Вот уже час, как Трещалов очнулся в каком-то подземном каземате. Он не мог понять, утро сейчас или ночь, день или вечер. Часы на кожаном ремешке исчезли, вместо них запястье левой руки стягивал браслет наручников, второй браслет был пристегнут к толстой цепи, длиной метра в полтора. Другой конец цепи прикрепили к железной скобе, утопленной в стене на уровне человеческого плеча. Под низким потолком светилась тусклая лампочка в матовом стеклянном колпаке. Трещалов лежал на пропахшим грязью матрасе в желтых разводах то ли человеческой, то ли собачьей мочи. Поверх матраса бросили красное ватное одеяло и подушку без наволочки, такую маленькую, что на нее едва уместилась бы голова подростка. В шаге от пленника большое оцинкованное ведро, которое, по идее тюремщиков, должно заменить парашу. На полу валялась пластиковая бутылка с мутной несвежей водой. Стены сочились влагой, в подвале было зябко и душно. Открыв глаза, Трещалов даже не осмотрелся по сторонам, поначалу не обратил внимания на все эти дикие неудобства. Он не запаниковал, не стал попусту рвать глотку и звать на помощь. В первые минуты он страдал от саднящей боли в затылке, в височной области головы и за левым ухом. Трещалов сел, привалившись спиной к стене. Медленно двигая непослушными холодными пальцами, развязал узел галстука, превратившегося в мятую тряпку, отбросил его в сторону. Расстегнул ворот рубашки, мокрый от крови. Стал кончиками пальцев ощупывать затылок и ухо. К коже на шее и на щеках присохли чешуйки запекшейся крови, мочка левого уха надвое рассечена ударом пистолетной рукоятки. Волосы слиплись в твердые колючие сосульки. Ничего страшного, кажется, голова не проломлена, а мозги не вылезли из-под черепной коробки. Несколько ссадин не в счет, это не смертельно. Видимо, он отделался сотрясением мозга, но и с этой травмой можно жить. Судя по тому, что брюки и пиджак сырые, заляпанные свежей грязью, Трещалова вывезли из Москвы куда-то за город, возможно, в один из районов Подмосковья или в соседнюю область. Выгружая пленника, бесчувственного, обморочного, из машины, с ним не слишком церемонились. Волокли к подвалу по земле, по лужам, по грязи. Трещалов ощупал карманы пиджака и брюк. Как и следовало ожидать, бумажник, ручка «Мессенгер» с золотым пером, ключи от офиса, от квартиры исчезли. Также как и трубка мобильного телефона. Но тюремщики оставили в его кармане пачку сигарет, а вместо зажигалки положили коробок спичек. Трещалов прикурил сигарету, тут же испытал острый приступ тошноты, судорогой свело живот. Он вспомнил, что из-за проклятого зуба уже, по меньшей мере, ничего не ел. Поплевав на оранжевый огонек сигареты, бросил окурок в ведро. И только тут решил осмотреться по сторонам, изучить обстановку. Впереди какие-то стеллажи, заставленные пустыми пыльными банками, дальше, в темноте подвала, угадывались ряды полок, какой-то хлам. Посмотрев направо, Трещалов невольно передернул плечами. В трех метрах от него вдоль стены лежал небритый мужчина неопределенных лет в темных штанах и желтой майке. Видимо, мужчина был мертв уже не первый день, и ему здорово досталось перед смертью. Нижняя губа почернела, раздулась и вылезла вперед, желтая майка на груди залита кровью, из открытого рта вывалился язык, на лице ссадины. В руке покойник сжимал обгоревшую тряпку. Пальца почернели, закоптились. Трещалов, не напрягая воображения, представил картину происшествия. Видимо, избитого мужчину, такого же пленника, как и Трещалов, бросили сюда, в подвал. Мужик, предчувствуя скорую смерть, в приступе отчаяния пытался поджечь погреб. Вытащил откуда-то со стеллажей промасленные тряпки, подпалил их. Но из этой затеи ничего не вышло, ведь в погребе просто нечему гореть. Бедняга задохнулся или умер от тяжелых травм. Надо полагать, такая же мучительная смерть, от побоев, от издевательств тюремщиков, предстоит и Трещалову. Возможно, и он свихнется, форменно съедет с ума. И напоследок сам попытается поджечь подвал. Трещалов посмотрел на седую щетину на щеках покойного и вспомнил, что у мертвых волосы, борода и даже ногти растут, как у живых. Даже быстрее. Ему, новому пленнику, придется провести в этом подвале месяц-другой, а то и дольше. К тому времени у покойника отрастет окладистая седая борода, появится пышная шевелюра, а ногти загнутся и врастут в гниющую плоть. От этих мыслей сделалось совсем неуютно. Постепенно холод и сырость пробрали до костей, Трещалов застегнул пиджак на все пуговицы, но, ясно, не согрелся. Тогда он, преодолевая брезгливость, подложил под зад детскую подушку, завернулся в вонючее ватное одеяло. Полчаса сидел неподвижно, поджав колени к животу. Голова продолжала гудеть, как растревоженное осиное гнездо, запястье левой руки тер, врезаясь в кожу, браслет наручников. Мысли путались, воспоминания распадались на отдельные короткие эпизоды. Сначала Трещалов вспомнил молочную бутылочку, что катилась по мокрому асфальту, затем мужчину с коляской, его промокший плащ, серую кепку из букле. Вспомнил охранника Анохина, остановившегося на ступеньках подъезда. Негромкий хлопок выстрела, второй хлопок… Постепенно из этих мозаичных фрагментов сложилась общая картина случившегося. После недолгих раздумий Трещалов решил, что никаких подарков судьбы ждать не следует, для него все кончится плохо, шансы выбраться живым из этого зиндана нулевые.

Крышка погреба открылась и упала, тяжело, как могильная плита. Трещалов поднял голову. Наверху горел электрический свет. Какой-то человек спускался в вниз, осторожно, чтобы не упасть, ставил ноги на ступеньки. Трещалов не хотел выглядеть глупо и жалко, он сбросил с плеч одеяло, вытащил из-под себя подушку. Стерн остановился в двух шагах от пленника, наклонился вперед, чтобы лучше его рассмотреть.

– Холодно тут, – поежился Стерн. – Здесь лежит труп. И воняет.

Трещалов показал пальцем на мертвого Василича.

– А кто, по-вашему, должен здесь лежать? Королева красоты? Или парочка манекенщиц из журнала «Вог»?

– Что тебе нужно? – спросил Трещалов.

– Деньги, больше ничего, – ответил Стерн. – Немного наличных. Пятьдесят тысяч долларов – моя цена. Бизнесмену, владельцу двух десятков фирм, нетрудно будет наскрести эту сумму.

– Сам не помню, когда держал в руках такие бабки. Все свободные средства вложены в дела. Но главное не в этом. Лично для меня ничего не изменится от того, получишь ты свой бонус или нет.

– Что вы имеете в виду?

– Ты не оставишь меня в живых. Я видел твою гнусную рожу. Я стал свидетелем двойного убийства. Значит, мне так и так не выжить.

– Не фантазируйте, пожалуйста. И не придумывайте всякой чепухи. Например, как столовой ложной прорыть тоннель до ближайшей помойки и выбраться отсюда через земляной лаз. Вы спасетесь, только если заплатите. За последнее время вы больше денег потратил на девочку по имени Настя. Речь не о плотских утехах, о вашей жизни. Сейчас вы сделаете один телефонный звонок, а затем пообедаете, выпьете кофе. Я кое-что приготовил, горячее. Вам понравится.

Но Трещалов не слушал, его пробирала дрожь ярости.

– Откуда ты все обо мне знаешь?

Трещалов заскрипел зубами, дернул рукой, зазвенела цепь. Браслет глубоко впился в запястье руки.

– Перед тем, как убить моих охранников, а меня похитить, ты навел справки. Хорошо подготовился. Наверное, нанимал какую-то частную ищейку?

– Просто некоторое время был близок с вашей бывшей любовницей, – ответил Стерн. – С Еленой Юдиной. Вы оставили на ее квартире целую кучу своих вещей, фотографии, заметки. Даже старую записную книжку бросили. И теперь я знаю о вас больше, чем вы сами знаете о себе.

– Вот как? – переспросил Трещалов.

– Вот так, – кивнул Стерн. – Вы сами во всем виноваты. Запутались в своих женщинах, увязли в личных проблемах. Записные книжки и ежедневники бросаете, где попало. Было бы свободное время, я бы написал о вас поучительную реалистичную книгу в серию «Жизнь замечательных идиотов».

– Сволочь ты.

Трещалов считал себя человеком не робкого десятка. Перекопай он всю прожитую жизнь, год за годом, месяц за месяцем, и всплывут в памяти два-три эпизода, когда он струсил, проявил малодушие. Но это было так давно, что, кажется, случилось вовсе не с ним, а с другим чужим, посторонним человеком. Но сейчас Трещалов не даст слабины, не сломается, не пойдет ни на какие компромиссы. Лучше сдохнет.

– Ты не получишь ни хрена, ни копейки, – Трещалов плюнул на пол. – Слышь, ты, гнида паршивая. Можешь пытать меня. Можешь живого резать на части. Я вытерплю любую боль. Я бывший офицер, я видел в жизни такие виды, о которых ты не имеешь представления. И выдержу все. Хочешь убить меня прямо сейчас, убей.

– Как скажешь, – кивнул Стерн.

Он отвел ногу назад и ударил стопой в колено Трещалова. Трещалов дернулся и получил в грудь каблуком ботинка. Длины цепи хватило для того, чтобы он поднялся на ноги. Встал во весь рост, даже попытался свободной правой рукой нанести удар в голову противника. Но Стерн поднял предплечье, легко отбил атакующую руку, захватил ее выше локтя и с силой дернул на себя. Он отклонил корпус в сторону и носком правого ботинка по дуге врезал Трещалову в живот. Затем выпустил его плечо, освободил свои руки и двинул противнику кулаком в лицо. Трещалов запутался ногами в матрасе, потерял равновесие. Спиной больно ударился о вмурованную в стену скобу, на которой держалась цепь. Тут же Стерн сократил дистанцию до одного шага и врезал Трещалову ребром ладони в шею справа, слева локтем в голову. Трещалов почувствовал, как ноги налились тяжестью, сделались непослушными, чужими. Он хотел шагнуть вперед, но вместо этого сполз вниз но стене. Закрывая лицо одной рукой, сел на скомканный матрас. И пропустил удар подошвой ботинка в грудь. Трещалов окончательно потерял способность к сопротивлению. В эту секунду Стерн упал коленями на грудь так, что заскрипели ребра. Разложил Трещалова на полу, как мясную тушу. Засунул указательные и большие пальцы в ушные каналы, стал давить на барабанные перепонки. Трещалов закричал от нестерпимой боли, кажется, в уши вошли не человеческие пальцы, а острые железки. Стерн вытащил пальцы из ушных каналов и врезал противнику по носу. Согнул большие пальцы, просунул их в рот Трещалова, стал растягивать губы вверх и вниз. Трещалов снова закричал, на этот раз тише, слабее. Он чувствовал чужие пальцы во рту, вертел головой, чтобы освободиться, но ничего не мог поделать. Губы потрескались. Рот быстро наполнился кровью, Трещалов захлебнулся, закашлялся. Стерн вытащил пальцы, ухватил своего пленника за волосы, потянул голову вверх, а затем с силой толкнул в лоб основанием ладони. Трещалов ударился затылком об пол. И провалился в темноту, беспросветную, густую, как гуталин того старика армянина, что чистит обувь на углу Садовой.

Жаркое марево, висевшее над городом, не обещало вечерней прохлады. Серо-голубое небо тлело, как папиросная бумага. Колчин вышел из последнего вагона электрички, пересек пути и пошел вверх по широкой утоптанной тропе, на ходу считая шаги. Когда счет закончился на цифре девятьсот шестьдесят семь, Колчин стер со лба испарину и перевел дух. После тяжелой разминки он запоздало вспомнил, что город как-никак построен на отрогах Уральских гор. Психиатрическая больница, отгороженная от большого мира высоким забором, слушала тишину, жужжание разжиревших мух и погружалась в послеобеденный сон. По правую сторону от забора начиналась центральная улица небольшого поселка Банная Гора, застроенная деревянными домами. Предъявив вахтеру удостоверение офицера ФСБ, Колчин дошагал до главного корпуса, поднялся на третий этаж, распахнул дверь кабинета главного врача. Место за большим письменным столом занимал невыразительный молодой мужчина в серой рубашке с коротким рукавом. Создавая видимость кипучей работы, он перебирал учетные карточки пациентов и чертил какие-то козявки в блокноте. Увидев Колчина, бросил карандаш, выскочил из-за стола, тряхнул руку гостя. – Русаков Константин Сергеевич, – представился главный врач. – Мне уже звонили из городского управления ФСБ. Насчет вашего визита. К нам из вашей конторы заглядывают не часто. Не так часто, как хотелось бы. Но мы гостям рады… Честное слово, рады. А вы из самой Москвы пожаловали. Надо же. Тысяча восемьсот верст как-никак. Тон Русакова, бегающие по сторонам глаза, порывистые конвульсивные движения взволнованного, напуганного человека заставляли усомниться в искренности его чувств, в нахлынувшей на врача радости. Русаков усадил Колчина за стол для посетителей, сам сел напротив. Раскрыл блокнот, но записывать было нечего. Тогда главврач, чтобы чем-то занять беспокойные руки, вытащил из горлышка графина стеклянную пробку и стал раскручивать ее на гладком полированном столе. – Вот ознакомьтесь.

Колчин вытащил из кармана пиджака и протянул Русакову выписанную в Москве казенную бумагу, озаглавленную словом «постановление». В бумаге написали, что на территории больницы будет проведена оперативная проверка и следственные мероприятия в рамках уголовного дела, возбужденного по статье 205 УК РФ (терроризм). Когда главврач закончил знакомство с документом и пять раз подряд по слогам прочитал пугающее, приводящее в трепет слово «терроризм», его физиономия как-то вытянулась, сделалось напряженной. На лбу высыпали капли пота. Колчин придвинул ближе к себе графин, перевернул стакан.

– Терроризм? – Русаков вытер лоб платком. – Кто-то из наших пациентов отличился?

Колчин опустошил стакан в три глотка. Вода отдавала железом и хлоркой.

– Возможно, – ответил Колчин, в такую-то жару вдаваться в долгие объяснения не хотелось. – Пока проверяем. Мне нужно ознакомиться с кое-какими бумагами. Как долго вы храните истории болезней пациентов?

– Живых пациентов – пятьдесят, умерших – семьдесят пять лет.

– Я как раз насчет умерших, – кивнул Колчин. – Меня интересует Вера Романовна Людович. Она скончалась пять лет назад.

– Тогда я еще здесь не работал.

Русаков облегченно вздохнул, успокоился. Вскочил, подбежав к телефону, вызвал своего заместителя по лечебной части Василия Кожевникова.

– Он проводит вас в архив, – сказал Русаков. – Пять лет назад Кожевников здесь тоже не работал, как и я. За это время сменилось руководство больницы и почти весь медицинский персонал. Включая сиделок и медсестер.

– А врач Сомова еще работает?

Русаков скорчил плаксивую гримасу.

– Она трагически погибла, – ответил он. – Но это было до меня, вернее при мне, но дела я еще не принял.

– Так что случилось с Сомовой? – Она возвращалась домой после работы, – Русаков принялся с удвоенной энергией раскручивать на столе пробку от графина. – Дело было зимой. Как раз прошел дождь со снегом, платформа обледенела. Сомова упала прямо под электричку. Телесные повреждения относительно небольшие. Ей отрезало руку выше локтя. Ее перенесли на платформу. Пока поднялись на гору за врачами, то, да се… Короче, она истекла кровью.

– Понятно, – кивнул Колчин.

– Между нами говоря, Сомова здорово выпивала, – сказал Русаков. – В прежние времена в архиве, куда вы сейчас пойдете, мы хранили не только истории болезней, но и спирт. Сомова сдружилась с архивариусом, бывшей зэчкой. И после работы они квасили в архиве. Позднее я уволил ту зэчку за разбазаривание спирта. Русаков оборвал свое повествование и горестно вздохнул, то ли пожалел о скороспелом увольнении несчастной старухи зэчки, то ли о разбазаренном спирте.

Заместитель главврача по лечебной части Кожевников, молодой безусый парень, провел Колчина в глубину двора, мимо длинных деревянных бараков, бывших солдатских казарм, а ныне лечебных корпусов. Подошли к одиноко стоящей потемневшей от времени избушке, где помещался больничный архив, Кожевников отпер дверь своим ключом, пропустил Колчина в помещение. Четыре комнаты были с пола до потолка заставлены стеллажами, забитыми историями болезни и амбарными книгами. В окно бились мухи, а жара стояла, как в парной на исходе дня. – Архивариуса сейчас нет, но мы и без него разберемся, – сказал врач.

– А вы давно здесь работаете? – спросил Колчин.

– В следующем месяце исполнится четыре года.

Кожевников открыл форточку, усадил Колчина за шаткий столик у окна. Вытащил амбарную книгу пятилетней давности, страницы которой были разделены вертикальными линиями на три столбика и исписаны мелким кудрявым почерком. Колчин прочитал слова, вынесенные в заглавие граф: «Прибыло. Убыло. Умерло».

– А разве «убыло» и «умерло» – это не одно и тоже?

– Не совсем, – покачал головой Кожевников. – В последнем случае нам остается труп. Он-то никуда не убывает. К сожалению.

Кожевников через голову гостя заглянул книгу, перелистал страницы, ушел куда-то за стеллажи и вернулся с довольно тощей историей болезни, на которой было написано имя и дата смерти больной. История болезни открывалась документом, отпечатанном на бланке областной администрации. «Отношение», – прочитал Колчин. Далее следовал текст письма, адресованного главному психиатру города. Некто Евгений Щербаков, министр жилищно-коммунального хозяйства области, просил тогдашнего главного психиатра принудительно обследовать старшего инспектора по строительству Веру Романовну Людович. Следующим документом оказалась служебная характеристика на Людович, подписанная все тем же министром Щербаковым. «В поведении Людович отмечаются аномалии: перепады настроения, истерики, угрозы в адрес сослуживцев, – писал Щербаков. Она постоянно компрометирует руководство областной администрации по бредовым мотивам. Людович в присутствии посторонних лиц разглашает коммерческие и иные тайны, клевещет на высокопоставленных чиновников. Кроме того, Людович страдает манией преследования». И далее в том же духе. Характеристика больше напоминала донос в духе сталинской эпохи, написанный кондовым бюрократическим языком. Далее начиналась непосредственно история болезни: результаты анализов, заключения лечащего врача Сомовой. И, наконец, диагноз, поставленный главврачом больницы Гойзманом: параноидный психоз (бред отношений). В истории болезни не было ни слова о процедурах назначенных врачами. Коротко сказано, что Людович прописан курс лечения нейролептиками.

– Вот тут написано, что Людович лечили нейролептиками, – Колчин провел пальцем по неровным рукописным строчкам. – А какие именно препараты ей кололи?

– У нас не Москва, – усмехнулся Кожевников. – Нам достаются самые дешевые лекарства. Используем, что есть на складе. Лечащий врач вела историю болезни от случая к случаю, интервалы между записями – две-три недели. Сомова писала. «Больная Людович забывает имена и внешность окружающих людей, ничем не интересуется, не следит за собой. Жалуется на то, с каждым днем у нее то слабеет зрение. Медперсонал заставляет ее пройти гигиенические процедуры принудительно. Переведена из отдельного бокса в палату на пять мест». Через пару страниц другая запись, сделанная спустя два месяца: «У Людович отмечается обостренный беспочвенный страх, бред преследования. Людович утверждает, что с ней хотят свести счеты ее враги. Они охотятся за больной, хотят ее отравить, зарезать столовым ножом, выбросить из окна, утопить в ванной. Людович переведена в общую палату на десять мест». За две недели до смерти Людович Сомова сделала последнюю запись: «При встрече с мужем Людович не проявляет радости, часто не узнает его. Новостями не интересуется, новые факты не воспринимает. Апатична, наблюдается деградация интеллекта и памяти. Целыми днями лежит на кровати, отвернувшись к стене. С больными контакта не поддерживает. В то же время на аппетит жалоб нет. Людович с жадностью ест все, что приносит муж. Жалуется на ослабленное зрение».

– Что произойдет, если нейролептики в течение пяти месяцев колоть здоровому человеку? – спросил Колчин.

– У нас девочки медсестры колют себе инсулин, чтобы похудеть, – сказал Кожевников. – Инсулин в небольших дозах даже полезен, он разлагает сахар. Если вам, здоровому мужчине, сделать сорок единиц инсулина, простите, вы дуба врежете. У вас случится инсулиновый шок. То же самое с антибиотиками. Они убьют всю микрофлору организма. А про психотропные средства и говорить не стоит.

– Конкретнее, если можно…

– Через некоторое время, скажем, через три-четыре месяца после начала регулярных инъекций наступает слабоумие, – ответил Кожевников. – Происходит токсическая энцефалопатия с признаками снижения памяти и интеллекта. От хронического отравления нейролептиками может наступить смерть.

– Например, вследствие сердечно-сосудистой недостаточности?

– Совершенно верно.

Колчин закрыл историю болезни.

– Да, не хотел бы я стать вашим пациентом, – сказал он.

– Вам это не угрожает. Если вы интересуетесь этой Людович, то надо покопаться в архивах областной администрации, где она работали, а сидеть не здесь, – посоветовал врач. – Там вы найдете…

– Там я уже был, – покачал головой Колчин. – Ни черта не нашел.

Кожевников придвинул табурет, сел к столу.

– Слушайте, мне до фонаря, что происходило в этой больнице до моего появления, – усмехнулся он. – Я вообще за свое место не держусь. Окончил институт, попал сюда по распределению, год назад стал заместителем главного. Потому что других кандидатов на должность не оказалось. Но никаких перспектив тут не светит. Ни квартиры, ни фига подобного… Поэтому могу вам сказать пару слов про эту Людович. Что слышал от нянек и сиделок в свое время. Все на уровне слухов. Вы ничего не сможете доказать в суде, даже если очень этого захотите.

– Я ничего не стану доказывать в суде. Не тот случай. Говори. – Людович прибыла сюда совершенно нормальным человеком. Это не я утверждаю, а некие злые языки. Из областной администрации главному врачу посоветовали внимательно отнестись к этой больной. Ну, вы понимаете, о чем я говорю? Лечащий врач Сомова была пьянчужкой, которая панически боялась потерять работу. Заведующий вторым женским отделением Ерофеев незаконно брал больных для лечения от алкоголизма.

– Это как?

– Ну, по закону требуется согласие на лечение самого алкоголика. Иначе нельзя его госпитализировать. А тот, естественно, ни о каком лечении слышать не хочет. Понимаете?

– Не совсем.

– Тогда родственники суют взятки врачу, тот присылает к клиенту фельдшера и санитара. Алкоголика упаковывают в такую рубашку с длинными рукавами, берут за рога и уводят в стойло. То есть в психушку. Лечат принудительно в нашем наркологическом отделении. Условия там – не сахар. Одна общая комната почти на сто рыл – бывшая казарма. И от нас убежать трудно, все равно, что с зоны. Решетки на окнах, охрана. Главврач Гойзман знал о левых больных, поэтому Ерофеев был у него на крючке. Слушал все, что скажет главврач, и брал под козырек.

– А в чем интерес самого Гойзмана?

– Он стоял в очереди на муниципальное жилье. Должен был получить двухкомнатную квартиру. Возможно, это простое совпадение не более того. Но после смерти Людович Гойзман получил три комнаты, отличную хату в центре города. А вскоре уволился из больницы. Он здесь работал только из-за этой квартиры. Насколько я знаю, квартиру Гойзман продал, а сам уехал за границу. В Израиль, кажется. Короче говоря, в этом деле все замазаны. И все говном заляпаны. Но только…

– Что «только»? – переспросил Колчин.

– Только если вы хотите разоблачить какую-то мифическую мафию, состоящую из врачей и городских чиновников, – напрасные труды. Людьми двигал простой шкурный интерес. Меркантильные соображения.

– Спасибо за рассказ, – Колчин встал. – Вы облегчили мою задачу.

– Я вам чем-то помог, серьезно? – удивился Кожевников.

Стерн уже третий час сидел в кабине фургона и глазел на противоположную сторону улицы, на ядовито желтую вывеску и входную дверь аптеки. Он рассчитывал, что к десяти утра, не позже, сюда обязательно подтянется кто-то из местных торговцев героином, но и в час дня к аптеке так никто не подошел. По тихой улице брели редкие пешеходы, проезжали машины. Какая-то женщина в рабочем халате, видимо, уборщица вынесла на улицу пластиковое ведерко и швабру. Принялась протирать витрину аптеки, часто нагибаясь и споласкивая тряпку в пенистой воде. Стерн посматривал на часы, время едва двигалось, а на тротуаре перед аптекой по-прежнему никого не видно. Стерн, чужой в городе человек, сумел без труда узнать у парня, случайного прохожего, которого угостил пивом, добрый десяток мест, где собираются толкачи героина. Они заранее, используя пейджер, а не телефонную связь, забивают стрелки с покупателями или просто стоят, засунув руки в карманы, и терпеливо ждут клиентов, которые приезжают сюда из ближних районов и даже из Москвы. Потому что всем известно: в Орехово-Зуево самая дешева дурь по области. Взять здесь героин в сто раз проще, безопаснее, чем, например, в Москве. А по столичным мерка здешние цены – просто демпинг. В начале второго Стерн пришел к твердому убеждению, что вчера менты устроили общегородскую облаву на толкачей, наверняка кого-то взяли. Чтобы дня через три выпустить на волю, потому что предъявить толкачам конкретное обвинения менты не могут, торговцы никогда не имеют на кармане больше одной-двух доз на продажу. Во время облавы успевают выбросить или проглотить товар. Теперь в назидание остальным задержанных так отделают дубинками, что те будут мочиться кровью не меньше недели. Стерн еще раз глянул на часы, засек время, решив: если у аптеки никто не появится в течение следующих сорока минут, он меняет позицию, едет в другое место популярное среди толкачей и покупателей, на центральную площадь. Там продавцы собираются мелкими группами, Стерна запросто запомнят, срисуют. Впрочем, это дело десятое. Главное – достать героин именно сегодня, не откладывая это дело в долгий ящик. Времени в запасе остается всего ничего. Трещалов оказался крепким орешком, его с одного удара не расколешь. Дважды Стерн избивал Трещалова до потери сознания. Во время второго разговора, Стерн даже испугался, что ненароком, поддавшись азарту, забьет своего пленника до смерти. И отступил. Все равно толку никакого, только кулаки испортил. Трещалов, матерился, крыл Стерна последними словами, терял сознание от боли, снова приходил в себя и снова вырубался. Но так и не согласился взять телефонную трубку и передать условия Стерна о выкупе кому следует. Разумеется, Трещалов без всяких побоев и пыток сломается. Человек ведь не из железа сделан, он слеплен из куда более мягкого и нежного материала, – это Стерн знал по собственному опыту. Дня через четыре, от силы через неделю из Трещалова можно будет веревки вить. Холод и сырость подвала, лампочка, горящая днем и ночью, полбуханки паршивого сырого хлеба и вода, наконец, смердящий труп под самым носом сделают свое дело. Доконают пленника. Но этих клятых дней, не говоря уже о целой неделе, у Стерна не было. Значит, надо идти другим путем. Верный способ вытянуть из Трещалова деньги – посадить его на иглу. Три-четыре инъекции героина, и он превратится в конченого наркомана. Грязный пол языком вылижет, покойника в зад поцелует, лишь бы выйти из состояния ломки, получить еще один укол и кайфануть. Значит, нужна дрянь. Морфий, амфетамины или опий в этом случае не годятся. К этой дури организм дольше привыкает, да и ломка, скажем, от морфина, чистого медицинского препарата, куда менее мучительна, чем героиновая.

Женщина с ведром и шваброй исчезла за дверью аптеки. Стерн опустил боковое стекло и прикурил сигарету, когда под желтой вывеской замедлил шаг худощавый белобрысый парень лет двадцати в грязно-голубых джинсах и четной матерчатой куртке. Молодой человек остановился перед аптечной витриной и стал озираться по сторонам, будто ждал минуты свидания со своей девушкой, но она почему-то забыла придти. Стерн включил двигатель, тронул «Газель» с места, завернул в первый же переулок и остановился. Он неторопливо выбрался из машины, расправил складки плаща, зашагал обратной дорогой к аптеке. Молодой человек, увидев незнакомца, спокойно, не дергаясь, наблюдал, как тот приближается.

– Что-нибудь есть?

Стерн остановился в двух шагах от парня.

– В смысле, что есть?

– Ты знаешь, что. Не волнуйся, я не мент.

– Да я и не волнуюсь, – усмехнулся малый. – Сколько надо?

– Две-три дозы. На пробу. Если понравится, возьму больше.

– У меня только два чека.

– Давай, – кивнул Стерн.

– Это ты давай, – покачал головой молодой человек. – Деньги. Тут так заведено. Ты отстегиваешь. Потом я говорю тебе, где взять дрянь. Ты идешь и забираешь. Понял?

– Сколько?

Парень назвал цену. Стерн покопался в кармане, сунул мятую купюру в кулак парня.

– Тут только половина.

– Остальное получишь, когда возьму дрянь. Не бойся, я никуда не денусь. Вон моя тачка.

Стерн показал пальцем на белую «Волгу», стоявшую на противоположной стороне улицы. Толкач объяснил, как пройти до места, где найти пакетики. Стерн дошагал до первой арки, свернул в нее, внутри старого двора увидел пятиэтажный дом из силикатного кирпича. Зашел во второй подъезд, пешком поднялся по лестнице, остановился на площадке между третьим и четвертым этажом. На серой от грязи стене кто-то накарябал гвоздем короткое ругательство. Значит, здесь. Стерн шагнул к трубе парового отопления. Поднял руку, нащупал пакетик, приклеенный к задней стороне трубы. Стерн оторвал клейкую ленту, вытащил пакетик, вытряхнул на ладонь два крохотных чека, дозы, завернутые в тонкую вощеную бумагу. Он распечатал один чек, высыпал на запястье белый порошок, слизал его языком. И тут же, поморщившись, выплюнул. Ясное дело, героин дерьмовый, вдвое разбавлен тальком и сахарной пудрой. Стерн опустил второй чек в карман, сбежал по ступенькам вниз, вышел из подъезда.

Толкач топтался на прежнем месте возле аптеки, ожидая вторую часть гонорара. Стерн подошел к нему, заглянул в глаза.

– Слышь, я хорошо разбираюсь в этом дерьме, – сказал Стерн. – Меня очень трудно кинуть. И сейчас мне нужен героин, а не отбросы с помойки. Верхняя губа парня задергалась.

– Да пошел ты, умник. Не хочешь брать, не надо. К вечеру покупателей много набежит. Давай обратно.

Парень вытащил из кармана скомканную в шарик купюру, хотел вернуть деньги Стерну. Руки толкача дрожали. Судя по ускользающему неуловимому взгляду, по дрожи рук, по верхней губе, которая опускалась и поднималась, будто ее дергают за нитку, толкач сам баловался дрянью. Зарабатывал на дозу тем, что разбавлял свой товар. Стерн глянул по сторонам. Пешеходов не видно, аптека закрылась на обед. Он распахнул плащ, вытащил из-под брючного ремня «ТТ» и ткнул стволом в живот парня.

– Тебя как зовут? – шепотом спросил Стерн.

– Ю… Ю… Юра.

Парень попятился, Стерн свободной рукой попридержал его за куртку, толкнул к стене.

– Вот что, Юра… Ты меня прямо сейчас проводишь к тем людям у кого берешь товар. Иначе, Юра, я шлепну тебя в честь прошедшего праздника. Прямо тут, Юра, на твоем рабочем месте. А потом сяду в машину и уеду. И меня даже искать не станут, потому что все заинтересованные лица знают, кто ты есть. А тех, кто мочит толкачей, никогда не ищут. Ты меня понял?

Юра заглянул в глаза Стерна. В этих глазах, как в зеркале, он увидел то ли свою скорую смерть, то ли вечную жизнь.

– Понял.

– Если я возьму, что мне надо, если все пройдет нормально, ты получишь премиальные. И, главное, останешься цел. Куда идти?

– Прямо по улице. Я покажу.