, открыл дверь соседней комнаты, переступив порог, поморщился от неприятных запахов, насквозь пропитавших эту конуру. Рамзан, одетый в нательную рубаху второй свежести с завязками на груди, лежал на койке, отвернувшись к стене.

– Я слышал ваш разговор, – сказала он, не поворачивая головы. Голос звучал слабо, было видно, как на шее пульсировала синяя жилка. – Вот же проклятая жизнь. В кое-то веки раз приехал в Москву, пошел в ресторан. А там сидят эти вонючие фашисты, которым кавказцы почему-то не нравятся. У меня с собой не было даже ствола. Мать их… Пырнули ножом в тамбуре возле туалета.

– Ничего страшного, – успокоил Гребнев. – Ты оставался в сознании, сунул в лапу гардеробщику. Позвонил мне, а не в «скорую помощь». Мой врач тебя заштопал. Так что, дела ниши не так уж плохи.

Он присел на стул, ногой отодвинул под кровать судно. Рамзан Вахаев повернул голову. Выглядел он неважно, лицо желтое, как у древнего старика, нос заострился, а глаза потухли.

– Я опасаюсь только одного. Что наш отец Владимир снюхался с фээсбэшниками. Это всего лишь версия, предположение. Которое нужно проверить. Впрочем, все меры безопасности приняты.

– Это хорошо, – кивнул Рамзан. – С тобой легко работать. Напрасно я приехал в Москву. Хотелось несколько дней пожить, как человек. И вот я в этой помойке с дыркой в боку.

– Брось. Не переживай. Скоро ты отсюда съедешь.

Гребнев протянув руку, приподнял край рубахи, осмотрел рану на правом боку. Рана ему не понравилась. Держится отек, есть небольшое нагноение.

– Все почти зажило, – улыбнулся Гребнев. – Зеленку жалко тратить на эту жалкую царапину. Игра закончится в нашу пользу. Ты не веришь мне?

– Верю.

Гребнев поднялся, проверил, плотно ли закрыта дверь и, вернувшись к кровати, что-то горячо зашептал в ухо Вахаева.